Что-то притягивает мой взгляд: это серое жирное пятнышко на стене кабинки, там, где Нолан прислоняется головой. Хорошо, что он работает рядом со мной, и его дурные манеры затмевают мои. Как Гитлер Муссолини.
— Он выглядит нездоровым, — все еще рассказывает Нолан. — У него большие мешки под глазами. И эти огромные коричневые пятна, как гречишные оладьи, сгоревшие дочерна на сухой сковороде. Он уже еле нога волочит.
— Если бы Гастон собирался умереть, он бы уже это сделал. Кроме того, быть наполовину на пенсии уже означает быть мертвым. — По слухам, старик входил каждый день в свой кабинет, закрывал дверь, опускал шторы, выключал свет и дремал.
Я сую руку в уже открытый коричневый пакет, гадая о том, что бы это могло быть, и извлекаю корректуру книга.
Это новый роман Итана Колея под названием «Бесплодная земля» с ярко-желтой липкой обложкой. От книги исходит свежий запах клея и мокрых чернил. Короткая записка, приклеенная кем-то из рекламного отдела издательства, гласит: «С наилучшими пажеланиями автора». (Господи, даже у людей, работающих в книжном издательстве, хромает орфография! Впрочем, записку прислали из отдела рекламы, поэтому она не в счет.) Я написал на последнюю книгу Колея плохую рецензию, которую суровый писатель-затворник, скорее всего, даже не читал или просто наплевал на нее.
К обложке приклеен стикер, на котором фиолетовой ручкой мелким округлым почерком написано: «Обзор. К этому номеру. РТ».
О’кей. Регина Тернбул. «К этому номеру» означает, что мне нужно торопиться.
Я вижу что-то еще в ящике для входящей корреспонденции от Шейлы, моего босса.
«Мы придержим это для следующего номера», — написано на стикере, приклеенном к моему запросу на интервью с умирающим в Риме художником-фальсификатором.
Но ко времени выхода следующего номера человек умрет.
Шейла Стэкхаус, старший редактор, сидит сразу за стенкой нашей кабинки в большом офисе с дверью, креслами и окном. Она держит цветы на подоконнике (когда она куда-нибудь уезжает надолго, мне поручается их поливать, но обычно я делаю это только накануне ее возвращения) и фотографии детей и мужа на столе: трое шустрых ребятишек со светлыми челками и голубыми глазами и смуглый лысый мужчина хмурого вида с безнадежным, разрывающим сердце взглядом, устремленным вдаль. Ее окно смотрит на восток, и в ясные дни видны взлетающие и заходящие на посадку самолеты. Иногда солнце, освещающее здание Крайслер-билдинга, бывает таким ослепительно оранжевым, что его вид напоминает зажженную спичку.
Я вхожу в ее кабинет и стою возле стола, пока она оставляет кому-то голосовое сообщение.
— Мы задерживаем публикацию интервью с художником? — спрашиваю я, когда она кладет трубку.
Моя попытка обречена, но я хочу, чтобы она знала, что хотя я и принимаю это покорно, но не положен на лопатки.
— Просто для него нет места.
— Старик на последнем издыхании… если не напечатать сейчас…
— Ты же знаешь, как обстоят дела. Мы уже готовы запустить номер.
— Может быть, его можно вставить в раздел «Они на взлете».
«Они на взлете» — неглубокий ознакомительный раздел на десяток страниц, над которым сейчас работают Вилли и Марк Ларкин.
— Спроси Бетси Батлер, — говорит Шейла. — Может, у них есть страница на выброс. Но материала полным-полно.
Если заметка каким-то образом попадет в раздел «Они на взлете», я буду лишен возможности в полной мере насладиться чувством жгучей обиды за отказ, за подлое к себе отношение. Что лучше — вставить свою статью в номер или упиваться несправедливостью?
Неожиданно раздаются топот ботинок и цоканье каблучков. Проплывают мимо головы, доносятся бормотание и шепот, шуршание бумагами. Я поднимаюсь и следую за ордой. Совещание.
Мы находимся в угловом конференц-зале (в этом длинном помещении все бежевое, кроме стеклянного стола), где Бетси ведет собрание. С указкой в руках она похожа на ведущего в какой-то игре.
Здесь присутствуют все важные персоны (хотя и без Реганы, которая больше не ходит на подобные летучки), а также полуважные, включая Вилли, Нолана, Марка Ларкина и меня. Нэн Хотчкис, ответственный редактор, присутствие которой, несмотря на ее отсутствующий вид, добавляет мероприятию важности, прихлебывает кофе со сливками и что-то черкает в своем «Филофаксе», который уже напоминает трехэтажный сэндвич с ростбифом. Байрон Пул, арт-директор «Ит», и Родди Гриссом — отталкивающего вида младший художественный редактор — стоят вокруг нескольких листов бумаги, скотчем прикрепленных к стене.
Это новая обложка «Ит», и нам полагается выдвигать оригинальные и броские идеи, которые прыгали бы со страницы так, что номер следовал бы их примеру и прыгал с прилавков. На фотографии — Энн Тачэт, одна из крупнейших продюсеров Голливуда (а в настоящий момент еще и самая могущественная женщина этого города), лежит в ванне из чистого золота, наполненной долларовыми банкнотами. Фотограф снял около тысячи кадров за два часа, а Байрон и Родди свели все к выбору из пары фотоснимков: на обоих Тачэт победно поднимает дряблые руки вверх, но на одном снимке у нее рот открыт, на другом — закрыт. Алый логотип «Ит» уже набран полужирным курсивом; все, что нам нужно сделать, это придумать несколько фраз и предложений, чтобы обложка приняла законченный вид. Это ежемесячный ритуал, и довольно часто он бывает утомительным, а иногда занимает по нескольку часов, а то и дней. (Понадобилось пять дней, чтобы остановиться на вариантах «Лучшая Бетт» для анонса статьи о Бетт Мидлер и «Кто вы, Кидман?» — о Николь Кидман. Такое ощущение, что чем хуже обложка, тем труднее состряпать заголовок. Эти заняли по неделе каждый: «На все руки Хэнкс» — для материала про Тома Хэнкса, «Эль на колесах» — про Эль Макферсон, «Одинокая Стоун» — про Шарон Стоун.)
Бетси указывает нам на единственное различие двух снимков, которое благодаря приличному размеру зияющего рта Энн Тачэт и так бросается в глаза.
— О’кей, — говорит она, постукивая себя указкой по бедру а-ля Бобби Найт[5], — какие будут предложения?
Я смотрю на Вилли, который уже бросает на меня взгляды украдкой. Марк Ларкин в бабочке и подтяжках сидит рядом, справа от него. Я знаю, о чем сейчас думает Вилли: «Как могло получиться — при таком количестве сделанных снимков, притом что Гарри Бруксу (фотографу) заплатили больше десяти штук за фотосессию, при наличии гримера, снабженца, стилиста, парикмахера и ванны из чистого золота — как оказалось так, что выбрать можно только из двух фотографий? Остальные вышли нечеткими? Большой палец Гарри заслонил объектив? У ребенка, снимавшего мыльницей „Инстаматик“ своего хомячка, и то выбор был бы богаче».
— «Энни, возьми свои деньги», — выдает Лиз Чэннинг, заместитель редактора.
— «Погружаясь в, Ит“», — это уже мой вариант.
— «Та ли это Тачэт», — говорит Вилли. Я один хихикаю над этим.
— «Энн в тысяче проявлений», — предлагает Марк Ларкин, откидываясь назад и потирая подбородок.
Некоторые из присутствующих переглядываются и многозначительно кивают, кивки весьма благожелательные. Вилли покусывает нижнюю губу, пока она не начинает менять цвет.
— Недурно, — замечает Нэн.
— Может, получше придумаем? — сомневается Бетси Батлер, почесывая ямочку на подбородке.
— «Мстительная Энни» или что-то в этом роде, — бездумно предлагает Оливер Осборн, еще один помощник редактора.
— «Блеск Тачэт»? — снова я.
Это мне кажется таким же дешевым, как и «Энн в тысяче проявлений», так почему бы нет? Я сознаю, что Марк Ларкин уже ведет счет на очко, но все же полон решимости не дать ему выиграть.
Родди Гриссом-младший (его отец — издатель «Ши»; если бы не этот факт, Родди не то что не было бы здесь, он находился бы сейчас в сумасшедшем доме) спрашивает:
— Что это у нее на цепочке?
Байрон и Родди склоняются над фотографией, Бетси присоединяется к ним, остальным остается только смотреть на их согнутые спины.
Энн Тачэт лежит в ванне обнаженной, но на шее у нее висит золотая цепочка. Уровень долларовых купюр находится гораздо выше ее сосков.
— Это одна из еврейских штучек, — говорит Байрон, оглядываясь на нас в смятении, словно доктор, обнаруживший на рентгеновском снимке что-то внушающее беспокойство.
— Как это называется? — спрашивает Родди.
Если кто-то и знает ответ, то не хочет признаваться в этом.
— Это называется «чаи», — поясняет Вилли Листер. — По-моему, на иврите это означает «жизнь».
Вилли, с его епископальными и пресвитерианскими родовыми линиями на протяжении десятка поколений, может проявлять эрудицию в подобных вещах. Его задница надежно прикрыта.
— О, черт, — стонет Бетси Батлер, резко бросая свою авторучку на стеклянный стол, так что раздается звон.
Нельзя просто так помещать подобные вещи на обложку — никто не говорит об этом прямо, но все это знают. Пока я сижу как сторонний зритель, наслаждаясь салонным антисемитским шоу, вспоминается случай, когда Джереми Дэвид, модельер, хотел сняться со звездой Давида на фотосессии у Ричарда Аведона… но Регина в конце концов убедила Джереми снять звезду, пообещав рекламное место со скидкой.
— Я даже не знал, что Энн Тачэт — еврейка? — помощник редактора отдела моды вставил слово. Почему все, что бы ни говорил любой из сотрудников отдела моды, слышится как вопрос?
— Ее отец, скромный чикагский бухгалтер, действительно является сыном великого многострадального еврейского народа, — сообщает нам Марк Ларкин. — Ее настоящая фамилия Тертлтраум, или Тайтельбаум, или еще как-то в этом духе вывернута.
Бетси спрашивает Байрона, виден ли чаи на каждом снимке. Байрон смотрит на Родди Гриссома-младшего, и оба пожимают плечами. «Как они могли этого не заметить? — думает каждый сидящий в зале. — Как ни они, ни стилист, ни гример с парикмахером, которым отваливают такие деньжищи, не обратили на это внимание в студии? И неужели декоратор ничего не мог подсказать?»