Говорил больше товарищ прокурора. Начал он строго и уверенно, потом перешел в другой тон, -- мягкий и, даже почти вкрадчивый. Заключенный молчал, иди отзывался коротенькими, односложными словами, не долетавшими до слуха помощника.
Минут через десять товарищ прокурора вышел из номера семнадцатого и пошел в общую. Помощник шагал следом, придерживал шашку и старался строго смотреть на всех встречных арестантов, которые отходили к стене и кланялись.
Слесарь и старший казак встретили посетителя стоя. Младший лежал и нарочно закрыл глаза, хотя с третьей ночи голодовки у него была бессонница.
Товарищ прокурора поздоровался, потом придвинул к себе табурет и сел. Казак и слесарь тоже сели, и, поэтому, камера сразу стала меньше походит на тюрьму.
Посетитель взял со стола какую-то книжку, -- причем у казака защемило сердце, так как между страницами лежала начатая записка, -- поднес книжку к своим близоруким глазам и сейчас же положил ее на место. Потом спросил:
-- Давно ли вы ничего не едите, господа? Я слышал, что пятый день, не так ли?
-- Пятый-с! -- торопливо подтвердил стоявший на пороге помощник, опасаясь, как бы политические не преувеличили число. Товарищ прокурора повел в его сторону бровями, и он торопливо скрылся за дверью, задев шашкою за косяк.
Старший смотрел в пол и угрюмо молчал. Слесарь начал было крутить папиросу, но вспомнил, что курить не хочется и не нужно, -- и бросил ее обратно в коробку.
-- Вы -- люди молодые. Это очень дурно отзовется на вашем здоровье! -- сказал товарищ прокурора и покачал головой.
-- Пусть исполнят требования! -- заворчал слесарь. -- Кажется, немногого просим.
-- Совершенно верно! -- и голова качнулась в обратную сторону. -- Если бы вы не переставали обедать, то могли бы убедиться, что пища значительно улучшена. Специально для политических поставлен даже особый котел на кухне. Уверяю вас. Что же касается до увеличения срока прогулок, то этой просьбы нельзя исполнить, пока тюрьма переполнена. Вот, ушлем две-три партии, и тогда -- пожалуйста. Помилуйте, господа! В других тюрьмах по семь минут гуляют, а у нас -- полчаса. Нельзя же обратить тюрьму в гостиницу. Мы и то стараемся предоставить все удобства.
Товарищ прокурора говорил ласково и улыбался, и концами пальцев поглаживал бархатный околыш на своей фуражке. Младший казак слушал его, лежа, и хотел настроить себя злобно, но все-таки думал, что среди судейских вот довольно порядочные люди, и что с прогулками можно бы подождать, пока не отправят партии. Слесарь отряхивал с колен табачную пыль и ворчал басом, как рассерженный шмель:
-- Начальник ругается непечатными словами. Этого мы ни в каком случае не можем терпеть. Мы требуем вежливого обращения.
-- Да, да, конечно! -- Товарищ прокурора начал улыбаться еще шире и тер бархат фуражки всей ладонью. -- Он немного груб, я совершенно согласен. Но войдите также и в его положение, господа. Человек он пожилой, перенес много неприятностей и, поэтому, раздражителен. Пробил себе дорогу собственным горбом. Учился, вероятно, на медные гроши... Вы, как люди интеллигентные, должны относиться более снисходительно.
И затем товарищ прокурора начал говорить, что он очень уважает всех вообще политических, и хотя, конечно, совершенно не разделяет их крайних убеждений, но, тем не менее, ни в каком случае не может ставить их на одну доску с уголовными арестантами. Он всегда делает для них все, что может. И его обещаниям можно безусловно доверять.
Слесарь молчал.
-- Ну, хорошо! -- протянул старший казак и наморщил лоб мелкими складочками. -- А какие же вы, все-таки, дадите нам гарантии?
-- Но позвольте! Лучшая гарантия относительно обеда, -- это его, так сказать, пищевые и вкусовые качества, в которых вы можете, во всякую минуту, убедиться сами. А относительно всего остального я могу дать вам самое торжественное обещание... Но только, господа, примите во внимание одно небольшое обстоятельство! -- Товарищ прокурора понизил голос, а лицо у него приобрело тот деревянный характер, какой бывает у всех чиновников во время службы. -- Ваша просьба была бы удовлетворена гораздо скорее, если бы вы предъявили ее законным порядком.
Потом он говорил еще несколько времени о превосходстве законности и, наконец, ушел.
-- Я даю вам, господа, полчаса на размышление. И, к сожалению, должен вас предупредить, что я имею приказание свыше применить к вам репрессивные меры... Конечно, только в том случае, если... Вы понимаете?
Когда дверь захлопнулась, младший вскочил на ноги и, подняв руку, прищелкнул пальцами.
-- Наша взяла!.. А любопытно, с чем сегодня суп, -- с макаронами или с рисом? Лучше бы с рисом.
Старший все еще хмурился.
-- Это положим... Прогулка-то, пока, остается по-прежнему. Я думаю, что следует продолжить.
Слесарь за последние два дня совсем уже не чувствовал голода. Но теперь у него вдруг начались сильные спазмы в желудке. Ударом ноги он перевернул табуретку, на которой только что сидел посетитель, и выругался совсем так же, как тюремный начальник.
Через полчаса товарищ прокурора стоял в дверях камеры, слегка кланялся к говорил:
-- Очень рад, что недоразумение уладилось. И я убедительно прошу вас, господа, в следующий раз не уклоняться с законных путей. Для вас самих это будет гораздо приятнее.
* * *
Первый день после голодовки трое чувствовали себя очень неважно. Младший заболел острым катаром, лежал и охал. Досадно ему было, что вкусного супу с рисом он мог съесть только несколько ложек, да и те проглатывались с мучительной болью.
У слесаря что-то нехорошее, мутное было на душе. Он обсудил все дело с точностью, как арифметическую задачу, нашел, что во всем поступал правильно, и, все-таки, было почему-то немного совестно. Кроме младшего, никто не хотел вспоминать о голодовке. Усердно читали. Слесарь писал и зачеркивал написанное.
Старший думал о том, что оба сожителя очень надоели ему, и что хорошо было бы перебраться недели на две в одиночку. Никого не видеть. Закрыв глаза, опять вспоминать станицу, зеленые поля, старые ивы над ручьем. Вспоминать хотелось как раз то, что тогда, на воле, казалось таким обыкновенным и малозначащим. Не городские собрания и массовки, не большую демонстрацию со стрельбой и свалкой, а именно зеленое поле, самое простое, с пасущимся табуном, и старую иву, в прогнившем сыром дупле которой всегда прятались жабы.
Вечером, на поверке, старший неожиданно обратился к начальнику с просьбой о переводе в одиночку. Тот замахал коротенькими, жирными руками.
-- И не думайте! Нет свободных. Да что это такое? Из одиночек просятся в общую, из общей в одиночку... Нельзя.
Старший отгрыз себе ноготь до крови и с самой поверки залег спать.
Младший лежал и охал. Фельдшер привязал ему на живот компресс, но от этого сделалось еще хуже. А главное -- было страшно, что желудок, может быть, навсегда разучился переваривать, пищу, и теперь придется умирать.
* * *
Каторжанин Перадзе поставил на углу коридора стрему, а сам подобрался к общей политической. Приложился губами к волчку и зашептал:
-- Сс... Слушайте!
Три головы прильнули к волчку по ту сторону двери. И слушали:
-- Семнадцатый все голодает, -- не бросил. Совсем плох стал. Сегодня доктор был, лекарство давал. Брать не хочет. А? Вот как. Скоро помирать будет.
Выводной надзиратель шел мимо и заметил беспорядок.
-- Эй ты, гололобый! Проваливай... Накладу по маковке!
Три головы слышали еще, как звякала, удаляясь, цепь кандальщика. Молча посмотрели друг на друга.
-- Это что же такое? Ведь это, значит...
Было не стыдно и не больно, а просто страшно.
-- Значит, не дошла наша последняя записка! -- пытался отогнать этот страх младший.
Слесарь отрицательно покачал головой.
-- Не может быть. Перадзе сказал бы.
Но младший и сам знал, что это только увертка, и не спорил. Каждый искал в уме какие-нибудь большие, сильные слова, которые нужно сказать теперь, но никто не находил их, и все опять молчали, ходили из угла в угол по камере, натыкаясь друг на друга.
Потом слесарь круто остановился.
-- А знаете, ведь, мы... мы... Эх!
Старший морщил лоб. Как будто из мелких, избороздивших всю кожу складочек, выдавил мысль:
-- Нужно опять... присоединиться.
-- Нет! -- отрубил слесарь.
-- Почему нет? -- спросил младший. Ему не ответили, и он не переспрашивал, -- должно быть, понял сам.
Вечером старший опять просил о переводе. И опять начальник махал жирными, волосатыми руками и говорил:
-- Нельзя!
* * *
Новый лежал на койке, вытянув руки вдоль туловища и полузакрыв глаза. Так как в номере не было стула, то на той же койке, в ногах, сидел товарищ прокурора. Дверь была плотно приперта, а младший помощник присматривал за какою-то кухонной заготовкой и, поэтому, не мог подслушивать.
Товарищ прокурора поглаживал свой бархатный околыш.
-- Поверьте, что я считаю вас человеком совершенно другого порядка, чем, например, та молодежь, которая сидит в общей. Мы с вами ровесники. Вероятно, вы пережили больше моего, и, поэтому, я отношусь к вам с искренним уважением. Да, да, уверяю вас. И вот, я просил бы вас объяснить... неужели этот мальчишеский протест... неужели вы придаете ему такое существенное значение? Ну, вы опять не хотите со мною разговаривать? Впрочем, вам, конечно, трудно... Будьте же так добры, выпейте лекарство.
И товарищ прокурора подал своему собеседнику большую рюмку с мутно желтой жидкостью.
-- Не хотите? Очень жаль. Право, вы ужасно меня огорчаете. Я этого не заслужил. Я всегда стараюсь всеми мерами облегчать участь заключенных. Конечно, я человек умеренный. Не могу покровительствовать, как крайним теориям, так и чрезмерным требованиям. Но никто не может обвинить меня во враждебности... а вы, вот так неприятно на меня смотрите. Право.
Заключенный совсем опустил свои прозрачные веки. Нос у него был теперь длинен и заострен, как у покойника, и весь он совсем походил на мертвого, так что товарищ прокурора слегка наклонился и прислушался, -- слышно ли дыхание.