Слово за слово, Обинаш спросил меня: «Ты-то сейчас чем занимаешься, Шо́тто?» Я рассказал, что раньше работал учителем в школе в Джорасанко, а теперь пока без дела, но, думаю, что к преподаванию больше не вернусь. Может быть, подамся в какую-нибудь другую сферу — как раз есть пара мест на примете.
На самом деле ничего у меня на примете не было, но мне не хотелось, чтобы Обинаш — сын состоятельного человека, семья которого владеет обширными землями, — подумал, будто я выпрашиваю у них работу, поэтому так сказал.
— Такому толковому человеку, как ты, конечно, долго искать работу не придется, — ответил он, немного подумав. — У меня есть одно предложение. Ты ведь изучал право в колледже, да?
— Да, даже сдавал экзамен, но к адвокатской практике душа не лежит.
— У нас есть лесные угодья в округе Пу́рния, около двадцати-тридцати тысяч би́гхов[6] земли. Там есть, конечно, сборщик ренты, но доверить ему управление такой большой территорией мы не можем, поэтому ищем надежного человека. Ты не возьмешься?
Знаю, что слух часто подводит нас, поэтому даже не сразу понял, что сказал Обинаш. Неужели работа, в поисках которой я уже год обивал различные пороги Калькутты, вот так, сама собой, нашлась в одно мгновение за чашкой чая?
Но сейчас главное — не потерять лицо. С невероятным усилием подавив чувство радости, я ответил ему с напускным безразличием: «О, вот как! Хорошо, я подумаю и позже отвечу. Ты завтра будешь дома?»
Обинаш был человеком простым и прямолинейным. «Оставь эти раздумья. Я сегодня же напишу отцу. Нам нужен надежный человек, а эти искусные управленцы — всё равно что воры. Нам бы вот такого, как ты, — образованного и толкового. Тридцать тысяч бигхов леса, да еще и живущие там люди! Разве такую работу поручишь кому попало? Мы с тобой не первый день знакомы, я тебя как облупленного знаю. Соглашайся, и я прямо сейчас напишу отцу и скажу подготовить тебе письмо о назначении».
Нет нужды подробно описывать, как я получил работу. Потому что цель этого рассказа совершенно другая. Если вкратце, то через две недели после нашей с Обинашем встречи я со своим багажом сошел на небольшой железнодорожной станции «Би Эн Дабл ю».
Зимний день клонился к вечеру. Всё вокруг устлала густая тень, на видневшиеся вдалеке ряды леса опустилась легкая завеса тумана. По обеим сторонам железной дороги раскинулись гороховые поля. Вдыхая их приятный, свежий аромат, доносимый прохладным вечерним ветерком, я подумал, что жизнь, которую я собираюсь начать в этом месте, будет совсем одинокой — такой же одинокой, как этот зимний вечер, эти бескрайние земли и виднеющиеся вдалеке синеватые полосы леса.
За всю ночь я проехал в буйволиной повозке больше тридцати миль и, даже когда взошло солнце, всё еще был в пути. Привезенные из Калькутты одеяла и прочее тряпье намокли под соломенным навесом повозки — кто же знал, что тут такой страшный холод! Тем временем виды вокруг полностью изменились, природа словно приняла иной облик: исчезли поля и зернохранилища, лишь изредка встречались небольшие поселения — вокруг один только лес, то густой, то редкий, а иногда невозделанная пустошь.
Когда я добрался до своей конторы, было уже десять часов утра. На расчищенном от леса участке земли примерно в десять-пятнадцать бигхов красуются новые хижины из дерева, бамбука и соломы. Стены хижин сделаны из сухой травы и тонких стволов деревьев, а сверху облеплены глиной. Едва я вошел в контору, как сразу же почувствовал запах свежей соломы, полусухой травы и бамбука. Местные рассказали, что раньше контора располагалась где-то по ту сторону леса, но зимой там было практически не найти воды, поэтому новую контору построили здесь — неподалеку от водопада, так что недостатка воды быть не должно.
Большую часть жизни я провел в Калькутте. Встречи с друзьями, занятия в библиотеке, походы в театр, кино, на песенные вечера — я даже представить не мог другую жизнь, равно как и то, что существуют на свете безлюдные и одинокие края, подобные тем, в которые я отправился, подталкиваемый нуждой. Дни сменяли друг друга, и, глядя на то, как утром над вершинами гор и лесными грядами всходило солнце и вечером скрывалось за горизонтом, окрашивая в багровые цвета верхушки деревьев, а зимние дни, длившиеся одиннадцать часов, словно звенели пустотой, я не знал, чем могу их наполнить, — первое время это было моей главной заботой. Конечно, можно было с головой уйти в работу, но я был новым человеком в этих краях и плохо понимал местный язык, а отдавать какие-либо распоряжения не решался. Поэтому я сидел у себя и читал те несколько книг, что привез с собой из Калькутты, и так проводил свои дни. Люди, работавшие в моей конторе, были словно какие-то варвары — ни я не понимал их языка, ни они не понимали моего. Первые пару недель были для меня пыткой! Снова и снова я признавал, что мне не нужна такая работа, что полуголодная жизнь в Калькутте неизмеримо лучше, чем быть задушенным этим существованием здесь. Я понял, какую ошибку совершил, приняв предложение Обинаша и приехав сюда, — эта жизнь не для меня.
Я сидел у себя, погруженный во все эти ночные думы, когда отворилась дверь и в мою комнату вошел Го́штхо Чокробо́рти, пожилой служащий конторы. Это был единственный человек, с которым я мог говорить по-бенгальски. Он жил здесь по меньшей мере лет семнадцать-восемнадцать и был родом из какой-то деревни неподалеку от станции Бонпа́ш в округе Бурдва́н.
— Садитесь, Гоштхо-бабу[7], — обратился я к нему.
— Пришел вам сказать кое-что без свидетелей, — начал он, сев на стул. — Не доверяйте тут никому, это вам не Бенгалия, люди тут все плохие.
— Но ведь и в Бенгалии тоже далеко не все хорошие, Гоштхо-бабу.
— Кому как не мне это знать, господин управляющий. Из-за этой напасти, да спасаясь от малярии, я в первый раз сюда и приехал. Когда только приехал, было очень тяжко, душа задыхалась в этом лесу, а сейчас вон как получилось: не то что домой, даже в Пурнию или Па́тну поехать по делам больше, чем на пару дней, не могу.
— Неужели, Гоштхо-бабу? — спросил я удивленно. — Почему же? Тоскуете по лесу?
— Именно так, господин управляющий, — ответил он, слегка улыбнувшись. — Вы тоже скоро это поймете. Только переехали из Калькутты, душой всё еще там, да и молоды пока. Поживите здесь немного, и сами всё увидите.
— Что увижу?
— Лес возьмет над вами верх. Постепенно вам разонравятся шумные места и толпы людей. Со мной именно так и произошло, господин. Вот, к примеру, в прошлом месяце ездил в Му́нгер по судебным делам и только об одном и думал, как поскорее уехать оттуда.
«Упаси меня Господь от этой участи. Я раньше брошу эту работу и вернусь в Калькутту!» — отметил я про себя.
— Ночью держите пистолет у изголовья. Место неспокойное. Однажды контору ограбили, но сейчас мы уже не храним тут деньги. Такие дела, — предупредил Гоштхо-бабу.
— Как давно случилось ограбление? — поинтересовался я.
— Лет восемь-девять назад, не больше. Поживете еще немного и сами поймете, что это опасное место. Прибьют вот так грабители в этом густом безлюдном лесу, а никто и не узнает.
Когда Гоштхо-бабу ушел, я поднялся и встал у окна. Вдалеке над верхушками леса поднималась луна, подсвечивая изогнутые ветви деревьев, — передо мной словно ожила картина японского художника Хокусая.
Ну и нашел я себе место для работы! Если бы знал, насколько оно опасно, ни за что бы не согласился на предложение Обинаша.
Но, несмотря на мрачные мысли, я не мог не очароваться красотой этой восходящей луны.
Неподалеку от моей конторы на небольшом холме росло древнее и могучее баньяновое дерево. Его называли «Баньян Грэнт сахиба[8]» — почему именно так, я, как ни старался, узнать не смог. Гуляя как-то раз в тихий послеобеденный час, я поднялся на холм, чтобы полюбоваться красотой заходящего солнца.
Какая обширная панорама открылась моему взору, пока я стоял в густой тени сумерек, уже совсем близко подобравшихся к подножию баньянового дерева, растущего на самой вершине холма, — общежитие на Колу́тола стрит, клуб близ моста в Копали́толе, скамейка в парке Голди́гхи, на которой я любил каждый день отдыхать в этот час, наблюдая за нескончаемыми потоками людей, машин и автобусов на Колледж-стрит. Мое сердце вдруг содрогнулось — где это я? Ведь всё это осталось там, в далекой Калькутте! А я здесь, прозябаю в соломенной лачуге в этой безлюдной лесной глуши, в которую приехал ради работы! Разве можно жить в таком месте? Вокруг ни единой души, совершенное одиночество, даже слово сказать некому. Люди тут глупы и невежественны, говори с ними, не говори, они всё равно ничего не поймут — неужели в их окружении день за днем должна будет проходить моя жизнь?
Сумерки медленно опускались на безлюдную землю, скрывая горизонт, и, стоя в этой темноте, я ощутил, как тоска и, может, даже страх сжали мое сердце. Я решил, что остаток этого и весь следующий месяц как-нибудь проживу, а после напишу Обинашу длинное письмо с просьбой освободить меня от этой работы, вернусь в Калькутту и вновь стану наслаждаться интеллигентным обществом друзей и приятелей, есть вкусную еду, слушать утонченную музыку, вращаться среди людей и наслаждаться радостными звуками человеческой жизни.
Раньше я даже не задумывался о том, как важно жить среди людей, как я люблю этих самых людей. Пусть и не всегда могу исполнять свой долг перед ними, но всё же люблю их. Иначе стал бы так тосковать, лишившись их общества?
Даже старик-мусульманин, державший у ворот Президентского колледжа лавку с подержанными книгами и журналами — я всегда подолгу их просматривал, но никогда не покупал, хотя, вероятно, стоило бы, — и тот был для меня в эту минуту словно старый дорогой друг, которого я давно не видел.