иматься.
Надо было табориться, а я все плыл и плыл, притерпелся к этой пасмурной погодке и мокрым ногам и млел от окружающего меня снежного и тихого мира, темной осенней хвои, живой и юной речки и древних, разломившихся и местами осыпавшихся скальных стен. Холодно не было. Я посмеивался над своим дурацким характером, обруливал камни и деревья, склоненные над быстрой водой.
Иногда все-таки думал, как буду ночевать сегодня, буду ли спать. Мысль была не страшной, просто было интересно.
Справа тянулась открытая заснеженная коса, за ней крутой склон. Я причалил. На снегу не было ни следа. Только справа кто-то мог притащиться ко мне.
Так и жили во мне эти двое. Один все чего-то опасался, другой же морщился и делал вид, что ничего не знает о том, первом. Этот смелый почему-то был уверен, что мне не надо ничего бояться. Он и не боялся. Боялся осторожный. Не так, чтоб очень, но… побздохивал, как говорил покойный отец.
Саня Мальков, охотский друг и опытный охотникпромысловик, по поводу такого раздвоения улыбался спокойно: в тайгу заезжаешь, первые три дня каждого куста шарахаешься, потом привыкаешь.
Снег был мокрый, сумки на него класть не хотелось, под снегом оказалась крупная, косо уложенная галька, разъезжающаяся под ногами. Ровного места для палатки тоже не было. Можно было спать в лодке. Я поднял корму на камни, чтобы лечь лицом к лесу. Достал виски, сел на «буфет» и глотнул как следует. Я был весь мокрый, надо было переодеваться и сушиться. Но сначала хотелось просто посидеть.
Елки с неразвитой кроной, в лохмотьях лишайников казались больными, здесь, на высоте полторы тысячи метров, они все были такие. Вертикальные черные плиты противоположного берега выглядели безжизненно. Густые сумерки спускались в каньон реки, и место мрачнело на глазах.
Я долил бензина в пилу, свалил две нетолстые сушины и стал резать их на чурки, пила опять орала на все ущелье. Великий таежный бродяга, биолог и писатель Семен Климович Устинов считал, что в лесу надо вести себя тихо. «Тогда ты всех видишь раньше, чем они тебя». Неопытному человеку это сложно понять.
«В медвежьих местах живешь, карабин всегда на плече должен быть, — вспоминал свои таежные маршруты пожилой уже Устинов. — Даже когда просто лодку разгружаешь… А спать ложишься, костерок запалить не лишне, чтоб никто на тебя не наступил нечаянно… И сам напугается, и тебя переполошит».
Перетаскал чурки к костру, наколол ворох светленьких еловых полешек, натесал щепок, сложил и встал на колени. Было так сыро, что сухие дрова быстро набирались влаги из воздуха и не хотели гореть. Я нащипал совсем тонко… Костер на людей всегда хорошо действует. Я наложил полешек, посушил руки над все выше поднимающимся пламенем и начал раздеваться.
У меня с детства есть такая игра, называется «Северный полюс». Когда надо сделать что-то быстро, я воображаю, что в лютый мороз нахожусь на Северном полюсе. Я играю в нее, только когда у меня хорошее настроение.
Сейчас надо было переодеться. Это очень страшно — снимать с себя мокрую одежду, когда вокруг белая арктическая пустыня и минус пятьдесят. Страшно и от этого весело. Я содрал с себя все, прыгал на одной ноге, не попадая в трусы, отчаянно искал рубашку в гермомешке, напяливал, подбрасывал дрова в костер. Наконец сухие носки, рубаха, сухой свитер и шапочка… и еще пуховая безрукавочка сверху. Штаны были влажные, но запасных я не взял, а возле костра оно было ничего. «Северный полюс» опять не успел. Мокрые шмотки тяжелой кучей лежали рядом.
Натянул веревку и развесил одежду. Пока возился, набрал снега в галоши. Сидел, вытряхивал и думал, что не нравится мне этот лагерь. Все вроде сделано, костер горит, одежда сохнет, дрова есть — а какой-то он неправильный. Сырой, ходить скользко, все держится на соплях и, что бы я ни делал, лучше уже не будет. Надо быть честным — место выбиралось из трусливых «медвежьих» соображений. Это было глупо или как-то еще, но я ничего не мог с этим поделать.
Я глядел на себя глазами домашних, от которых свалил с видом серьезного дядьки. В душе была каша, такое впервые было на сплаве.
«Буфет» открыл — все у меня тут было: готовь не хочу. Я и не хотел. Но и перебиваться тушенкой тоже было не здорово, одна банка оставалась. Взгляд мой остановился на ленке, я совсем забыл о пойманной рыбе. Я обрадовался и достал нож.
Ленка, как и почти всех лососей, не надо чистить от чешуи, я выпотрошил, вымыл, порезал на тугие куски и бросил его в котелок, в холодную воду. Так в Охотске варят. Поставил на таганок, поправил огонь и сел рядом на бревнышко. Совсем стемнело. Дров я не жалел, огонь красновато отражался на мокрых скалах другого берега. Снег начало схватывать корочкой, куртка на веревке задубела от морозца.
Я полез в «буфет» — это такой непромокаемый пластиковый ящик с расходными продуктами, «буфетом» его назвал Захар. Так и пошло. Галоши в качестве вечерней обуви на сплаве тоже он придумал, а еще больше он сделал такого, что осталось в душе. Он был добрый, веселый и все успевал.
Захар умер три года назад на осенней гусиной охоте. Ему было пятьдесят два, как мне сейчас. Был мягкий теплый денек, полдень, он остался в лодке приготовить поесть, а Володька — они с Захаром не разлей вода были — поплыл на куласе собрать чучела. Вернулся, Захар лежит, молча глядя в небо. Володька сначала искусственное дыхание делал, потом просто волосы на себе рвал — это невозможно принять, когда твой друг, смеявшийся десять минут назад, ничего не говорит. И не отвечает на твои вопросы.
Я накрыл на «буфете», сам сел на чурбачок. Налил в кружку и подумал о Захаре. Потом неторопливо ел уху, пил чай, мыл посуду. Все это не заняло времени. На часах было девять, и я опять, как и вчера, поймал себя на том, что мне нечего делать.
У одного человека дел немного. Получается, люди друг другу создают дела. Последний раз мы сплавлялись вдвоем с Васькой. И все время были заняты. А когда бывали вчетвером-впятером, и вовсе… Я задумчиво крутил сохнущие вещи у огня. Выходит, желания людские не складываются, а перемножаются.
Еще налил чаю, подбросил дровишек, костер опять поднялся высоко. Звери боятся огня, одобрял осторожный, — значит, с этой стороны никто не придет…
Однажды мы вчетвером сплавлялись на Колыме. Трое из нас никогда не были на лососевой речке. В первый вечер плывем, присматриваем стоянку, наконец чалимся в отличном месте. Всем нравится. Красиво, дров полно, палатку, предлагаю, здесь поставим. Смотрю, они сошлись вместе и изучают медвежью тропу, натоптанную вдоль реки. Следы свежие, понятно. «Та-а-ак, — спрашивают, — это что?!» Хотя по их рожам видно — вопрос риторический. «Парни, — говорю, — следы везде будут. Лосось поднимается, медведь на речке…» Враз им это место разонравилось, я и сказать больше ничего не успел, они уже сидели в лодке с веслами в руках. «Давай, иди сюда!» — говорят. Так мы и плыли до полных сумерек, а когда наконец остановились, следов просто уже не видно было, они натаскали и зажгли вокруг лагеря четыре огромных костра. Я тогда над ними посмеивался…
Если бы я умел думать просто так, то сейчас сидел бы и думал. Время было. Увы, просто так не получается, все время сбиваюсь, мне скучно… Мне больше нравится бездумно смотреть в огонь или на реку. В такие моменты я спокоен, сосредоточен, и мысли, не выраженные словами, это как раз то, что надо. В шелесте падающего снега, в шуме дождя, в треске костра и остатках зари над тайгой есть смысл, не нуждающийся в словах.
Постелил палатку на дно лодки, положил сверху коврик и лег. Не спалось. Шумно от воды было, хуже, чем на берегу. Внутри лодки речка иначе гремела, и опять в момент засыпания шаги, всплески и еще какие-то звуки неведомые являлись.
Я повозился с час, выполз из лодки и раскочегарил костер. Весело затрещало. Под ногами приморозило, похрустывало, в черноте над каньоном показались звезды. И странно: мне вдруг хорошо сделалось. Не уснул вроде, и мысли всякие дурацкие, а вот так…
Когда я один, я серьезен и внимателен и не стесняюсь этого. С кем-то общаюсь мысленно, все интересно, глубина хорошая есть у этого общения. Когда же встречаюсь с теми, с кем так хорошо общались молча, то много чего уже нет. Какие-то шутки, глупости, водка, все поверхностно… адаптируемся, что ли, друг к другу? Это ужасно. Получается, наш общий уровень всегда ниже. Мне всегда хотелось обратного.
Я просто глядел в огонь, вспоминал своих друзей, с кем побродили немало. Был бы кто-то из них… конечно, хорошо было бы. Спокойнее. Веселее. Но не так. В одиночестве есть незащищенность, она и тяготит, но временами я ясно чувствовал еще и детскую радость, что я не один и как будто бы неплохо защищен.
Таня, Степа и Серега
В пять утра от чего-то неясного проснулся. Лежал и не понимал, что происходит. Слишком тихо было. Включил фонарик. Из черноты надо мной густо летели снежинки. Снег — штука тихая.
Окончательно проснулся в полседьмого. Снег шел по-прежнему, из-за него казалось, что темно, но я чувствовал, что ночь уже кончилась. Спальник подмок и руки тоже… по локоть почему-то, и за шиворотом было влажно. Сверху валило и валило, не переставая.
Вещи засыпало снегом, костра нет, все мокро, темно еще и голая коса — не укрыться нигде. Самое то, чтобы прокиснуть, но я чувствовал, как поднимается настроение. Все надо делать быстро и точно, иначе — конец. Замерзнешь. «Северный полюс»! Не обращая внимания на падающий снег, на то, что сам же и мочу барахло, стал устраивать крышу. Крутился по скользкой гальке с камнями и веревками, с веслами и удочками вместо подпорок… Косовато получалось. Тент был похож на уставшего Змея Горыныча с плохо сложенными перепончатыми крыльями. Места под ними, однако, хватило и вещи развесить, и для дров, и еще мне на коврике. Даже костер перенес под край. Светало. Мокрый и мелкий уже снежок шуршал по крыше. Костер потихоньку разгорался.
Я сидел промокший, но довольный, сушился и пил чай. Как-то все ладненько стало. Расцвело. Спальник, сумки под тентом, одежда на мне — все парило от костра. Колючий еловый дым временами лез в глаза, но это было ничего, а даже и приятно — дым был теплый. Пока возился, ровный белый слой прикрыл лодку, таял и сползал плюхами с бортов.