Первая статья, "Перспективы гвирократии" [гвир (ивр.) — богач; гвирократия — иронический неологизм Жаботинского, то же, что плутократия, т. е. власть богачей], опубликованная незадолго до конгресса, беспощадно критиковала план смешанного Еврейского агентства. Повторяя свои уже известные возражения против недемократического предложения, он проявил врожденную нелюбовь к социальному и психологическому подтексту проекта. Те, кто это предложил, надеются, писал он, что, когда один магнат вступит сюда, другие пойдут за ним, и так будет создана мода.
Но мода, считал он, не принесет настоящих денег, как не сможет привести и людей, по настоящему ценных и положительно относящихся к Эрец-Исраэль. "Мода привозит только туристов… и это не тот путь, на котором можно мобилизовать энергию для великих и добрых дел.
Богатых евреев Запада вскоре тоже привлечет наше дело, привлечет чистым и благородным содержанием, а не тем, что в наших гостиных они смогут увидеть хорошо скроенные смокинги".
Вся эта идея была ему политически противна. Он различал в ней старинный зуд обитателей гетто — твердо уверенных, что между евреями и царем непременно должен быть посредник, ассимилированный (хотя еще и не крещеный) еврей[11].
Жаботинский переоценил меру поддержки, оказываемой движением вейцмановскому плану. Большинство сионистов были глубоко огорчены, и беспощадный анализ Жаботинского помог им сформулировать и организовать оппозицию. Немедленный успех, на который надеялся Вейцман, не был достигнут. Борьба по поводу смешанного агентства продлилась несколько лет.
Писать следующие статьи, вероятно, было для Жаботинского мучительно. Статья "Три года м-ра Сэмюэла" стала подробным отчетом о том, как постепенно, шаг за шагом, урезаются обещания Декларации Бальфура, и освещала роль в происходящем Сэмюэла. Неизбежно это была и печальная история о том, как приспосабливалось сионистское руководство к постепенному выхолащиванию.
Нарисованная картина отражала мучительную дилемму, с которой сам Жаботинский боролся два с лишним года, прошедших под началом Вейцмана.
Нечасто бывает, говорил он в предисловии к статьям, чтобы журналист "писал с таким тяжелым сердцем… Предмет статьи — человек, исполненный наилучших намерений. Тем не менее три года м-ра Сэмюэла в Эрец-Исраэль — это самые трудные страницы не только в истории сионизма, но во всей еврейской истории".
Можно и самого Жаботинского жестоко, даже слишком жестоко осудить за то, что он не заговорил об этом публично много раньше. В конце концов, уже в 1921 году было совершенно ясно, что пока проарабские решения и действия Сэмюэла открыто и серьезно не оспариваются сионистами, министерство иностранных дел, а позднее министерство колоний поступают логично, принимая их и идентифицируясь с ними. Правда, вначале Жаботинский разделял эйфорию, с которой было принято назначение еврея, к тому же сиониста, на место царя Давида, как выражались тогда. Потом он испытывал чувство стыда из-за "отпадения" ведущего члена "Сионистской семьи", что могло быть истолковано как всеуничтожающее признание в полном провале сионизма. Далее началась новая фаза, и явились новые соображения: как член правления он оказался связанным дисциплиной. Он нелегко, но пошел на соглашение с Вейцманом. Он знал, что придется принимать неудобоваримые решения и мириться с ситуациями из чистой лояльности и крайней, все решающей необходимости собирать средства, без которых невозможно было обойтись. Именно такая ситуация сложилась с Сэмюэлом, и Жаботинскому пришлось скрывать свою тревогу.
Он пытался уговорить Вейцмана предпринять действия против Сэмюэла; конечно же, именно он стоял за резолюцией конгресса послать делегацию для конфронтации с Сэмюэлом. Ее требование — от имени Сионистской организации — внести изменения в политику, вероятно, привело бы к отставке Сэмюэла. Этого невозможно было достичь простым уходом Жаботинского в оппозицию. Вейцман непрестанно и решительно поддерживал пребывание Сэмюэла на его посту. И все-таки Жаботинский не избежал колких замечаний критиков, не без оснований обвинявших его в частичной ответственности за вейцмановскую политику.
Многие делегаты из Европы и Соединенных Штатов, прочитав статьи Жаботинского, были шокированы разоблачениями. Слышались даже сомнения в точности утверждений и в его праве их публиковать[12]. Однако правление, разумеется знавшее, что написанное Жаботинским известно каждому еврею Палестины, благоразумно воздержалось от дебатов по этому поводу.
Жаботинский в своих статьях дал целый список прегрешений Сэмюэла. Список, по его собственному утверждению, включает не более четвертой части всех фактов. И все-таки, как он писал, пусть каждый человек взвесит даже этот неполный перечень:
"…штат из известных антисемитов; повышения по службе в награду за деятельность во время беспорядков и даже за извращение правосудия; изгнание из администрации сионистов и симпатизирующих им; обвинение самих сионистов в беспорядках; прекращение иммиграции; Белая книга и сопутствующая ей клевета; воздвижение всякого рода препятствий на пути еврейской экономической деятельности; унижение евреев на каждом шагу, постоянное и повсеместное; превращение Эрец-Исраэль в страну, где запрещается петь "а-Тикву", в то время как во всех городских скверах разрешается петь "Евреи наши собаки"… Взвесив все это, мы вынуждены сказать: как бы хороши ни были намерения Сэмюэла… такими достижениями мог бы гордиться каждый неомадьяр или каждый русский губернатор"[13].
Он указал на очевидный вывод, хотя и с опозданием, представленный Вейцману из Нью-Йорка осенью 1921 года: Сэмюэл должен уйти. Теперь Жаботинский обратился к тем евреям, которые придерживались "традиции", будто нехорошо критиковать еврейскую администрацию, как бы вредна она ни была. По его мнению, это был бессмысленный предрассудок.
"Прежде всего нечего стыдиться того, что еврей, назначенный верховным комиссаром Палестины, оказался неподходящим. Христианские народы снова и снова разочаровываются то в одном, то в другом лидере, заставляют его уйти в отставку и вовсе этим не смущены, хотя их ответственность перед ним много больше, чем евреев перед Сэмюэлом. Не мы его избрали.
Даже если назначение Сэмюэла рассматривать как прецедент, как знак, что отныне все верховные комиссары будут евреями, — было бы несправедливо требовать, чтобы первый опыт непременно был удачен. Бывает, что первый опыт неудачен…"
Жаботинский не искал оправданий для себя, хотя сам он, узнав о том, что Сэмюэл не моргнув глазом одобрил антисемитский доклад Хейкрафта, по крайней мере старался убедить Вейцмана, что этот человек опасен.
Он представил, не приукрашивая, неизбежные будущие последствия этих лет:
"Если эра Сэмюэла является прецедентом, то только в одном отношении, и очень печальном: мы молчали, вместо того чтобы реагировать на эти три года систематического разрушения всего, что нам дорого и важно. Вот что и создало неистребимый прецедент. Даже если когда-нибудь у нас лопнет терпение, и даже если преемник Сэмюэла будет человеком, недостойным уважения, — мы будем лишены морального права протестовать. Нас спросят: "А почему вы не позволяете Джонсону или Смиту того, что позволяли Сэмюэлу?" И на такой вопрос нет ответа.
Я должен закончить на горькой ноте, на упреке самому себе. Система была создана и пустила корни в Эрец-Исраэль только потому, что у нас не хватило твердости; и она угрожает стать традицией только из-за нас"[14].
Чувство освобождения у Жаботинского, когда он ушел из правления, было не только реакцией на период напряженности и разочарования. "Я в самом деле счастлив, — писал он матери и сестре через три дня после своей отставки. — Тяжесть упала с моего сердца. Я ни за что не отвечаю и мне не нужно больше лгать. Теперь я могу заняться своими личными делами". На радостях он прибавил в постскриптуме не слишком добродушную автокарикатуру[15]. Через неделю он написал о приеме, оказанном ему дома в Лондоне. "Я был встречен… с полным восторгом по поводу моего освобождения". Аня добавила: "Я страшно рада, что Володя освободился. Он выглядит совершенно иначе, и его настроение тоже"[16].
Все это было очень хорошо, но одной свободы недостаточно; он сосредоточился на проблеме заработка. Никаких сбережений от жалованья, которое он получал как член правления, у него не осталось, оно шло на содержание семьи в Лондоне, поддержку матери и сестры в Иерусалиме и сына Тамар Джонни, изучавшего инженерное дело в Швейцарии. Однако менее чем через две недели после своей отставки он пишет Тамар: "Я обеспечил себя доходом до сентября (не влезая в долги)". Через месяц, после ухода также из "Керен а-Йесод", он получил грант в 500 фунтов стерлингов и теплое письмо с высокой оценкой и благодарностью за его труды для фонда.
Заключительная фраза письма к Тамар: "Начну искать путей в английскую прессу". Нет указаний, занимался ли он этим всерьез, тогда или позже. Но можно сказать точно, что в то время Жаботинский вернулся к давно лелеемой идее основать издательство, совершенно особое издательство с особой образовательной целью. В 1920 году он уже начинал этот проект, но все прервалось, когда он стал членом Сионистского правления. В 1923 году идеальным местом для такого предприятия был Берлин — главный европейский издательский центр, славившийся высоким качеством и привлекавший выгодным соотношением валют. Как объяснил Жаботинский сестре, то и другое сделает возможным перевести все дело в Палестину. (Хаим Нахман Бялик создал в Берлине издательство "Двир" — с тем же намерением.)
И тут Жаботинский снова обратился к Зальцману, который после многих неприятностей тоже создал в Берлине новое издательство для публикаций на иврите, "а-Сефер". Сообща они решили расширить предприятие и для этого выпустить акции. Зальцман приехал в Лондон и нашел группу инвесторов; Жаботинский был назначен главным редактором, а Зальцман — административным директором