Я ушел в свои мысли, я старался представить себе, что произошло в этом его домике в ту ночь, с двумя умершими в своих кроватках детьми и с двумя еще живыми, но, быть может, ожидающими той же судьбы, и его и его жену у кроваток с умершими, и желтую лихорадку, таящуюся в воздухе вокруг. Я могу описать вам эту сцену, как если бы я видел ее своими глазами. Как каждый мужчина и отец, этот колонист может думать, что он, и только он настоящий правитель, глава дома. Но в ту ночь не он был правителем; он склонил голову и сказал ей: "Хана, — или Мирьям (я ее имени не знаю, я никогда ее не видел), — тебе решать. Двое ушли, и еще двое могут уйти за ними, если мы не сбежим из Хадеры. Ты мать, ты и скажи. Если ты скажешь "остаемся", мы останемся; если скажешь "нет" — убежим". Какой был ответ? Это ясно, потому что они остались. Это она спасла Хадеру и сделала из нее сад здоровья…"[31]
В это самое время Жаботинский получил предложение возобновить отношения с журналом "Рассвет", прервавшиеся за тринадцать лет перед тем. Закрытый большевиками в России, "Рассвет" возродился в Берлине в 1922 году как журнал русской эмигрантской общины и русскоязычных жителей Прибалтики. Только после ухода Жаботинского из Сионистского правления и опубликования причин этого в редакции журнала возник конфликт политических мнений; четверо из семи ее членов (Гепштейн, главный редактор, Шехтман, секретарь, Юлиус Бруцкус и Йешайяу Клинов) поддерживали Жаботинского. Гепштейн тогда предложил, чтобы Жаботинский заменил его в качестве главного редактора. После долгих переговоров — и, вероятно, многих несогласий — меньшинство редакции ушло в отставку, появилось два новых члена — Михаэль Шварцман и Исраэль Тривус. Жаботинский стал главным редактором и так успел вовремя написать свои первые статьи для Сионистского конгресса.
Он не видел в этом нарушения принятого им решения не позволять "втащить себя в политику". Он с юности был журналистом, считал журналистику своим истинным призванием; издание "Рассвета" и писание одной статьи в неделю для журнала оставляло ему много свободного времени для других, неполитических, занятий, и он радовался возможности не нарушать ритма своей литературной работы.
Этот ритм, наращивая темп, способствовал рождению в его мозгу многочисленных идей и тем; в течение ближайших месяцев он обнародовал целый свод размышлений и замыслов, по масштабу и ясности превосходящих все, что имелось в анналах сионизма со времен Герцля. Менее чем за два года Жаботинский изложил философию еврейского национального возрождения, в конце концов изменившую образ поколений — и его, и последующих.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
К КОНЦУ года Жаботинский испытал финансовые затруднения, что отразилось в его письмах к Тамар. Бездеятельность "а-Сефер", вероятно, способствовала сокращению его доходов. По мере того как росли цены, становилось все труднее сводить концы с концами. В письме от 16 октября он уговаривал Тамар не верить сообщениям о финансовых и страховых трудностях в Германии. "Расходы на жилье для нас троих, — писал он, — составляют примерно 10–12 шиллингов в день; как было в июне, так и есть теперь". Однако из его писем явствовало, что у него нет ни резервов, ни сбережений.
Он доверительно писал, что в декабре отпразднуют в Иерусалиме бар-мицву* Эри. Теперь ему пришлось в каждом письме снова и снова откладывать этот план, — пока в конце концов он не отказался от него вовсе: денег не было даже на дешевые билеты. Его больная мать с нетерпением ожидала, что опять увидит всю семью, и теперь была глубоко огорчена. В одном из своих редких писем она, по-видимому, выразила свои чувства, и Жаботинский написал Тамар: "Я был растроган до слез. Но даже сейчас я не могу набраться мужества, чтобы прямо ей написать". Он писал из Либавы (Латвия), где выступал на обеде, данном в его честь, и там, рассказывает он Тамар, один из ораторов сказал, что Жаботинский выучил иврит, только когда вырос. В основном это правда, но все-таки он поправил оратора и сказал аудитории: "Моя мать заставляла меня учить алфавит, когда мне было шесть лет, и у нее же я учился сионизму — и это чистая правда".
Вероятно для того, чтобы доставить ей хоть некоторое утешение, он добавляет, что на этот раз прочтет кадиш* по отцу (что он делал ежегодно) в Данциге.
Финансовые трудности, навалившиеся на него и на издательство "а-Сефер", не могли не затронуть и "Рассвет". Мало того, газету трясло от политических бурь в Германии. Обе партии — и коммунистическая, и более эффективно растущая национал-социалистическая под водительством Адольфа Гитлера, поддержанная другими националистическими группами, — призывали к восстанию против Веймарской республики. Хотя главный центр национал-социалистов находился в Мюнхене и ближайшей целью они ставили отделение Баварии от центрального правительства, антисемитская кампания ненависти энергично проводилась во всех концах страны. Это был неподходящий климат для русских эмигрантов-евреев, нашедших убежище в Берлине и составлявших основную массу читателей "Рассвета". Обстановка говорила о возможной необходимости новой эмиграции — из Германии — и, конечно, влияла на уменьшение доходов газеты.
Как бы то ни было, существование "Рассвета" находилось под угрозой, и Жаботинский подумывал о поисках финансовой поддержки за пределами Германии, прежде всего в странах Прибалтики — Литве, Латвии и Эстонии — с их достаточно многочисленными русскоговорящими еврейскими общинами, активно поддерживавшими сионистское движение. Однако его занимали не только финансовые проблемы, или, как он писал Тамар, возможности прибалтийских государств печатать и переплетать книги для издательства "а-Сефер".
Радость освобождения от уз служебных обязанностей и дисциплины явно омрачалась все усиливающимися чувствами неловкости и беспокойства: ведь его уход из политической деятельности никак не облегчит условия существования евреев в Палестине и за ее пределами. Свобода, которой он наслаждался, когда писал для "Рассвета" (а при его писательской репутации он мог бы публиковаться и не только там), и познавательная ценность его писаний не снимали вопроса о его долге бороться с атмосферой пораженчества, явно распространявшейся в сионистском движении. Не должен ли он мобилизовать силы оппозиции против политики, породившей эту атмосферу?
Эти мысли непрестанно будили у него горячие сторонники в разных местах. Постоянно выступал за политическую деятельность Авраам Реканати, ведущий молодой участник движения "Мизрахи" в Греции, и молодой палестинец Йосеф Бедер, и доктор Якоб Гофман, вице-президент сионистской организации Латвии. Уже в феврале Гофман пригласил его в Латвию, для обсуждения его взглядов. Жаботинский отказался. Едва прошел месяц, он написал Бедеру, что "был бы очень рад, если бы была организована группа людей, с которой я смог бы работать". И тут же прибавил, что он не проявит инициативы и, более того, не считает себя "подходящим для еврейской общественной работы".
Однако Гофман продолжал нажимать на него, и по разным причинам он согласился посетить к концу лета Ригу и другие города Латвии, а также Литвы и Эстонии.
Примечательно, что, рассказывая в письме к Тамар о предстоящей поездке, он ни словом не обмолвился о своих политических упованиях. Надо думать, он знал, что и сестра, и мать цеплялись за уверенность, что он навсегда оставил политику, — и, разумеется, не считал нужным навязывать им свои тревоги, могущие оказаться безосновательными.
Жаботинский отправился в Литву и в Латвию, еще не приняв тяжелого решения — отказаться ли снова от своих литературных мечтаний ради сионизма. Дилемма была разрешена им в столице Латвии Риге. Не от молодежи он надеялся и ожидал получить ответ в нужном духе. Напротив — как раз накануне своего отъезда из Берлина он опубликовал жестокую критику еврейской молодежи. Во всем западном мире формируется волна антисемитизма, писал он. "Мы живем на десяти или двадцати островках, окруженных огнем. Силы, подобных которым давно уже не видели, мобилизуются, чтобы применить силу против нас"[32]. Никаких признаков разумной реакции на это со стороны еврейской молодежи не последовало. Молодые евреи не были трусами, но для противостояния физическому насилию одной храбрости недостаточно. Надо быть обученным соответствующим методам самообороны, о которых у них не было ни малейшего понятия. Любой другой народ уже давно бы готовился. В евреях же все еще доминировала пассивность, и молодежь следовала этому примеру. "Еврейский народ, — заключил он, — не имеет молодежи". Статью он назвал "Безответственность"[33].
Но не прошло и недели после появления статьи, как он, приехав в Ригу, узнал о существовании группы сионистов-старшеклассников, глубоко понимающих то, что происходит в движении, недовольных тем что видят и изголодавшихся по руководству и деятельности. Основатель группы Аарон-Цви Пропес, по совету д-ра Гофмана, ожидал приезда Жаботинского, который, конечно, не откажет им в руководстве.
Первая же встреча с молодежью дала Жаботинскому пищу для размышлений. В школе и в общине поднялось волнение, когда там узнали, что накануне приезда Жаботинского лидеры местной сионистской организации большинством голосов приняли решение не устраивать Жаботинскому официальной встречи; его примут как "частное лицо". Поэтому никто из руководства не пришел на вокзал, где в раннее холодное ноябрьское утро большая толпа с энтузиазмом приветствовала Жаботинского в Риге.
У директора еврейской школы — по иронии судьбы, он был крещеным — таких проблем не было. Он назначил Пропеса, бывшего также президентом организации школьников, обеспечить эскорт гостей. Школьников освободили от уроков, и Жаботинский произнес две речи, одну для младших, другую для старших. Он напомнил младшим поразительную борьбу Элиэзера Бен-Йеуды в самых трудных условиях за воскрешение иврита как живого разговорного языка. Старшим он рассказывал об Иосифе Трумпельдоре. Так же, как три года назад рассказом о жизни и смерти своего друга Жаботинский ошеломил евреев Иерусалима, собравшихся на территории школы Лемеля вско