Серьезная, милая девчушка, годящаяся мне в дочери, но вряд ли в любовницы.
Мы пили чай с горячими тостами, намазывая их маслом и медом. Мед у меня хороший, алтайский — гостинец сестренки. У Жанны трое детей, муж полковник, и живет она в Свиблове, но не оставляет меня своими заботами — святая душа.
Три часа в кресле, в скрюченной позе помогли Оле восстановиться: она чиста и безмятежна, как майское утро, заглядывающее в окно. Мне тоже удалось покемарить пару часов, и проснулся я с таким ощущением, будто во сне кто-то меня шарахнул по затылку бревном.
— Через десять минут мне пора идти, — предупредил я.
— На работу?
— Можно и так сказать. — Я должен был отпереть здание поликлиники, где подрабатывал ночным сторожем (через двое суток на третьи), а также прибрать территорию возле двух коммерческих магазинов неподалеку: взрыхлить клумбы, подмести. Потом планировал часика три, как обычно, побомбить утреннюю публику на своей «шестехе». Благословенное время — денежные ручейки текли со всех сторон, только подставляй карман.
— А вы кем работаете? Небось фирмач, да?
— Вроде того. — Ее ясные, темные глаза светились учтивым любопытством, и неизвестно зачем я добавил: — Когда-то был доктором наук, профессором, теперь больше по мелочам… С тобой-то что делать?
— Ничего со мной не надо делать. Спасибо, что помогли. Я поеду домой.
— Предложение остается в силе.
— Какое предложение?
— Схожу к твоим ребятам, потолкую… Если ничего не сочинила.
— Забудьте, Иван Алексеевич. Ночью все кажется страшнее, чем днем.
— Значит, выпутаешься?
— Обязательно выпутаюсь, — прелестная детская улыбка. — Не первая зима на волка.
— Да уж… — Мы еще сидели за столом, но уже расстались. Это понятно. Ее легкая душа спешила поскорее, как бабочка на огонь, вернуться в праздничный мир, в балдеж, в тусовку, в долларовый кайф, а мне, пережившему суетный век, следовало продолжать спокойное, триумфальное движение к могиле, чинно отворачиваясь от мишурных блесков жизни. Отчего же сердце так жалобно ныло, словно еще не постарело?
На улицу вышли вместе, причем я, изображая шпиона, из подъезда внимательно оглядел окрестность. Все мирно и тихо. Никаких бандитов на горизонте. Дворничиха Варвара Тимофеевна в новенькой, нарядной, с оранжевыми полосками униформе, как всегда, на посту. Увидя меня с молоденькой девушкой, от изумления чуть не выронила метлу. У нас давние дружеские отношения.
Она приглядывала за машиной, а я, будучи при деньгах, ссужал ей на выпивку. Характер у Варвары Тимофеевны независимый, горделивый, принимая деньги, она отворачивалась и застенчиво бормотала: «Что ж, спасибо! Куплю внучатам ирисок. Любят сладенькое, пострелята!»
— Доброе утро, Варя! Как самочувствие?
— Здравствуй, Иван, — глазами так и шарит по девушке. — Сердечко покалывает, а так — ничего.
Озорница Оля, ухватив меня под руку, раскачивалась в разные стороны.
— Иван Алексеевич, угостите сигареткой.
Я достал пачку. Закурил и сам. Утром спозаранку, на майском холодке — самое оно. Варвара Тимофеевна деликатно отвернулась, заскребла метлой. Все же метнула из-под платка укоризненный взгляд.
— Совсем не то, что вы подумали, — сказал я. — Племянница из Тамбова. Приехала в институт поступать.
— Какие теперь институты, это мы знаем, — заметила дворничиха.
Я проводил девушку до остановки автобуса. По дороге попенял:
— Тебе наплевать, а про меня весь дом будет судачить, что я вожу малолеток.
— Ой!
— Вот тебе и «ой». Ничего же не было.
— Это поправимо, — обожгла бедовым взглядом. — Позвоните, мигом подскочу. Я ваша должница.
Впорхнула в полупустой автобус, послала воздушный поцелуй. Грациозная, гибкая, юная, хитрющая — куда мне с такой тягаться. Укатила восвояси. А я побрел отпирать поликлинику.
Вечером встретили на лестничной клетке. Я вышел из лифта, в одной руке сумка с продуктами, в другой — ключи. Окликнули от окна:
— Эй, дядя, ты из тридцать первой?
— Ну?
— Иван Алексеевич?
— Допустим.
— Потолковать надо.
Их было двое, одному лет двадцать, другой чуть старше. Круглоголовые, улыбчивые, широкоплечие — обыкновенные качки. В куртках, без головных уборов, с сигаретами в зубах. Они же все примерно на одно лицо.
— О чем потолковать?
Приблизились, посмеиваясь.
— Пригласил бы в квартиру, дядя. Не стоять же здесь.
— Зачем?
— Спешишь, что ли, куда?
— Нет, не спешу. Что вам надо?
Переглянулись удивленно.
— Ну хоть стакан вынеси. Есть у тебя стакан? Да не бойся, не тронем.
Я крепче зажал ключи в кулаке.
— Говорите, чего надо — и убирайтесь!
Младший повернулся к старшему, спросил с обидой:
— Вован, он что, грубит?
Тот огорченно цыкнул зубом.
— Разве так гостей встречают? Мы по делу пришли, а ты! Нехорошо, дядя Ваня.
— По какому делу?
— Должок получить.
— Какой должок?
Тут они опять заговорили между собой. Младший спросил у Вована:
— Может, он чокнутый?
— Притворяется, — ответил Вован. — Под малохольного косит. Надо его взбодрить.
Они ловко ухватили меня с двух сторон, подтянули к окну и потыкали носом в каменный подоконник. Чувствовалось, что физическая сила у них большая. Сумку я выронил, потрогал лицо, проверяя, не пошла ли кровь.
— Ну что, прочухался, дядя Вань?
Вован загораживал проход к квартире, а его товарищ, которого, как вскоре выяснилось, прозывали Сереней, бережно поддерживал меня под локоток. Я хорошо знал эту породу: ребята нахрапистые, но, в сущности, безобидные, если уметь с ними общаться.
— Все равно не понимаю, — сказал я. — Чего вам надо? Стакан я и так бы вынес.
Загудели одобрительно. Они любят, когда человек с юморком. В тех американских фильмах, на которых они воспитаны, если кому-то проламывают череп, то делают это, как правило, со смехом, с ухмылкой и добавляют что-нибудь сногсшибательное, типа: «Вот Гарри и откудахтался!» Действительно смешно.
— Сейчас поймешь, — пообещал Вован. — Ты Ольку-принцессу ночью пользовал, верно? Но не заплатил. Решил на халяву прокатиться. Так нельзя. Она у нас штатная.
— И сколько же я должен?
— Сразу видно культурного человека. Такса обычная. За ночь два стольника. Плюс моральные издержки. Всего выходит с тебя полторы штуки.
— Долларов?
Посмеялись добродушно.
— А что это за моральные издержки?
— Мы тебя, дядя Ваня, полдня караулим, нервничаем. Плюс транспортные расходы. Вот и набежало.
— Справедливо, — сказал я. — Но у меня таких денег отродясь не было. Чтобы раздобыть, нужно время.
— Сколько?
— Хоть бы недельку.
— Не-е, не пойдет, — Вован нахмурился. — Три дня — и ни минуты больше. Причем учти, часы уже тикают.
— Где же я за три дня настреляю?
— «Жигуль» продай, — подсказал Сереня. — Все равно он тебе больше не понадобится.
— Почему не понадобится?
— По возрасту, — бухнул Вован, и видно, это была какая-то забористая шутка: оба дружно загоготали, хлопнув ладонью об ладонь. Хорошие, компанейские ребята. Мне захотелось в благодарность за доброе обхождение тоже сделать им что-нибудь приятное.
— Стакан нужен? Или пошутили?
— Давай, неси, — Вован подмигнул. — Обмоем знакомство. Зажевать чего-нибудь захвати. У нас водяра… А в квартиру не пустишь?
— Там не прибрано, — сказал я.
Через пять минут вернулся с тремя стаканами и с тремя яблоками. Разложились прямо на подоконнике. Сереня ловко откупорил плоскую бутылку «Смирновской». Выпили по одной, по второй, покурили, похрустели яблоками. Постепенно разговорились. У пацанов была нелегкая работа. По их словам, не всякий клиент попадался такой общительный, как я. Чаще встречались упертые, которые неохотно шли на контакт. Их приходилось доводить до ума, а это требует нервов. Нервные затраты самые тяжелые.
— Точно, — уверил Вован. — Я в журнале читал. Мышцу можно накачать, кости срастить, а нервные клетки уже не восстанавливаются.
— Не скажи, — возразил Сереня. — Водочка на них хорошо влияет.
На лестничную клетку вышла соседка, Анна Ефимовна, с удивлением на нас поглядела, застеснялась — и нырнула в лифт. Даже не поздоровалась.
— Ничего бабешка, — оценил Вован. — Хотя и переспелая. Дерешь ее Вань?
— У нее муж брокер, — обиделся я. Разговор наш, хотя и дружески застольный, не выходил за рамки пустой болтовни. Я все пытался обиняком выяснить, что случилось с Оленькой, жива ли, но мне это не удалось. Так же не удалось узнать, какая у них банда, большая, маленькая, чем они занимаются, кроме сутенерства и рэкета. Просты были Вован и Сереня, но себе на уме. Похоже, в новорусском сообществе все глубже укоренялся сицилийский закон умолчания: о чем-то можно говорить, о чем-то лучше не надо, а на что-то лишнее намекнул — и уже тебе каюк. Закон, конечно, хороший, правильный, но на московской почве вряд ли приживется. Русский человек по природе своей будь здоров какое трепло: попытки заставить его замолчать делались неоднократно, и, бывало, глобальные, но все окончились неудачей.
Когда я поинтересовался, не найдется ли в их группировке посильной работенки для пожилого мужика, может, колеса понадобятся, чтобы я натурой отработал должок, Вован сурово отрезал:
— Не зарывайся, Вань. Мы тебе честь оказали, пьем с тобой, но можем поговорить иначе. Что-то ты больно любопытный?
— Да что вы, парни! Какой я любопытный. Просто голову ломаю, где деньги взять. Может, недельку все же дадите?
— Сказано, три дня — значит, три. У нас своя бухгалтерия.
— Телефончик оставите?
— Вишь, — обратился Вован к напарнику, — чего-то он химичит. Вроде соскочить надеется. Зря ему наливали.
— Не думаю, — солидно отозвался Сереня. — Струхнул сильно, вот и егозит. Ты же не надеешься нас кинуть, дядя Вань?
— Что я себе враг, что ли!
— Ну и отлично.
На прощание по-братски оходили кулаками: Вован саданул по плечу, Сереня ткнул в брюхо. Но били, естественно, не в полную силу, с профилактическим намеком.