— Я не виновата! Дим, я не виновата!
А я гладил её по голове и говорил:
— Я знаю.
А думал: «Сука, свалил, а нам в этом жить. И с этим жить. Мудак ты, Тимур Дзагоев!».
На большой перемене Саша подошла ко мне. Как обычно, со своей слегка высокомерной улыбкой, сказала:
— Дим, хочешь со мной сидеть?
Я не сразу понял, о чём речь.
— За одной партой, — пояснила она.
Я потерялся.
— Я… не против.
— Пошли к Аннушке? — я кивнул и пошёл за ней.
Не знаю, что там Аннушка думала, когда старательно натягивала на лицо презрение. Может, решила, что «таких, как мы», лучше локализовать в одном месте, а не размазывать равномерно по классу. Она согласилась. Определила нам третью парту в среднем ряду. Не обижайся, Саблина!
Саблина вздохнула:
— Я всё понимаю. Друзья?
— Конечно, — ответил я и не соврал.
Мне стало и легче, и трудней. Вокруг Саши раздвигались стены и поднимались потолки. Её личное пространство защищала колючка под напряжением, сюда никто не лез. Рядом с ней был кислород, которым я дышал. В какой момент влюблённость стала зависимостью? Практически сразу.
Соседка по парте — это что-то намного более интимное, чем просто одноклассница. От случайных прикосновений в меня били разряды. Я следил за ручкой в смуглых пальцах, выводившей буквы не слишком аккуратным почерком, вместо того чтобы писать самому. Когда на её глаза падала прядь тёмно-каштановых волос, я мечтал набраться смелости и убрать её, чтобы не мешала смотреть на меня. Может, тогда в глазах появится что-то ещё, кроме обычного снисходительного разрешения быть рядом. А потом я шёл домой и слова сами собирались в стройные ряды с созвучными окончаниями. Я записывал их на листочках в клеточку своим, гораздо более аккуратным почерком и прятал под матрас кровати. Когда-нибудь я, может, покажу ей их. Может…
Ночью в окно моей с братом спальни влетел камень, потом ещё один. Третий вынес стекло на кухне. Брат сел в кровати, закутавшись в одеяло, как маленькое до смерти перепуганное привидение. Я осторожно выглянул в разбитое окно. Двор заливал лунный свет, никого живого там не было. Я вбежал в большую комнату. Мама в халате кинулась ко мне:
— Что это? Что случилось?
— Кто-то бросает камни в окна, — ответил я.
В этот момент за её спиной в окно влетел булыжник. Я выключил свет и выскочил на балкон. Внизу Романчиков кинул ещё один камень в окно маминой спальни. Он увидел меня и бросился к дороге. Там стояла его «ласточка», как он называл свой 412-й москвич. Завёлся и с рёвом и тарахтением рванул прочь.
А на следующий день жизнь стала похожа на голливудский боевик.
По дороге из моей школы к дому по одной стороне тянется ряд частных домов. В основном старых, с окнами почти на уровне земли. Один из них, заброшенный, рухнул, заборы повалили и затоптали. Участок зарос бурьяном выше человеческого роста, а сбоку осталась протоптанная тропинка на параллельную улицу.
Когда я возвращался из школы, заросли зашевелились. Я увидел Романчикова с перекошенным лицом, в его руках — литровая стеклянная банка с прозрачной жидкостью. Может быть, меня спас погром прошлой ночью. Человек, перебивший все окна в нашей квартире выскакивает на меня из-за кустов с непонятно чем наполненной ёмкостью. Я увернулся, закрылся курткой, и она приняла на себя удар. Выплеснув содержимое, Романчиков швырнул банку мне под ноги и скрылся в зарослях. Скоро с параллельной улицы послышался рёв мотора.
Я стоял в абсолютно охреневшем состоянии и смотрел на осколки под моими ногами.
— Ну ни хрена себе, страсти, — присвистнул кто-то.
Я посмотрел на остановившегося рядом мужчину.
— Да-а, куртку можно выкинуть. На тебя хоть не попало?
— Что это было? — спросил я, стягивая свою модную варёнку.
Он пожал плечами.
— Не знаю, может кислота из аккумулятора. Она не такая концентрированная. От неразбавленной куртка не спасла бы.
Эх, моя варёночка. Дешёвую джинсовую куртку мадэ ин Индия я вываривал сам в огромном ведре. Ворочал её деревянными щипцами, пока она не выцвела и не пошла пятнами. Почти фирм´а на вид получилась. А теперь и она ушла в страну вечной охоты вслед за кассетами. «И Тимуром», — всплыло в голове…
Я пришёл домой и продемонстрировал маме свою спину.
— И где ты так умудрился? — презрительно бросила она.
— Романчиков твой попытался меня облить кислотой. Я вот не пойму: а чего я? Это ж ты его выгнала, оттопталась, как обычно.
Ноздри у мамы раздулись, она набрала полную грудь воздуха и зашипела:
— А-а, ну ты ж хотел, чтобы твою мать родную кислотой облили, да? Жалко, что не получилось?
Я вытаращил на неё глаза: ты с какой планеты, вообще? Что можно ответить на это и на каком языке? Не было смысла что-то возражать, я вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
«Эта музыка будет вечной, эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…»
Ирку затравили. Настолько, что в школе появилась её угрюмая мать. Долго перетирала что-то с классной «Б-эшек», потом забрала документы из школы. Ирка поймала меня после уроков. Смущаясь, клюнула влажными губами в щёку.
— Димка, ты — единственный нормальный человек в этой школе, — сказала она, блестя красными глазами.
А я просто пожелал ей больше не вляпываться в дерьмо. Прикольно так-то: для Тима не такой тупой и уродливый, как остальные; для его Ирки — единственный нормальный из всех. Я просто в топе среди людей со сбитыми набекрень мозгами. Король психов.
Ирка ушла вдаль по аллее нетвёрдой походкой: сутулая, отяжелевшая, а я думал: нашла б ты себе занятие, которое будет настолько огромным, что вытеснит нескладную фигуру Тимура Дзагоева из твоей головы. А что это будет — плетение фенечек или выращивание детишек абсолютно пофиг. Не сможет — будет вечно помнить его «Если ты уйдёшь, я повешусь!». Сказанное злое слово может отравить всю жизнь.
На следующий день я пришёл из школы, а у нас гость. В обшарпанном кресле сидел незнакомый мент и курил сигарету. Мама показала мне на диван:
— Присядь. Это — Томас Ионасович. Расскажи ему всё про нападение.
Я рассказал. Мент почиркал в блокнотике. Совместными усилиями мы вспомнили номер его оранжевой «ласточки». Я объяснил, как найти гараж. Предложил показать, но он сказал:
— Нет, не надо.
Я ушёл к себе, а Томас Ионасович не торопился. Он рассказывал маме ментовские байки, мама восхищённо смеялась.
Вечером ей позвонили, она бросила в трубку: «Сейчас, бегу», — и правда убежала.
Вернулась поздно, когда я уже спал и общаться ни с кем не собирался. Села на край моей кровати и щёлкнула ночником. Я протирал глаза, а она грустно на меня смотрела.
— Я в милиции была. Они его поймали.
— Кого «его»? — не сразу въехал я.
— Романчикова.
— И что?
— Меня завели к нему в камеру. Он был сильно избит. Говорят, оказал сопротивление при задержании. Увидел меня и на колени упал, умолял его простить. По-настоящему на коленях ползал, представляешь?
— Простила?
Мама посмотрела на моего спящего брата и вздохнула.
— Томас дал мне дубинку. Говорит: отведи душу.
Редкий случай: говорила она с трудом, выдавливая из себя слово за словом. Обычно было наоборот.
— Я вчера очень сильно за тебя перепугалась. Подумала: а вдруг ты не успел бы увернуться? Вдруг у этого урода всё получилось бы? А ты у меня такой красивый…
Она погладила меня по щеке, я смущённо отстранился: «Ну, мам!»
— Я, когда в милицию шла, хотела его убить. А он такой жалкий оказался, елозит передо мной по полу, рыдает. Весь в соплях, в крови… Я не смогла его ударить. Томас сказал, что он уедет из города и больше никогда здесь не появится. Сказал, нам больше нечего бояться.
— Хорошо, конечно, — хмыкнул я. — А может он за стёкла разбитые денег даст, и за мою испорченную куртку?
— Уже дал. Купим тебе новую, лучше этой.
— Лучше кассеты. Куртка у меня есть.
— Совсем свихнулся со своей музыкой, — устало вздохнула мама. В голосе прорезались привычные сварливые нотки и затихли.
— Ладно, посмотрим, может, и на то, и на то хватит.
— Спасибо, мам.
Я замолчал, вопросительно глядя на неё, она не уходила. Сидела и смотрела на меня.
— Мам, мне в школу рано вставать.
— Да-да, — встрепенулась она. — Спи, сынок. — И вышла, тихонько прикрыв дверь.
Романчиков на самом деле больше не всплывал.
Ой, какая сопливо-приторная сцена-то ночью была. Я даже подумал, что мне это приснилось. А, может, правда это был сон?
Я пришёл домой из школы, и никаких ментов у нас в квартире не было. Была мама. Рядом с ней на журнальном столике стояла пепельница с дымящейся сигаретой, а возле — стопка листков, вырванных из тетрадки, и я сразу понял, что это за листки.
— Что это? — она постучала пальцем по моим стихам.
Я молча попытался их забрать, но она отодвинула меня:
— Нет, подожди! Сядь! Сядь!.. — крикнула она, и я опустился на диван. А что мне оставалось? Не драться же с ней.
— Значит, вместо учёбы у тебя голова забита этой дрянью? Ты уже скатился на четвёрки. Что дальше? Тройки? Двойки? Второй год? Вместо того, чтобы готовиться к институту, ты эти писульки пишешь? Стишки сочиняешь?
Я привычно молчу. Тускло светят лампочки в пластмассовой люстре. Злорадно хихикает младший брат. В глазах пляшут чёрные точки, и я думаю: только не приступ, не надо сейчас. А воздух густой и пыльный, и с трудом проталкивается сквозь сжавшееся до игольной толщины горло.
— Знаешь, что, сын мой? Я забираю у тебя плеер до конца учебного года. Закончишь год с похвальным листом — получишь его обратно.
— Нет, ты не можешь. Это подарок отца.
— Отца, который бросил тебя, когда тебе трёх лет не было, и не вспоминал, пока ты сам его не нашёл?! Осеменитель он, а не отец, папаша твой! И ты таким же растёшь. Гены! Плеер сюда, быстро!.. — заорала она и хлопнула по столику со всей дури.
Я аккуратно обернул наушники вокруг бирюзового корпуса и положил плеер перед ней. Она схватила его и сунула под себя в кресло, будто я стал бы его забирать силой.