«Я расстрелял боекомплект. Мне нечем больше воевать, Я угробил экипаж», с ужасом думает стрелок. Он стонет от злости и бессилия.
— Командир! Штурман!.. Да отзовитесь же вы! Командир!
18
— Командир, возьмите штурвал ещё чуть на себя! — говорит штурман. — На себя!
Пилот тянет штурвал. Приподнимает правое крыло самолёта.
— Так! — говорит штурман. — Теперь нормально. Командир, что с вами?
Пилот медленно облизывает губы. Потом выпускает штурвал из правой руки и трогает голову.
Шлемофон изорван осколками стекла и железа. Пальцы натыкаются на большой кусок стекла. Пилот рывком выдёргивает его. В мозгу вспыхивает шаровая молния. Несколько секунд пилот сидит неподвижно, приходя в себя. Он чувствует, как под шлемофоном растекается кровь.
Он переносит руку на лоб. И здесь осколки. Десятки мелких стеклышек, застрявших в коже и черепе. Дотрагивается до век. И сразу же отдёргивает руку. Глаза…
Он знал это. Но боялся поверить. Он сжимает зубы и опускает руку на штурвал.
— Штурман… — говорит он, — штурман, вы не ранены?
— Нет! Командир, что с вами?
— Стрелок… вы… живы?
Он задыхается, но не даёт боли усыпить себя снова.
— Стрелок!
Никакого ответа. А может, он и был, только пилот не услышал. Потому что в голове у него работает паровой молот: бух-бух-бух…
— Командир, что с вами? — настойчиво спрашивает штурман. — Почему вы не отвечаете? Командир!
— Экипажу приготовиться оставить машину, — приказывает пилот.
Он совершенно спокоен. Он знает, что произошло и что нужно делать. Он отдаёт чёткие, разумные распоряжения. Единственно возможные в их положении. И он знает, что успеет сделать всё необходимое до того, как тело откажется ему повиноваться.
— Командир, что с вами? Вы ранены? Или попали в прожекторный луч?
— Послушайте, штурман… — медленно выговаривает слова пилот разбитыми губами. — Это не луч. Они вышибли мне глаза. Я… больше ничего не могу. Приготовьтесь…
— Нет! — с яростью кричит штурман. — Нет! Командир… нас не так просто угробить! Чуть накрените машину влево и дайте левой ноги… чуть-чуть… Так! Командир, держитесь! Мы выберемся!
Чернота снова надвигается на пилота, а стенки кабины сжимают голову.
— Штурман… — шепчет пилот, — штурман… попробуйте связаться со стрелком… Он слышит голос штурмана как сквозь вату:
— Стрелок! Сержант Кузнецов!
Отвечает тот или нет? Нужно во что бы то ни стало связаться со стрелком. Обязательно. Сказать ему что-то важное, без чего он не может… не может… Ах, да. Вспомнил.
— Штурман, прикажите стрелку прыгать. И прыгайте сами. Вы слышите?
— Нет! — кричит штурман. — Командир, уберите левый крен!.. Так, хорошо! Достаточно! Командир, мы идём домой! Вы слышите? Мы взяли курс домой. Всё будет хорошо! Держитесь, командир!
Этот неприятный, назойливый голос! Зачем? Он всё рассчитал правильно. Тело уже не слушается его. Он не чувствует рук, не знает, чем они заняты. Он рассчитал… Да, правильно, он должен сделать единственное, что ещё может, спасти экипаж. Всё остальное он сделал. Так зачем же этот голос?
— Командир, мы ушли от Кёнигсберга! — бубнит и бубнит у него над ухом, не давая отдохнуть, не давая уйти от боли. — Вы слышите? Мы идём домой! Командир, продержитесь немного. Продержитесь до Белоруссии. До Белоруссии, вы слышите? Там мы что-нибудь придумаем… «Белоруссии… Белоруссии… Белоруссии…» Хоть бы всё это быстрее кончилось! «Белоруссии…»
Что это такое? Что-то очень знакомое, но пилот не может вспомнить — что. «Беларусь…»
— Продержитесь, командир! Слышите? Нам нужно обязательно продержаться! Слышите, командир?
— Да… слышу. Штурман… в каком положении машина?
— Всё в порядке, командир! Держитесь! — Голос штурмана становится отчётливее. — У вас в кабине справа аптечка. Вы слышите? Справа на борту аптечка! Возьмите бинт и перевяжитесь! Выпустите штурвал из правой руки и перевяжитесь! Пе-ре-вя-жи-тесь! Да-да. Надо перевязаться. Обязательно…
Пилот выпускает штурвал из руки и тянется к борту. Он нащупывает бинт. Потом зубами разрывает его. В кабине воет воздушный поток. Это сквозь пробоину. Он леденит пилота. И он же заставляет его держаться.
Пилот ощупью, осторожно вытаскивает несколько осколков, застрявших в коже щёк. Потом берёт конец бинта в зубы и правой рукой начинает перевязывать голову. Пальцы слиплись от крови, кровь на куртке, весь бинт пропитан ею, как губка. Голова раскалывается. Но пилот должен долететь до Белоруссии…
— Штурман, осмотрите машину…
Когда майор Козлов узнал, что полковник отдал капитану Добрушу штурмана и стрелка из его экипажа, он пришёл в бешенство.
— Авантюрист! — выкрикнул он. — Если бы Назарову с Кузнецовым приказали лететь с тобой… но ты воспользовался тем, что они не посмеют тебе отказать! Как ты смеешь брать на себя такую ответственность?!
— Я не боюсь никакой ответственности, Козлов, — устало ответил Добруш. — И отвяжитесь, наконец, от меня, вы мне надоели. Я приведу машину обратно.
«Я приведу машину обратно…»
— Самолёт как будто в порядке, командир, — сообщает штурман. — Пробоин, наверно, много, но жизненные центры не затронуты. Моторы пока работают хорошо, течи масла не заметно.
— Что… со стрелком?
Закончив перевязку, он откидывается на спинку сиденья.
— Я слышал стук его пулемётов всего несколько минут назад. Значит, он жив. Но с ним нет связи.
— Попробуйте… пневмопочту.
— Не работает.
— Штурман… выводите машину на курс…
— Машина на курсе, командир. Мы идём домой.
— А… хорошо.
— Продержитесь до Белоруссии, командир.
— Как высота?
— Две тысячи. Мы долго падали.
— Мы идём с набором или снижаемся?
— Идём нормально, командир.
— Штурман… командуйте… набор… Нам нельзя…
Снова чернота протягивает к нему свои шупальцы и пытается выбросить из жизни.
— Набор! — кричит пилот. — Набор, штурман!.. Он не помнит, почему им нельзя идти на малой высоте, но твёрдо знает, что нельзя.
— Не так резко, командир! — поспешно говорит штурман. — Чуть отдайте штурвал от себя… Так, хорошо! Как вы себя чувствуете?
— Ничего… ничего… штурман… — бормочет пилот. — Ничего…
— Командир, вы перевязались?
— Да!
— Пока отдохните. Потом перевяжетесь лучше. У вас там осталось ещё два бинта…
— Штурман, если я потеряю сознание…
Нет. Об этом не следует говорить. Если он потеряет сознание, штурман сам узнает об этом. Но он не имеет права терять сознание. Он отвечает за экипаж. Он отвечает…
— Штурман, что со стрелком?
— Пока не знаю, командир.
— Попробуйте узнать.
— Я пробую, командир… — Он на мгновение смолкает, потом спрашивает: — У вас кислород в порядке? Шланги целы? Проверьте…
«Ах, какой ты заботливый, штурман… Ладно, спасибо».
— Проверил. Нормально. У вас?
— В порядке.
— Пока не свяжетесь со стрелком… штурман… пока не свяжетесь… — Он снова вырывается из чёрного плена и продолжает: — Больше пяти тысяч не набирать…
— Да, командир. Понял, командир. Вы не забыли переключить баки?
Это он забыл. Пилот тянется к переключателю. Потом обессиленно откидывает голову на спинку сиденья…
19
Первой мыслью штурмана, после того как он узнал, что пилот потерял зрение, было дотянуть до Белоруссии. Конечно, оставлять самолёт над оккупированной территорией — перспектива не из приятных. Но там была бы хоть какая-то надежда скрыться, связаться с партизанами или пробиться на восток. Теперь этот вариант отпадает.
Пилот не выбросится с парашютом, потому что не захочет оставить в машине стрелка. А он, штурман, один прыгать тоже не станет. Вот и всё.
Рассчитать наивыгоднейший режим полёта и постараться не дать пилоту потерять сознание — вот всё, что ещё может сделать штурман. Но если даже пилот сможет продержаться до конца полёта — это ничего не меняет. Они обречены. Слепому пилоту не посадить машину. Это и штурман отлично понимает. Даже для здорового человека посадка — самое сложное.
Можешь рассчитывать скорость, высоту, маршрут, экономить горючее, искать попутный ветер, обходить вражескис ловушки, отбиваться от истребителей — всё равно приговор вынесен.
Думать об этом не следует. Пока работают моторы, пока пилот не потерял сознание и пока в руках штурмана карта и навигационная линейка, им остаётся одно — лететь. И пытаться связаться со стрелком.
Штурман испробовал уже все средства — связи со стрелком нет. Возможно, он погиб. Может, ранен и потерял сознание. Может, выбросился с парашютом. Всё может быть…
«Ну что ж, — думает штурман. — Я сделаю всё, что от меня зависит. И если это даже ни к чему не приведёт, я, по крайней мере, буду знать, что держался до последнего».
Так он разрешил для себя задачу. Не лучшим образом, он это понимал, но что ещё сделаешь в его положении?
Звёзды становятся ближе и крупнее. Они уже не мерцают, их свет ровен и колюч. Справа, на юге, сияет огромная луна. Луна-помощница и луна-предательница. С её помощью штурман видит горизонт и может контролировать положение машины. Но она же превращает самолёт в отчётливо видимую мишень. Стрелка высотомера подползает к цифре «5».
— Командир, дайте штурвал чуть от себя, — говорит штурман. — Ещё чуть-чуть… стоп! Хорошо, командир. Мы набрали пять тысяч.
— Понял.
Штурман слышит хриплое дыхание пилота. Он представляет, насколько трудно капитану Добрушу вести машину. Здоровый пилот может передохнуть, полегоньку работая штурвалом и педалями и тем самым расслабляя мышцы. Сейчас же он, не имея ни малейшего представления о положении машины в воздухе, вынужден каменно держать то положение штурвала и педалей, в котором застала их команда штурмана. Это в миллион раз тяжелее, чем при полёте по приборам. Там есть хоть какие-то ориентиры — стрелки приборов, огоньки лампочек… Сейчас — ничего. Чернота. И боль.
— Командир, прибавьте чуть газу. Ещё… Стоп, хорошо!