— А где здесь кофейный автомат? — спрашивает он меня.
Его глаза выкатились из орбит, а уши напоминают цветом только что нарезанные помидоры.
— Зачем?
— Регина хочет кофе.
— Она посылает тебя за кофе? И ты пойдешь?
Он пожимает плечами и переминается с ноги на ногу.
Из этого может выйти неплохой прикол.
— Кто тебе сказал, — спрашиваю я, — что она хочет кофе? Вилма?
— Да.
— Она просто пошутила. Не нужно никакого кофе.
Я поймал его за яйца. К тому же я чувствовал себя просто триумфатором; Регина и Шейла Стэкхаус только что признали, что статья на одну страницу, которую я пишу для основного раздела о Лерое Уайте, телевизионном шоумене, станет сенсацией, возможно, даже главным материалом с анонсом на обложке следующего номера. Заголовки моих статей никогда еще не пробивалась на обложку «Ит» — эти алмазы всегда сверкали в короне кого-нибудь другого.
— А что, если Вилма на самом деле имела это в виду? — лепечет Марк Ларкин дрожащим голосом.
Несмотря на напавший на него столбняк, он каким-то образом умудряется сохранять азорский акцент.
— Нет. Может быть, Вилма сама хочет кофе, а тебе говорит, что это для Регины, чтобы ты не отказался идти.
Видимо, от растерянности Марк начинает грубить с сильным южным акцентом деревенщины в адрес Вилмы (что-то вроде «Ну, я не собираюсь носить нигре кофе!»), призывая меня в союзники. Он оглядывается вокруг, не подозревая, что Вилма — единственная чернокожая на нашем этаже.
— Не говори больше такую фигню, — советую я ему.
— Пожалуйста, скажи мне, где кофейный автомат…
— Здесь его нет. Тебе придется спуститься к милому арабскому джентльмену в лобби. Попроси каплю молока и фунт сахара.
Таким макаром волосы у Регины скоро совсем остекленеют.
Он удаляется рысью — почти вприпрыжку — к лифтам, чтобы принести кофе начальнице.
Под конец рабочего дня мы оказываемся в одном лифте, спускающемся в лобби. Когда двери лифта открываются и перед нами простирается вестибюль — женщины в белых льняных костюмах, мужчины с пиджаками, наброшенными на плечи, посыльные в велосипедках «Дэй-Гло», разбегающиеся в разные стороны и пересекающие пути друг друга, — я спрашиваю Марка Ларкина, где он живет. Когда он сообщает, что нам по пути, я говорю, что пойду домой пешком (не хочу толкаться с ним в подземке). Его галстук-бабочка и подтяжки остались идеальными, но я представляю, как промокли подмышки его бледно-зеленого габардинового пиджака; в первые дни на новой работе всегда так, а между тем на улице стоит июнь, и жара под тридцать.
— Я твой должник, — говорит он мне, когда мы расходимся на углу. — За кофе.
Он мой должник…
Интересно, что конкретно он имел в виду?
Я не спеша прогуливаюсь до Гранд-Сентрал-стэйшэн и спускаюсь в метро, полагая, что к тому времени он уже должен подъезжать к своему дому. Я вхожу в переполненный вагон, душный и пропахший потом. Это типичный образчик тех тряских «шестерок» двадцатых годов, в котором Дик Пауэлл поет «Мои глаза смотрят только на тебя». Сквозь марево от мокрых, изможденных лиц я замечаю Марка Ларкина. Я вижу его профиль… он демонстративно отвернулся. Из его кожаной папки торчат журналы «Экономист», «Спектейтор», «Нейшн» и, возможно, даже «Джейнс дефенс Уикли».
Если он на самом деле все это читает, а не просто носится с ними, чтобы все их заметили, то, я полагаю, к нему стоит присмотреться попристальней. Это реальная угроза.
Несколько дней спустя я натыкаюсь на Томми Лэнда, который был раньше помощником редактора в «Ит», но благодаря искусному поддакиванию и выгодной женитьбе (на редакторе журнала «Хиэ») быстро продвинулся по служебной лестнице.
— Ты знаешь кого-нибудь по имени Марк Ларкин? — спрашиваю я его.
— Конечно, знаю, — отвечает Томми, засовывая газету под мышку. — Он из тех, кто быстро достигает успеха.
В ту же секунду Томми срывается с места и быстро устремляется куда-то.
Быть «новеньким» или «новенькой» — сущий ад: нет более холодного, бездушного, недоброжелательного места работы, чем «Версаль». В мою первую неделю в «Ит» Бетси Батлер насмехалась надо мной и выглядела при этом так, словно только что сломала большой палец на ноге. Первое время, когда я натыкался на кого-нибудь в холле, я улыбался. Но когда они смотрели на меня как на полного придурка, я сразу вспоминал, где нахожусь.
Я ощущал себя призраком (вдобавок ко всему еще и очень бедно одетым призраком) первые недели в «Хиэ». Я не знал, что делать, и никто мне не подсказывал. Материалы кучами скапливались у меня, а я мог только догадываться о том, как действовать: снять копию, отправить факсом, выкинуть, передать дальше? Однажды редактор бросила в мой ящик для входящих документов черный кожаный лакированный ремень. Следовало ли мне его отредактировать?
Я собрался с духом и подошел к ее рабочему столу:
— Маргарита!
— Да? — Она даже не подняла на меня взгляд.
— Ты бросила мне в ящик ремень?
— Совершенно верно, бросила.
— И что я должен с ним сделать?
— Отнеси его в кожевенную мастерскую и проследи, чтобы его отремонтировали и прикрепили к нему бирку «ТЕ»[4] и квитанцию, выписанную на мое имя, — сказала Маргарита, так и не оторвав глаз от страницы, которую она то ли редактировала, то ли собиралась выкинуть целиком.
(У меня есть мечта: если когда-нибудь стану старшим редактором, брошу в ящик для входящих материалов Маргариты черный кожаный лакированный ремень. Но боюсь, что не получу полного удовлетворения — ведь она не узнает, от кого это, так как никогда не видела меня раньше.)
Да, некоторые люди стали хорошими друзьями, некоторые пары познакомились здесь, даже поженились (и развелись), но истинной теплоты в отношениях все же нет. Дело не ограничивается ремнями, подлежащими ремонту. Распоряжения новичку сыплются градом: сделать копии и отправить факс, принести кофе, выполнить мелкое поручение личного характера, заказать столик в ресторане или отменить заказ, прибраться на столе, убрать ноги со стола, вызвать посыльного, послать кого-нибудь забрать вещи из химчистки или забрать их из химчистки самому.
Новички после таких четырех недель уже не такие новые.
— Как ты работаешь на этих адских аппаратах? — спрашивает меня Марк Ларкин с улыбкой, уже не такой ослепительной, как вспышка при рождении суперновой, а с улыбкой человека, набивающегося в приятели, но в то же время снисходительной.
Я стою возле факсимильного аппарата и собираюсь отправить письмо. Марк выглядит очень растерянным.
— Ты и в самом деле не знаешь?
— В «Ши» этим занимались другие. — Он делает паузу, выгнув брови дугой. — Там для этого были афроамериканцы.
(Что во мне есть такого, что позволяет ему считать меня расистом? Или это всего лишь осторожная игра, в которую он методично втягивает меня?)
— У тебя могут возникнуть неприятности с отделом кадров за такие разговоры, — предупреждаю я его.
Он пожимает плечами. Возможно, он уже начал подозревать, что я просто дурачусь с аппаратом.
Я показываю ему, как отправить факс. Кажется, что у него вот-вот вывалится изо рта язык от усердия, как у ребенка, занимающегося чистописанием, но, когда наступает его черед отправить факс — запрос на короткое интервью с неким художником, схлопотавшим срок за подделку картин, а ныне умирающим от рака в римской тюрьме, — он не оправдывает моих ожиданий.
— Не может быть, — говорит он.
Марк не верит, что нужно вставлять страницу в факс лицевой стороной вниз.
— Ты прав, — говорю я с сарказмом, — тебя разыгрывают.
Он так и отсылает письмо — текстом вверх. Я тайно злорадствую.
Неделю спустя я замечаю, что он продолжает отправлять факсы неправильно.
Он немногого достиг за эти несколько недель и так и не добился интервью с умирающим арестантом.
А я добился.
3
Девять тридцать утра. Я уже полчаса как на работе, потому что всегда прихожу раньше Нолана, чтобы насладиться своим пребыванием там без него.
— Я только что поднялся на лифте с Гастоном, — медленно говорит он, растягивая слова.
(Даже не поздоровался, хотя я тоже с ним никогда не здороваюсь.)
— Правда? — бросаю я, не отрываясь от газеты.
Он хочет, чтобы я выказал интерес, но мне недосуг. В «Версале» очень важно никогда не показывать удивления чем бы то ни было. Если придет новость о том, что Северная Дакота бомбовым ударом стерла с лица Земли Южную Дакоту, то окружающие будут ожидать, что ты промычишь: «Гм-м-м, это интересно», — и вернешься к работе.
Над песочной стеной кабинки скачками проплывает пучок вздыбившихся, как от взрыва, рыжих волос, едва сдерживаемый фиолетовой заколкой. Марджори Миллет. Я с трудом проглатываю слюну, фиолетовая заколка делает резкий поворот, и пылающий рыжий пучок исчезает.
— Он был один, — продолжает Нолан.
Гастон Моро всегда один. «Версальский» легендарный стареющий (практически уже пенсионер) генеральный директор никогда не говорил со мной, так как он был самым важным лицом в корпорации, а я даже отдаленно не походил на сколько-нибудь важную персону.
Нолан заталкивает кукурузную лепешку в рот, и крошки градом падают на кипу газет и журналов на столе.
— Как его дыхание? — спрашиваю я.
— Весь лифт провонял… словно зловонная помойка с отходами двухнедельной давности под летним солнцем в Алабаме.
Молодая женщина, примерно двадцати двух лет, с очень приятными чертами лица и тяжелыми веками подходит и кладет маленький коричневый пакет в мой ящик для входящей корреспонденции, уже полный непрочитанного материала, к которому я даже не притронулся (статьи, наброски, газеты, журналы и снова журналы). Она улыбается и уходит прочь. У нее длинные волнистые каштановые волосы и рост примерно пять футов восемь дюймов, ведь она попала в «версальские» рамки предпочтительного роста для женщин: от пяти футов шести дюймов до шести футов одного дюйма. Она симпатичная, и я впервые вижу ее здесь. Должно быть, она совсем новенькая… улыбка выдает ее.