— Мне надо ехать, но когда-нибудь мы снова увидимся, — прошептала она. — Понимаешь?
Я утвердительно кивнула. Голос звучал словно издалека: мои уши были закутаны ее жакетом.
— Если я сейчас не расстанусь с твоим отцом, — продолжала она, — то не доживу до того времени, как ты станешь взрослой.
Я снова кивнула.
— Прости меня за все. — С этими словами она разжала объятия.
Взглянув на маму, я заметила на ее лице одновременно грусть и решительность. Губы сжаты, зубы стиснуты. Она, конечно, храбрилась и того же ждала от меня.
— Все в порядке, — с трудом выдавила я дрожащим голосом. — Не грусти, пожалуйста.
На самом деле мне хотелось взмолиться. В мозгу стучали совсем другие слова: «Пожалуйста, возьми меня с собой! Я буду делать все, что ты ни пожелаешь!» Но я только плотнее стиснула зубы и сжала рот — точь-в-точь как мать.
Подошла госпожа Като. Низенькая толстушка выглядела озабоченной. Мы с матерью склонились над ней, точно два привидения.
— Вы с Кийоши сейчас отправитесь к нам, — заявила она. — Я вернусь поздно, но мой муж будет дома. Ты поживешь у нас, пока не приедет бабушка. Твой отец не возражает — я с ним уже договорилась.
— А что, разве папа теперь не будет жить дома? — промямлила я.
Быстро переглянувшись, мать и госпожа Като смущенно потупились. Я про себя хмыкнула: к чему играть в прятки? Я все прекрасно знаю. Во-первых, папаша, в отличие от мужа госпожи Като, ни разу в жизни не приготовил ужин и не прибрал в доме. Поэтому до приезда бабушки он будет беспомощен, точно птенчик-переросток. Во-вторых, наш дом для него не единственный домашний очаг. Есть и другой, и его хозяйка окружит моего папочку заботой. Конечно, мать и госпожа Като понимают щекотливость ситуации. Их вполне устраивает, что я молчу и прикидываюсь, будто ничего не знаю о подружке отца. Госпожа Като нахмурилась. Очевидно, я поступила невежливо, не поблагодарив ее за приглашение пожить у них. Ведь она искренне желает мне добра. Но я все равно сержусь. Правда известна всем — и пастору Като, и даже Кийоши, а меня зачем-то оберегают.
Мать еще раз обняла меня, а я ее — нет. Впрочем, она и не заметила моей подчеркнутой сдержанности. Открыв переднюю дверцу машины, она скользнула на сиденье пассажира. Госпожа Като уселась за руль. В моем распоряжении еще несколько секунд. Можно заплакать, закатить истерику или встать перед капотом и заколотить кулаками по лобовому стеклу, умоляя их, чтобы они не уезжали. Но я не из слабаков, даже в раннем детстве не была плаксой. Вот и стою молча рядом с Кийоши. Скорее бы они уехали. Все кончится, и я наконец-то останусь одна.
Дав задний ход, машина выкатила на улицу и плавно заскользила по асфальту. Мать обернулась, но рукой не помахала. Я тоже обошлась без традиционного жеста. Не та ситуация, не то расставание. Иное дело, когда мы с мамой уезжали в конце лета из деревушки, где жили ее родители. Тогда бабушка Курихара была еще жива. Мы радостно и весело махали старикам на прощанье, как бы говоря: «Чудесно провели у вас время. Грустно, конечно, расставаться, но следующим летом мы снова приедем. Обязательно!» А сейчас что? А то, что мать больше никогда не приедет!
Машина скрылась за углом, и я побежала наверх, в свою комнату. Кийоши последовал за мной, но на пороге комнаты замялся. Я вытащила из дубового гардероба кое-какую одежду: майки, джинсы, носки — и бросила на пол. Потом, опустившись на колени, стала складывать нехитрые пожитки в рюкзак.
— Скоро снова с ней увидитесь, — утешительно произнес Кийоши.
— Нет, не увидимся. Она не вернется.
— Ну ты к ней съездишь…
Я предпочла отмолчаться. Не забыть бы спортивные туфли и пижаму. Кийоши вошел в комнату и опустился на колени рядом со мной.
— Ладно, не расстраивайся. Все уладится, скоро увидитесь.
— Да нет же! Отец не разрешит.
— Уверен, что разрешит.
Кийоши поднял с пола несколько маек и протянул мне. Я с силой вырвала их у него из рук. Он испуганно отпрянул, будто я собиралась его ударить.
— Не трогай мои вещи! — завопила я.
— Я просто хотел помочь… — Он недоуменно пожал плечами.
— Убирайся! Не нужна мне твоя помощь!
Он встал с пола и отступил на несколько шагов.
— Мне хочется побыть одной. Уйди, прошу тебя!
Скатав в клубок несколько носков, я быстро прицелилась. Клубок угодил ему в живот. Не больно, конечно, но от неожиданности он вздрогнул.
— Хорошо-хорошо, ухожу, — попятившись, Кийоши исчез в дверном проеме.
Я тут же принялась ругать себя за несдержанность, тем более что легче мне не стало. Кийоши, должно быть, затаился на верхней лестничной площадке и прислушивается. Наверное, решил, что мне надо выплакаться. Я представила себе его нахмуренные густые брови и тревожно сморщенный крупный нос. Ладно, не будем терять времени. Быстро набив рюкзак, я поднялась с пола. Вот уж что мне сейчас меньше всего нужно, так это сострадание Кийоши.
Наткнувшись на него в коридоре, я молча кивнула в сторону лестницы, и она гулко застучала под нашими торопливыми шагами. Очутившись внизу, я собралась было закинуть рюкзак за спину, но Кийоши потянулся за ним. «Сама донесу, небось не слабая и не больная», — хотелось мне сказать, но спорить не было сил, и я отдала рюкзак ему.
В полном молчании мы вышли из дома и стали спускаться по холму к дому приходского священника, где жило семейство Като. Начинало темнеть, на улице похолодало. Мы прибавили шагу. Кийоши то и дело искоса поглядывал на меня, словно ожидая, когда я открою рот. Но мне было не до пустопорожней болтовни и тем более не до извинений. Кийоши с моим розовым рюкзаком за плечами, который совершенно не подходил к его темно-синей форме, выглядел нелепо. В другой ситуации я бы, наверное, расхохоталась.
Едва мы добрались до его квартала, как зажглись уличные фонари, словно они включились от нашего топота. Улица окрасилась в бледно-желтый цвет. Неожиданно я вспомнила о маминой рассаде, оставшейся на подоконнике.
— Я кое-что забыла, — пробормотала я и, прежде чем Кийоши успел сказать хоть слово, помчалась обратно — вверх по склону холма. Предстояло пройти километра три. Через несколько кварталов я оказалась у платформы, где останавливаются пригородные поезда. Пришлось лавировать между спешащими домой бизнесменами, обремененными лишь портфелями-дипломатами, и женщинами, ровесницами моей матери, нагруженными корзинами и тележками с провизией.
В темноте наш дом выглядел массивным и приземистым — квадратное оштукатуренное строение, крытое синей черепицей. Таких зданий в округе предостаточно. Достав из кармана джинсов ключи, я отперла входную дверь и сразу пошла в комнату матери. Включила верхний свет. В непривычно пустой комнате даже коричневый ковер смотрелся уныло. На подоконнике по-прежнему стояли ящики с рассадой, отданной на мое попечение, и полупустой пульверизатор.
Что за глупость со стороны матери! Ведь она знает, что до приезда бабушки я буду жить у Като. Что же, мне теперь мотаться сюда каждый день, чтобы поливать рассаду? А может, она думала, что мы с Кийоши отнесем ящики в дом Като? Да нет, вряд ли. Скорее всего, просто плюнула на свои разлюбезные цветочки. Их судьба ее не волновала, а семена она посадила лишь для того, чтобы запудрить мне мозги.
Выключив обогреватели, я сняла с них ящики и поставила их друг на друга. Часть рассады при этом, естественно, поломалась. Громоздкие ящики оказались шаткими. Нести их было нелегко, но все же я ухитрилась вытащить свою ношу через черный ход в наш двор, обнесенный забором. Дорогу мне освещал свет из окон нашего дома и дома соседей. Миновав шеренгу кленов и кустов бузины, я прошла в дальний конец двора — туда, где мать посадила в ряд три оливковых дерева и две камелии. Остановившись между камелиями, я опустила на землю все ящики, кроме одного. Его содержимое я высыпала под ту камелию, что вымахала повыше. Комки влажного фунта падали со звуком, напоминающим тяжкие вздохи. Подобным же образом я опорожнила и все остальные ящики.
Теперь корни камелии были присыпаны грязным месивом, в котором виднелись ниточки несчастных стебельков. Может, часть рассады и выживет.
Я не унаследовала от матери ее агрономических талантов. Даже срезанные цветы в моих вазах на следующий день увядают: я ставлю их в слишком теплую воду либо в чересчур холодную. Иногда мне дарят цветы, растущие в горшках: герань, карликовую азалию, цикламены. С ними тоже беда — немедленно сохнут: то не долью воды, то перелью. Мать часто забирала у меня полуживые цветы и умудрялась их выхаживать. Она всегда точно определяла, сколько им нужно воды и света. Разумеется, она знала наперед судьбу своей злосчастной рассады. Зачем же было огород городить?
Я разровняла землю, высыпанную из ящиков. Под соседней камелией — той, что пониже, два с половиной года назад, летом, мы схоронили наших канареек. Бедняжки погибли, потому что мы с матерью гостили у дедушки Курихары, а папаше было не до птичек. Вернувшись из деревни поздно вечером, мы его дома не застали, а нахохлившиеся канарейки жались на дне клетки. Вода в блюдечке высохла, а от семечек осталась одна шелуха. Мы, конечно, дали птичкам свежих семечек и воды, но они к угощению не притронулись. Так и сидели неподвижно, с широко раскрытыми клювами. Утром я проснулась пораньше — спешила позвонить ветеринару, но канарейки были уже мертвы. Их тельца лежали, словно увядшие желтые цветы.
На следующий вечер отец объявился, сказав, что по неотложным делам (как всегда, бизнес!) вынужден был уехать из города на несколько дней. При этом он даже не извинился.
— Маленькие птички — существа нежные, — разглагольствовал он. — Чуть что, и они подыхают.
— Да, но они умерли не от болезни, — парировала я. — Это ты их сгубил. Забыл о них. При чем здесь «нежные существа»?
— Если они так тебя волновали, попросила бы кого-нибудь присматривать за ними. А у меня полно дел поважнее.
— Я же хотела поручить их Кийоши. Не помнишь разве? А ты отсоветовал. Сказал, что не стоит беспокоиться: все равно по вечерам ты будешь дома.