А потом он молчал — что такая боль для того, кто изведал всякие боли? Только скрип колёса, стук топора, мерзкий хруст разрубаемой кости…
А потом был вопль из тысячи глоток.
Палач поднял голову над толпой, и голова смеялась над ними!
2. АЭНА
Эту ночь она тоже провела у тюрьмы.
Сколько дней назад она убежала из дому? Не было дней — лишь одна бесконечная ночь, иногда многолюдная, иногда — пустая. Свет погас, и все в ней погасло в тот день; не было мыслей, не было даже надежды. Только какой-то инстинкт, какая-то безысходная хитрость…
Эта хитрость велела обменятся одеждой с нищей старухой, и теперь мимо неё, закутанной в драное покрывало, не узнавая, ходили те, что искали её.
Этот странный инстинкт заставлял без стыда подходить к тюремщикам и охране, и она торопливо совала в их руки то кольцо, то браслет, и они отводили глаза от безумных пылающих глаз, обещали, не обещали, но не гнали её от тюрьмы. Ела ли она хоть раз за все эти дни? Спала ли хоть миг за все эти ночи? Только жгучая чёрная боль, только жаждущая пустота…
— Он не хочет, — сказал ей тюремщик и отдал кольцо. Это кольцо подарил ей Энрас, и она берегла его до конца.
— Уходи, — сказал тюремщик, — никто ему не нужен.
Это была неправда, и она не ушла. Она только присела на землю в глубокой нише, и её лохмотья слились со стеной. Там, за этой стеной, ещё билось его сердце. Когда оно перестанет биться, она умрёт.
А потом появились люди, и она побежала к воротам. Было очень много людей, но она не видела их. Бешеной кошкой она продиралась в толпе, яростная и бесстыдная, словно горе.
И она его увидала! Не глазами — что могут увидеть глаза? Искалеченного, едва бредущего человека с изуродованным лицом. Нет, всей душой своей, всей силой своей любви увидала она его — красивого и большого, самого лучшего, единственного на свете. И она рванулась к нему — сквозь толпу, сквозь охрану, сквозь… и его глаза скользнули по ней.
Это были чужие глаза, они её не узнали. Только тьма была в этих глазах. Непроглядная твёрдая темнота и угрюмая гордая сила.
— Энраса нет, — сказали эти глаза. — Уходи! — и вытолкнули из толпы. И она, спотыкаясь, слепо пошла прочь, пока не наткнулась на что-то и не упала. И поняла, что незачем больше вставать. Энраса нет. Все.
Серым жалким комком она легла у тюремной стены, и даже боли не было в ней. Только жгучая, горькая пустота все росла и росла, разрывая ей грудь. И когда пустота стала такой большой, что проглотила весь мир, что-то мягко и сильно ударило изнутри. Позабытое дитя напомнила о себе, и впервые за все эти дни в ней шевельнулась мысль. Нет, не мысль — долг. Если я умру — умрёт и оно. Последнее, что осталось от Энраса, умрёт во мне. Я не должна умирать…
Грубые руки потянули её с земли. Грубая рука схватила её за плечо и и отвела с лица покрывало. И она увидела: это те, что в чёрном. Чёрные отыскали её, и она умрёт. Умрёт — когда не должна умирать. И она взмолилась — не Небу и не Земле, а кому-нибудь, кто может её услышать:
— О, пощадите! Дайте отсрочку! Мне ещё нельзя умирать!
И грубые руки отпустили её. Сквозь чёрную тишину она увидала людей. Много людей в серых плащах, лица их были закрыты и что-то блестело в руках. Никто ничего не сказал. Тишина задрожала от лязга мечей, и чёрных не стало. Люди в сером взяли её на руки и унесли от тюрьмы.
Когда открылись глаза, она лежала в постели. Она не знала, чей это дом. Теперь у неё не осталось дома. Она не вернётся в дом отца, потому что отец выдал Энраса чёрным.
Через день — или несколько дней? или это все длилась ночь? — она поднялась с постели. Ей дали платье и чистое покрывало, и люди в сером куда-то её повели.
Ночь была в ней, но стояло ранее утро, серое, как плащи, и её привели на площадь. Площадь была пуста, и помост уже разобрали. Она не знала, что был помост. Она только поняла: здесь умер Энрас. Она легла на истоптанный грязный камень, раскинула руки, прижалась к нему лицом. И всей душой своей, всей силой своей любви она воззвала к Энрасу: любимый, где ты? Ответь, отзовись, я не могу без тебя!
Но он так давно и так далеко ушёл! И кровь, что здесь пролилась, была не его кровь. Он успел уйти, не изведав ни мук, ни позора, и кто — другой умер здесь вместо него. И острая, как кинжал, благородная жалость вонзилась в неё и исторгла слезы на глаза. О брат мой! Неведомый мой, несчастный брат! Спасибо тебе за то, что ты сделал. Демон ты или наказанный бог, или лишённая тела душа, но пусть кто-нибудь пожалеет тебя и дарует тебе покой!
А когда она поднялась с земли, человек с закрытым лицом заговорил с ней.
— Дочь Лодаса, — сказал он, — мы себя погубили. Мы сделали богом того, кто был послан спасти людей. Теперь он недобрый бог, он покинул нас в гневе, и смеялся над нами, когда уходил. Если хоть что-нибудь на земле, что способно смягчить его гнев?
— Да, — сказала она и прижала ладонь к животу. И тогда человек сдёрнул с лица повязку. У него было сильное худое лицо и глаза, золотые, словно у хищной птицы.
— Дочь Лодаса, ты вернёшься в дом отца?
— Нет, — сказала она спокойно.
— Тогда я, Вастас, сын Вастаса, принимаю тебя в свой дом.
— Я не буду ничьей женой.
— Ты войдёшь в мой дом как тооми — старшая из невесток.
И она закрыла лицо и пошла за ним.
В тот же день они покинули Ланнеран. Два дня мотало её в закрытой повозке, и мир был тускл и бесполезен, как жизнь. А на третий день она увидала Такему. Дом Вастаса стоял на высокой горе, а селение облепило её подножье.
В доме Вастаса она одела вдовий убор, и когда чёрное платье облекло её стан, темнота сомкнулась над ней.
Три дня лежала она без и сна без слез в чёрной боли своей утраты. А потом — впервые — к ней пришёл этот сон.
В чёрном — чёрном заботливом мраке была она, и другие, такие же, были рядом. Неощутимые, недоступные взгляду, но они были рядом, и он не пуст для неё был мрак. Но жестокий свет возник впереди, колесо из звёзд, колесо из огня, оно мчалось к ней, рассыпая пламя, и под ним задыхалась и корчилась тьма.
И она уже знала, что это конец. Мрак дрожал под ногами, и жар опалял, но огромный яростный человек с телом Энраса, но не Энрас, вдруг схватил её за руку и приказал:
— Назовёшь его Торкасом.
А потом он отшвырнул её прочь — прочь от смерти, прочь от огня, и колесо прошло по нему…
Она проснулась в слезах и встала с постели. И с тех пор она зажигала в молельной два поминальных огня — один для Энраса, один — для Другого.
3.ТОРКАС
На исходе ночи, едва просветлело, Торкас с Тайдом были на горной тропе. Самый добрый, самый надёжный час между жаром дня и ужасом ночи, когда все живое торопится жить. Добрый час для охоты; они вдвоём загнали тарада, и Торкас прикончил его ножом.
Торкасу шёл семнадцатый год; он был суровый и молчаливый, рослый и сильный не по годам. И пока Тайд освежевал зверя, он стоял на самом краю утёса над долиной, всплывающей из тишины.
Он будет правителем этого края, потому что у Вастаса нет сыновей. Он это знал; это было совсем не важно. И сила его, и храбрость, и личный воинский знак — кто может похвастать этим в такие годы? — тоже не много значили для него. Он просто такой, какой он есть, и это даётся ему без труда. Но есть и другое, которое не даётся. Томительное тревожное ощущение второго, не настоящего бытия. Как будто он жил и прожил, и забыл, и снова живёт все то же десятый раз.
Как будто он — не он, не только он. Опять оно поднялось изнутри: мир ярче, резче запахи, тревожней звуки. И что-то — чёрное, знакомое, чужое — смерть? Тень за спиной. Упорный взгляд, назойливое вкрадчивое приближение…
И он отпрыгнул. В единственный оставшийся миг он отпрыгнул назад, схватил за шиворот Тайда, отшвырнул его за скалу и прыгнул вслед. И лавина камней обрушилась на утёс, на то место, где он стоял и где Тайд свежевал тарада. Камни бились об их скалу, отлетали, гремели вниз, и он чувствовал на губах эту тягостную улыбку безнадёжного торжества.
— Сын бога! — тихо промолвил Тайд. — Воистину длань судьбы над нами! Мальчик мой, за что тебе это?
Глаза в глаза — и серая бледность легла на его лице. Тайд ходил за Торкасом с малых лет, он учил его ездить верхом и драться; крепкий мужик на пятом десятке, но для Торкаса он был стариком.
— Не бойся, — сказал Торкас. — Я не спрошу.
Их дормы остались внизу, у начала тропы, и, вскакивая в седло, он снова взглянул на Тайда. Глаза — в глаза и не единого слова. И это значит: из тех, что посмеют ответить, я должен спрашивать только мать. И это значит: мне незачем торопится, до вечера я не смогу увидеть её.
Ему было незачем торопится: ещё загадка ко многим загадкам. Она отлично легла к другим, и сразу все стало почти понятно.
Я не знаю, как зовут мою мать.
Вастас, владетель Такемы, зовёт мою мать тооми, женою старшего брата, — но у Вастаса нет братьев.
А все в доме, даже жены Вастаса, называют мать госпожой — и в лицо, и за глаза. В детстве я думал: «госпожа» — это её имя.
Я не знаю, кто мой отец. Вастас зовёт меня сыном, но это не так… Я знаю чуть не с рождения, что Вастас — не мой отец, хотя любит меня, как сына.
Суровое вдовство матери и то, что она не стареет. Она красивее всех женщин Такемы, но кто из мужчин пытался прислать ей дары?
И странные сны, где меня всегда побеждают. Всегда я дерусь с одним и тем же врагом, и он всегда успевает меня прикончить. И тусклая память о непрожитой жизни. Какие-то сказочные города, чудовища, огромные реки…
Кто этот бог, что бросил меня и мать? И что во мне так встревожило Тайда?
В доме Вастаса свято блюли старинный обычай. С десяти лет Торкас жил среди воинов на мужской половине, и раоли — внутренний дом — был закрыт для него. Он мог попросить служанку позвать к нему мать, но это было бы оскорбительно для неё. Только к смертному одру он мог бы её позвать.