В заключение он высказался о моральной стороне дела:
"Нас на свете, говорят, 15 миллионов; из них половина живет теперь в буквальном смысле жизнью гонимой бездомной собаки. Арабов на свете 38 миллионов, они занимают Марокко, Алжир, Тунис, Триполитанию, Египет, Сирию, Аравию и Месопотамию — пространство (не считая пустынь) величиною с пол-Европы. В среднем на этой огромной территории приходится по 16 арабов на квадратную английскую милю; для сравнения полезно напомнить, что в Сицилии на кв. милю приходится 352 человека, а в Англии 669. Еще полезно напомнить, что Палестина составляет приблизительно одну двухсотую часть этой территории. Но когда бездомное еврейство требует Палестину себе, это оказывается "имморальным", потому что туземцы находят это для себя неудобным.
Такой этике место у каннибалов, а не в цивилизованном мире. Земля принадлежит не тем, у кого ее слишком много, а тем, у кого ее нет. Отобрать участок у народа-латифундиста для того, чтобы дать очаг народу-скитальцу, есть акт справедливости. Если народ-латифундист этого не хочет, что вполне естественно, то его надо заставить. Правда, проводимая в жизнь силой, не перестает быть святой правдой. В этом заключается единственная объективно возможная для нас арабская политика; а о соглашении будет время говорить потом"[53].
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
"ЗАПУСТИТЬ политическое движение" легче на словах, чем на деле. Хотя Жаботинский и открыл "центральный офис" в Берлине для решения "организационных вопросов", он не дал новой организации своего имени.
Его осторожность основывалась на финансовых проблемах, ограничивавших время и энергию, которые он мог посвятить политическому планированию. Дохода от "а-Сефер" не хватало, и, судя по его письмам, ему пришлось писать какие-то дополнительные статьи (он не уточняет, какие), отнимавшие у него "от десяти до четырнадцати часов в день". Более того, эта работа, видимо, требовала его пребывания в Париже.
Берлин как центр становился все более и более неудобным, и это заставило его и его друзей всерьез задуматься о переезде в Париж, куда стеклось так много русских эмигрантов, где даже выходила русская газета "Последние новости". Разумеется, невозможно было сразу перевести туда "Рассвет", политический офис и особенно "а-Сефер". Но для семьи Жаботинского переезд оказался нетрудным делом.
В конце декабря 1923 года Аня и Эри присоединились к нему в Париже, и следующие три месяца семья прожила в гостинице "Виктория Палас", недалеко от улицы Ренн — "приятно, но трудно", как он написал Тамар. На следующий день после переезда они отпраздновали бар-мицву Эри. Было грустно праздновать ее одним, но "мы стараемся развеселить Эри". В этот же день произошло печальное событие: "Молодой Кац, помогавший мне во время иерусалимского погрома, погиб в авиакатастрофе. Он был моим секретарем в Лондоне до января. После этого он стал пилотом. Я его очень любил и теперь в глубоком горе. Ему было двадцать пять лет и он должен был вскоре приехать в Лондон, чтобы жениться на прелестной девушке".
После долгих поисков подходящего и недорогого временного обиталища, в марте они нашли трехкомнатную квартиру на улице Томб-Иссуар, 71, "довольно приятную, и Аня купила кое-какую мебель, которой мы сможем пользоваться в Палестине". Он снова объяснил Тамар, что финансы ограничены и что они не могли позволить себе даже поездку в Палестину.
"Дня не проходит, чтобы я не подумал о поездке, и я делаю все, что могу, чтобы подготовить ее, — но не могу перепрыгнуть через стенку".
При том, что его базой оставался Париж, он часто ездил в Берлин и в Лондон по делам "а-Сефер", и в Лейпциг в связи с работой над атласом. Зальцман вспоминает, что однажды Жаботинский, проснувшись ночью, вспомнил две неисправленные опечатки и первым же поездом помчался в Лейпциг. Главным содержанием его переписки с Тамар тоже оставался атлас, для которого она исследовала и потом описывала множество статей на разные темы. Видимо, работала она прекрасно, Жаботинский осыпал ее похвалами, и на свои заработки она могла покрывать немалую часть семейного бюджета. Финансовые трудности, которые в противном случае стали бы невыносимыми, еще облегчились благодаря счастливому обстоятельству: его племянник Джонни оказался первоклассным картографом, и это в течение нескольких месяцев давало ему средства для жизни в Лозанне.
Хотя отъезд Жаботинского и неизбежность переезда в Париж замедлили работу берлинского офиса, у организации имелись немалые достижения. Тривусу, возглавлявшему офис, помогал молодой энтузиаст Лео Ческис, независимо ни от кого создавший кружок активистов еще до рождения рижской группы. Офис завел контакты с известными сочувствующими в Вене, Риге, Софии, Салониках и Палестине. На почтовой бумаге, озаглавленной "Союз ревизии сионистской политики — Временное организационное бюро", был составлен обстоятельный меморандум, посланный в апреле 1924 года сионистским лидерам, в том числе влиятельным лейбористам в Палестине — Кацнельсону, Бен-Гуриону и Бен-Цви. Их известные всем политические взгляды совпадали с теми, против которых была направлена резкая критика меморандума: в нем анализировались опасности, создаваемые для сионистского движения британской политикой и слабой реакцией на нее сионистского руководства. В меморандуме указывалось, что по этому поводу предполагалось в следующем месяце созвать конференцию.
Документ был представлен как работа "группы сионистов-диссидентов" с центром в газете "Рассвет". Подписал его Жаботинский, сообщивший в письме Аврааму Реканати, что он просто член этой группы[54].
Ответная реакция была незначительна. "Молодежь, — писал Жаботинский, — реагировала хорошо, а нотабли — очень мало". Палестинские лидеры лейбористов не ответили вовсе. Зангвил ответил: "Политический сионизм умер и даже вы не сможете его реанимировать". Ответ Гроссмана также разочаровывал. "Гроссман одобряет наш план, но признается, что у него не хватает энтузиазма", — писал Жаботинский[55].
Берлинский офис просуществовал недолго. В конце весны его перевели в Париж. Да и сионисты Прибалтики не оправдали тех надежд по финансовой помощи "Рассвету", которые на них возлагал Жаботинский. В мае 1924 года было решено закрыть газету вообще.
И он уехал из Парижа в новое турне для сбора денег — на этот раз по Чехословакии, Австрии и Германии. В Вене члены студенческой корпорации "Унитас" встретили его как героя. Это подготовил молодой журналист, ближневосточный корреспондент главной австрийской газеты "Нойе Фрайе Прессе" д-р Вольфганг фон Вайзель, познакомивший их заранее с его личностью и взглядами. Живое описание того, что последовало, оставил нам студент, позднее прославившийся как один из великих писателей нашего века, — Артур Кестлер.
Фон Вайзель взял "Унитас" штурмом. После трех митингов-дискуссий он безоговорочно примкнул к активной оппозиции. Жаботинский был избран почетным "буршем" корпорации — честь, которой до него удостоились только Герцль и Нордау, — и для него был заказан золотой значок.
"С этим золотым значком в бархатной коробочке я приехал майским днем 1924 года на пограничную станцию Люнденбург в очень приподнятом настроении и в третьем классе поезда, в сопровождении "Путтля", парня фальстафовского вида, который был грозой пангерманистов (сейчас он управляет клубом для бриджа и фабрикой щеток в Тель-Авиве).
В толпе людей на платформе пограничной станции мы узнали Жаботинского по фотографии, когда он появился из австрийской таможни с итальянским томом Данте под мышкой. На мне лежала ужасная обязанность подойти к нему, поздравить с прибытием в Австрию и приколоть значок к отвороту его пиджака на виду у таращивших глаза таможенников и путешественников. Путтль и я выглядели как Давид и Голиаф, и у обоих была надета через плечо трехцветная лилово-бело-золотая перевязь. К моей радости Жаботинский был по росту ближе к Давиду. Он принял все приветливо и несколькими вежливыми словами поблагодарил за честь. Он остановил нас только когда Путтль попробовал и на него надеть перевязь. Он спрятал ее в карман, заметив, что она может перепугать официанта в обеденном вагоне, куда он нас пригласил. Впоследствии он рассказал мне, что за всю свою жизнь редко бывал так сконфужен. Видимо чем-то я его рассмешил и понравился, и перед концом его недолгого пребывания в Вене он взял меня секретарем и со-выступающим в свое турне по Чехословакии. Теперь я в самом деле вступил на тропу войны за Сион.
Речь Жаботинского в Курзале, самом большом концертном зале Вены, была замечательным событием. С тех пор я слышал многих политических ораторов, но ни один из них не мог бы так зачаровать аудиторию, на три полных часа, никогда не прибегая к дешевым ораторским трюкам. В его речи, произнесенной на немецком языке, достойном традиций императорского городского театра, сила заключалась в прозрачной ясности и логической красоте. Один из поклонников Жаботинского, то ли лорд Веджвуд, то ли Анатоль де Монзи, назвал его величайшим оратором своего времени и единственным человеком, кроме Ллойд Джорджа, который был одинаково велик как оратор, как журналист и как политик. После отъезда "Жабо" некоторые из нас основали австрийскую ветвь "Лиги активистов", предшественницу всемирной Сионистской ревизионистской организации. Основателями были, насколько я помню, д-р Норберт Гофман, издатель еврейского литературного журнала; д-р Пауль Диамант, адвокат и специалист по генеалогии, ныне фермер близ Иерусалима; д-р Бенджамен Акции, ныне профессор международного права в Еврейском университете, и я. С самого начала мы находились в яростной оппозиции сионистскому руководству"[56].
Пребывание в Вене порой доставляло ему облегчение — в компании молодых людей, конечно. Через много лет один из них рассказывал Шехтману, что он казался отдохнувшим, веселым, с удовольствием участвовал в неформальных сборищах. "На вечеринке в