ацем: «Это был глас вопиющего в пустыне, но я чувствовал, что обязан записывать мысли, владевшие мною в то роковое время и разрушавшие мою нервную систему, чтобы потом — будь это возможно — нарисовать моим потомкам подлинную картину событий». Он был эмоционально изможден, попал под слежку за высказывания, и хорошо еще, что не угодил в концлагерь. Их сын находился по ту сторону Атлантики, так что они могли никогда не увидеть собственных внуков. К тому же Фридриху было пятьдесят четыре, ишиас отдавался болью в его покалеченной ноге и развивалась астма.
Но «роковое» время только начиналось. Через два дня после того, как Фридрих поставил финальную точку в своих заметках, Германия захватила Польшу. Блицкриг! Страшное явление — война — требовало не просто разрозненных заметок, а методичного освещения. Отец призывал его ответить на «Майн Кампф» Гитлера. И вот ответ: свой дневник военного времени он назвал «Mein Widerstand» («Моя оппозиция»). Первая запись в нем появилась 1 сентября 1939 года — в тот день, когда германские войска двинулись на Польшу, — и сколь бы опасной ни была поставленная им самому себе задача, он исполнял задуманное вплоть до безоговорочной капитуляции своей страны в мае 1945 года. Подобно военному корреспонденту на линии фронта, он продолжал выполнять свои обязанности в суде, черпая информацию для дневника непосредственно у нацистских городских чиновников.
До войны он вел записи на разрозненных чистых листах. Для дневника стал использовать бухгалтерские книги в перелете, с разлинованными страницами. Иногда он решал сделать дополнительную запись, чтобы подробнее остановиться на какой-либо теме или описать событие, не включая его в дневник. В таких случаях он использовал чистые листы.
Вскоре после нападения на Польшу Фридрих написал сопутствующий текст, подводя итог первым неделям дневника, и назвал его «Начало сентября 1939 года». Хорошо, что он это сделал. Много лет спустя первая дневниковая тетрадь и довоенные записи, по всей видимости, будут украдены, а позднее обнаружатся уже без первых страниц с записями от 1–12 сентября. Из довоенных текстов останутся только три.
В тексте «Начало сентября 1939 года» примечательная деталь: Фридрих знает, что за ним следит наиболее фанатичная и опасная нацистская организация — Schutzstaffel (СС, или Отряды охраны) под командованием Генриха Гиммлера. Эсэсовец Вилли Вольф пытался выяснить у подчиненных Фридриха, использует ли он, здороваясь с ними, жест гитлеровского приветствия. Неуважение к фюреру могло стоить людям не только работы, но и жизни.
Это был не единственный соглядатай-нацист. Пятнадцатого ноября 1939 года Фридрих написал: «Очередная попытка прицепиться ко мне». Судебный исполнитель и действующий комендант Генрих Шердт решил разобраться, почему Фридрих и Паулина отказали солдату, которого они должны были разместить у себя в квартире. Пассивное сопротивление супругов отчасти заключалось в том, чтобы по мере возможности не помогать войне. Но им пришлось отдать комнату, и позже Шердт не преминет уточнить у солдата, доволен ли тот хозяевами. «Бывший полицейский старается собрать на нас компромат, забывая, видно, хорошую поговорку: отольются кошке мышкины слезки»[42].
Когда к ним приходили сборщики средств из «Национал-социалистической народной благотворительности»[43] (NSV), они жертвовали мало или вовсе отказывали. В январе 1940 года корпусной NSV Георг Вальтер прислал Фридриху письмо, в котором просил сделать небольшое пожертвование. На это Фридрих опрометчиво съязвил — и пожалел об этом, уже отправив ответ. «Так как есть все основания предполагать, [как и в случае с дополнительным пожертвованием NSV], что против меня опять что-то замышляют... Осмотрительность — матерь мудрости»[44]. Эльзе Гросс, прислуга судьи Шмитта, искавшая у Паулины утешения, когда переменчивая фрау Шмитт перегибала палку, предупреждала: «Герру Кельнеру следует поменьше говорить о политике, доктор Шмитт сообщил о нем Потту, шефу нацистской партии»[45].
За Паулиной тоже следили во все глаза. В одном из текстов, не включенных в дневник, Фридрих отдал ей должное: «Несколько лет подряд руководители Национал-социалистической женской лиги и корпуса “Помощницы вермахта” (Women’s Block Warden Group) приносят моей жене формы заявлений и убеждают вступить в их организации, формы вручают лично, прямо в квартире, и строго предупреждают, что вернуть их нужно через несколько дней. Но сколько бы раз они ни приходили, как бы ни запугивали, моя жена ни разу ничего не заполнила, ни в одну организацию не вступила. Могу предположить, что по всей Германии мало найдется таких же храбрых жен чиновников. Да, она очень храбрая. Читатель поймет, почему я считаю, что моей храброй жене надо поставить памятник»[46].
Девятнадцатого февраля 1940 года Фридриха вызвали в Гиссен к председателю регионального суда Герману Кольноту и крайсляйтеру Генриху Бакхаусу — на них с Паулиной стали поступать жалобы[47]. Позднее в тот же день Фридрих опишет эту встречу на отдельном листе, частично — в форме диалога.
Бакхаус: О вас нехорошо отзываются.
Кельнер: К сожалению, я это вижу. Но не пойму почему.
Бакхаус: Партия и «Национал-социалистическая народная благотворительность» много раз на вас жаловались. Вы не вступили ни в одну организацию. И ваша жена в работе женских организаций не участвует.
Председатель Кольнот: Жена должностного лица не имеет права, как она, стоять в стороне. Чиновники должны подавать правильный пример.
Бакхаус открыл папку и протянул Фридриху двухстраничное письмо с жалобой, составленной корпусным Вальтером.
«Если бы вы расширили круг общения и поддерживали дружеские отношения с ответственными лицами вроде Вальтера, — продолжил председатель Кольнот, — трений бы не возникло».
В этот момент внимание Фридриха привлек лист, прикрытый второй страницей письма: это была записка, случайно попавшая под скрепку, когда письмо извлекали из папки. Он прочел леденящие душу слова, написанные местным руководителем «Национал-социалистической благотворительности» Эрнстом Меннигом: «Своим поведением Кельнер плохо влияет на население, поэтому нам представляется, что было бы лучше удалить его из Лаубаха»[48].
Фридрих встревожился, повысил голос: поведение Вальтера и его подход не соответствуют тому, как правила, «установленные председателем рейхстага», предписывают вести себя корпусным. Кольнот и Бакхаус оцепенели при упоминании любимчика фюрера, фельдмаршала Германа Геринга, который командовал люфтваффе и возглавлял парламент.
«Корпусных наделили самыми широкими полномочиями, чтобы они сохраняли уважение к каждому гражданину, именно это я объяснил Вальтеру, — продолжал Фридрих. Он сослался на еще одного приближенного Гитлера. — Сожалею, что вам пришлось разбираться с этой ерундой. Все это легко можно было уладить в Лаубахе, между мной и Вальтером. Но если уж предавать недоразумение огласке, то только не так. Я бы настаивал на официальном слушании и мог бы использовать более весомые аргументы». Эти «весомые аргументы» были обусловлены извне. Коль скоро колеса нацистской государственной машины требовалось держать в движении, представителей чиновничьего аппарата нельзя было просто так отдать в руки гестапо. Они имели право на судебное разбирательство — Гитлер распорядился, чтобы его заместитель Рудольф Гесс следил за всеми судами над чиновниками. Все трое находившихся в этой наполненной напряжением комнате знали: берлинский начальник останется недоволен, что его беспокоят из-за мелких дрязг.
«Дальше это не пойдет», — ответил председатель Кольнот и добавил: он, дескать, свое дело уже сделал — ознакомил Фридриха с некоторыми жалобами. Впрочем, по мрачному взгляду крайсляйтера Бакхауса было ясно, что на этом все не закончится.
Хотя в Гиссене Фридрих храбрился, встречу он описывал в подавленном состоянии духа. Он знал, что с теми, кто лишает нацистов ощущения полной власти, не церемонятся. Поэтому запись завершал гнетущий вывод: «Закона и справедливости больше нет»[49].
Более серьезными последствиями грозил конфликт, случившийся месяц спустя. Двадцать второго марта в кабинете Фридриха появился Шердт и сообщил, что его вызывают в магистрат на разговор с бургомистром Хеги и руководителем местного отделения нацистской партии Поттом. Фридрих заявил, что сначала ему нужно спуститься к себе в квартиру, и велел Паулине ехать в Майнц, если он не вернется к полуночи. Увидев маячащего в дверях судебного исполнителя, Паулина быстро все поняла.
Бургомистр был моложе Фридриха на несколько лет, всегда знал, чего хочет, и цепко держался за власть. И он, и ортсгруппенляйтер Отто Потт были на хорошем счету в Третьем рейхе: оба умели убеждать евреев, что собственность лучше продать за бесценок. Они стали расспрашивать Фридриха о его отношении к национал-социализму, Адольфу Гитлеру и другим нацистским вождям. Хотели, в частности, выяснить, почему он отказался стать добровольным казначеем местного отделения Колониальной лиги, с неохотой размещал в своей квартире солдат и не проявлял товарищескую солидарность — не участвовал в совместных празднованиях, в том числе — дня рождения фюрера. Потт упомянул анонимные жалобы: якобы Фридрих невыгодным образом сравнивал Германию с Англией и Америкой. «Еще раз что-то подобное, — пригрозил предводитель нацистов, — и вас с женой отправят в концлагерь».
Фридрих зло посоветовал Потту не доверять анонимкам и пристыдил бургомистра: история с Колониальной лигой — такая старая песня, что не стоит и вспоминать. «Я уже объяснил крайсляйтеру Бакхаусу, что мои обязанности в суде оказались важнее, чем миссия казначея при этом клубе местного масштаба»