Я вернулся в контору, прошел к себе, включил настольную лампу и принялся было за чтение книги, как тут вошел сипа́й[9] Муне́шшор Сингх и поприветствовал меня.
— Что такое, Мунешшор? — спросил я. К этому времени я уже немного говорил на местном диалекте хинди.
— Господин, дайте, пожалуйста, распоряжение Гоштхо-бабу купить мне железный котелок.
— А зачем он тебе?
— Если бы у меня был хотя бы один железный котелок, господин, как бы это облегчило мою жизнь. — Глаза Мунешшора загорелись надеждой. — Я бы его возил с собой везде, готовил в нем рис, хранил вещи, ел из него — такой точно не сломается. Я давно уже мечтаю о котелке, но он стоит шесть анн, а я беден, господин, откуда мне взять столько денег? Вот и подумал, что обращусь к вам, расскажу о своем давнем желании, и если вы сможете распорядиться…
И подумать не мог, что какой-то железный котелок может быть настолько полезным и желанным, что будет сниться во сне; что человек может быть настолько бедным, что для него получить котелок за шесть анн — подарок судьбы. Я, конечно, слышал, что люди тут бедны, но не представлял, что до такой степени. Мне стало жаль этого человека.
На следующий день с помощью небольшого листка бумаги с моей подписью у Мунешшора Сингха появился железный котелок пятого размера — он принес мне его с базара в Ноуго́ччхие, чтобы похвастаться.
— Вот, господин, благодаря вам у меня теперь есть горшочек, — обратился он ко мне на хинди, ставя его на пол в моей комнате.
Глядя на его светящееся счастьем лицо, я впервые за целый месяц жизни здесь подумал, какие же хорошие тут люди и какие непростые у них судьбы.
Глава 2
Несмотря ни на что, я никак не мог заставить себя смириться со здешней жизнью. Для меня, только недавно приехавшего из Бенгалии, столько времени прожившего в Калькутте, одиночество и безлюдность этого лесного края тяжелым камнем лежали на груди.
Иногда, ближе к вечеру, я выбирался на прогулку и забредал далеко от дома. Поблизости от нашей конторы всегда были слышны голоса людей, но стоило только немного отойти — так, чтобы все постройки скрылись за длинной вереницей тамариска и сахарного тростника, — появлялось ощущение, будто я один на всей земле. А дальше, куда бы ни вели ноги, раскидывались бесконечные густые ряды деревьев и кустарников: саловое дерево, акация, дикий колючий бамбук и ротанговые заросли. Заходящее солнце окрашивало их верхушки киноварью, вечерний воздух наполнялся благоуханием лесных цветов и трав, из кустарников доносилось воркование птиц, в том числе и гималайского попугая, тянулись глубоко вдаль зеленые поля и синеватые лесные гряды.
В эти мгновения мне казалось, что я нигде и никогда не видел красоты природы, открывающейся мне здесь. Словно куда ни кинь взор, всё здесь мое, я тут один, и никто не в силах нарушить мое уединение. Словно мои мысль и воображение способны охватить даже самые далекие уголки горизонта, расположившегося под куполом вечернего неба.
Примерно в трех километрах от моей конторы находилась низина, изрезанная мелкими горными ручьями, берега которых утопали в зарослях водной лилии (в Калькуттском ботаническом саду их называют паучьими лилиями). Никогда раньше я не видел дикие паучьи лилии и даже представить не мог, какой красотой они могут наполнять усыпанные мелкой галькой берега одиноких ручьев и каким нежным благоуханием разливаться при дуновении ветра. Я часто приходил сюда и подолгу сидел, наслаждаясь вечерним небом, сумерками и одиночеством.
Иногда я катался на лошади. Поначалу у меня плохо получалось, но вскоре я понял, что в жизни нет ничего прекраснее верховой езды. Тому, кто никогда не пускал лошадь галопом вдоль стремящихся к горизонту лесных просторов, никогда не понять этой радости. Милях в десяти-пятнадцати от моей конторы работала топографическая группа, поэтому частенько утром я выпивал чашку чая, седлал лошадь и отправлялся в путь. Иногда я возвращался после обеда, иногда глубоким вечером, когда над лесом уже сверкали звезды. Лунный свет смешивался с цветочным ароматом, не умолкая стрекотали сверчки, а шакалы возвещали воем о наступлении ночи.
Работа, ради которой я сюда приехал, требовала от меня больших усилий — а как же, не так-то просто управлять территорией в несколько тысяч бигхов! Было еще кое-что, о чем я узнал только после приезда. Тридцать лет назад в результате разлива Ганги эти земли ушли под воду, и прежние арендаторы, целыми поколениями жившие здесь, были вынуждены переселиться в другие места. Спустя десять лет вода отступила, и они вернулись в родные края, но помещик-заминдар уже не желал предоставлять им землю в аренду. Им овладела жажда обогащения, а эти лишившиеся домов, нищие, неприкаянные люди едва осилили бы возросшие налоги и иные чрезмерные выплаты, а потому, несмотря на многочисленные просьбы, ходатайства и слезы, в восстановлении их законных прав на землю им было отказано.
Многие из них приходили и ко мне. Я видел, в каком они положении, и мне становилось горько, но приказ заминдара был нерушимым — никому из прежних арендаторов землю не сдавать. Если дать слабину, то они смогут оспорить по закону свое право на землю. Дубинки у заминдара отменные, а что люди? За двадцать лет скитаний в поисках случайного заработка кто занялся сельским хозяйством, кто умер, оставив маленьких и беззащитных детей, так что, если вздумают пойти против него, их смоет, словно щепки.
Да и откуда взяться новым арендаторам? Все те, кто приходит из близлежащих округов — Му́нгера, Пурнии, Бхагалпу́ра, Чха́пры, — услышав стоимость аренды, тут же уходят. Но несколько человек всё же согласились. Если такими темпами дело пойдет и дальше, то эти десять тысяч бигхов леса обзаведутся своими арендаторами только лет через двадцать-двадцать пять.
Во вверенных мне землях — тоже в глубокой лесной чаще, в девятнадцати милях отсюда — имелось несколько поселений с конторой сборщика налогов. Эта местность называлась Лобтулия, и необходимость держать там отдельную контору объяснялась тем, что каждый год этот лес сдавался в аренду пастухам для выпаса буйволов и коров. Помимо этого, имелся также участок в две-три сотни бигхов, предназначенный для разведения лаковых червецов. Для сбора этих средств тут и держали небольшую контору со сборщиком налогов с ежемесячным жалованием в десять рупий.
Подошло время сдачи этих участков в аренду, поэтому я верхом на лошади отправился в Лобтулию. Мой путь пролегал через Пху́лкию-Бойхар — небольшую полосу немного приподнятых красноземов длиной примерно в семь-восемь миль, изобилующую разнообразными деревьями и кустарниками. Местами лес был настолько густой, что ветви касались боков моей лошади. Там, где холмы Пхулкии-Бойхар спускались к равнине, протекала, приятно журча по мелким камням, горная речка под названием Ча́нон. В сезон дождей ее русло полноводно, а зимой воды практически нет.
Это была моя первая поездка в Лобтулию. Мне подготовили крохотную хижину с соломенной крышей, земляным полом и стенами, сложенными из сухих веток и тростника. Я добрался туда незадолго до наступления сумерек, но всё равно успел замерзнуть — там, где я жил, не так холодно.
Сипаи набрали веток и развели огонь, я расположился на складном стуле, а все остальные расселись вокруг костра. Сборщик налогов притащил откуда-то огромного пятикилограммового карпа, и встал вопрос, кто его будет готовить. Я не взял с собой повара и сам готовить не умею. В итоге было решено назначить ответственным за приготовление пищи брахмана из Митхилы[10] по имени Ко́нту Ми́сро, который, как и другие несколько человек, пришел сюда для встречи со мной.
— Все эти люди собираются брать землю в аренду? — спросил я сборщика налогов.
— Нет, господин. Они пришли сюда ради еды. Услышали о вашем приезде и уже как пару дней тут. Такие у местных повадки. Завтра, наверное, еще многие придут.
Для меня это было в новинку.
— Это как же так? Я ведь их не звал!
— Они бедны, господин. Даже рис себе не могут позволить, круглый год питаются гороховой и кукурузной мукой. Для них поесть риса — всё равно что праздник. Вы приехали, а значит, будет рис, вот они и пришли. Сами увидите, сколько еще придет.
В отличие от них, люди в Бенгалии строго блюдут правила хорошего тона, но, сам не знаю почему, тем вечером эти простые, изголодавшиеся по нормальной еде люди казались мне такими замечательными! Рассевшись вокруг костра, они разговаривали между собой, а я слушал. Поначалу они не решались сесть возле меня и держались на почтительном расстоянии, но после моего приглашения всё же пододвинулись. Рядом Конту Мишро жарил рыбу на сухих ветках дерева а́cан, из дыма поднимался приятный аромат, напоминающий запах жженой смолы. Если немного отойти от костра, казалось, будто идет снег, до того было холодно.
Когда мы покончили с едой — а поели все, кто пришел, — была уже глубокая ночь. После вновь расселись у огня: то ли оттого, что место открытое, то ли из-за близости Гималаев, но холод стоял такой, что казалось, будто кровь в жилах стынет.
Нас было человек семь-восемь у костра. Впереди виднелись очертания двух крохотных хижин с соломенной крышей. В одной расположусь я, во второй — все остальные. Вокруг — темный лес, а над головой — усыпанная звездами бескрайняя гладь ночного неба. Мне вдруг почудилось, будто этот старый хорошо знакомый мир остался далеко позади, и я оказался на другой планете и пытаюсь постичь тайны ее другой, неведомой мне жизни.
Из всех гревшихся у огня мужчина лет тридцати-тридцати двух особенно привлек мое внимание. Его звали Гоно́ри Тева́ри. Смуглый крепкий юноша с длинными волосами, его лоб украшали две длинные тилаки[11]. Несмотря на холод, на нем была только толстая шаль, даже традиционного для жителей этих краев жилета, и того не оказалось. Немного понаблюдав за ним, я заметил, что он держится не очень уверенно, никому не возражает, но и не сказать, что сидит молча. Что бы я ни говорил, от него слышалось только: «Да, господин». Люди тут, внимая словам какого-нибудь уважаемого и влиятельного человека, в знак согласия лишь немного склоняют голову и почтительно произносят: «Да, господин».