Офицер артиллерии — страница 5 из 15

Потом выступил начальник штаба. За ним взял слово подполковник Дестичан.

— Что я могу сказать о товарище Ковтунове? — поднимая глаза к потолку, начал он с заметным акцентом. — Воевали рядом и не один раз приходилось ему поддерживать моих пехотинцев. Как поддерживал? Как справлялся?

При этих словах Ковтунов насторожился. «Сейчас скажет, что я опоздал открыть огонь в том, первом, бою под Харьковом», — подумал он, и сердце его екнуло.

— Спасибо ему говорят мои пехотинцы за эту поддержку. Храбрый товарищ. И когда отступали, товарищ Ковтунов хорошо прикрывал. Я желаю и дальше воевать с товарищем Ковтуновым, вот что я хочу сказать. Хорошо сражался товарищ Ковтунов. Думаю, надо нам принять его в члены партии.

— Есть другие предложения? Нет? Голосуем…

Ковтунов опустил голову и поднял ее только тогда, когда Дестичан громко и весело сказал:

— Единогласно, — и тут же добавил — Поздравляю, товарищ Ковтунов!

Радостный возвращался Ковтунов к себе в дивизион. Машина резко подпрыгивала на ухабах: шофер Камочкин обладал удивительной способностью попадать в выбоины даже там, где их можно было объехать, и Ковтунов всегда ворчал на него, но сейчас он не замечал ничего, погруженный в думы о том большом событии, которое произошло в его жизни.

В блиндаже его ожидал комиссар старший политрук Николай Иванович Михалев — смуглолицый, черноволосый, широкоплечий сибиряк, в прошлом секретарь Челябинского райкома комсомола. Он был недавно назначен в дивизион.

— Приняли? А я что говорил? То-то! Поздравляю! — окая, встретил он Ковтунова. — Ну, давай чай пить, за чаем и расскажешь. Мы, сибиряки, чай любим…

Ковтунов подробно, стараясь не упустить ни одной детали, рассказывал, а Михалев пил чай из блюдечка, часто вытирая платком капельки пота, обильно выступавшие на лбу, посмеивался, подшучивал.

— Теперь, Георгий Никитич, тебе надо партийное поручение дать. Вот только не придумаю, какое бы посложнее да поответственнее…

— Давай-давай, хоть десять, — с жаром откликнулся Ковтунов.

— Ну, десять многовато, это ты зря. Командовать, что ж, за тебя я буду?

— Зачем ты? У меня теперь сил прибавилось, на все хватит. Горы сверну.

— Горы? Вот это хорошо, — улыбнулся Михалев. — Помню, когда меня в партию принимали, тоже такое настроение было. И работать взялся за двоих, да где там — за троих. Но, правда, и критиковали — ух, как здорово! Словом, рад я за тебя, искренне рад, Георгий Никитич. Нашего полку прибыло, — поднимаясь и надевая шапку, сказал Михалев. — И еще прибудет. Вот пойду на НП к Васильеву. Рекомендацию просил, тоже в партию вступает. Надо побеседовать. Ну, пока. Если задержусь — может, ночевать там останусь, — позвоню…

Николаю Ивановичу Михалеву было за тридцать, а Ковтунову только двадцать четыре. Но, несмотря на разницу в возрасте, они хорошо ладили между собой. Михалев сумел как-то сразу и прочно завоевать в дивизионе авторитет. Помогла, видно, привычка работать с людьми еще на «гражданке», о чем он часто любил вспоминать, всегда начиная словами: «А вот у нас, на гражданке…» В работе он был неутомим. Проводил с артиллеристами занятия и политинформации, присматривался к их учебе, которая не прекращалась и здесь, в боевой обстановке. Нередко случалось, что противник, нащупав одну из батарей, обрушивался на нее огнем и, когда кто-либо выходил из строя, старший политрук Михалев занимал его место и выполнял обязанности не хуже, чем хорошо натренированный боец.

Частым гостем был комиссар и у командиров батарей на наблюдательных пунктах. Придет, спрыгнет в окоп, скажет своим окающим, медлительным говорком:

— А вот и я! Показывайте, что у вас тут и как? — Долго беседует с солдатами и сержантами, потом идет к командиру батареи и требует: — Давай подзаймемся, приобщи-ка меня к артиллерийской науке.

Повозится час — два, попыхтит и будто невзначай спросит:

— А почему у тебя, командир, люди уже третью неделю не мылись, не парились? Насекомых развели. А?

Ковтунов знал все это, знал, что бойцы любят комиссара, чувствовал ту большую помощь, которую оказывал ему Михалев, и высоко ценил его за это.

* * *

Васильев сидел у стереотрубы в небольшом добротно сделанном в железнодорожной насыпи блиндаже, когда к нему вошел Михалев. Полушубок обильно припорошило снегом, и комиссар, отряхиваясь, молча выслушал короткий доклад командира батареи, пожал руку и сказал:

— Удобно устроился. А где живут разведчики, связисты?

— Рядом, товарищ старший политрук, в землянке, — ответил Васильев и, зная страсть Михалева к чаю, предложил: — Может, чайку хотите, с морозу?

— Хочу. Только потом, а сейчас покажи землянку: темнеет, не найду сам.

Васильев пожал плечами и повел Михалева к землянке.

— Ну, иди занимайся своими делами, — отпустил его комиссар и, приподняв полог плащ-палатки, прикрывавшей вход в землянку, пригнулся и пролез в узкую щель.

Васильев постоял с минуту, прислушиваясь. Из землянки донеслись голоса приветствовавших комиссара бойцов. Потом они затихли: что-то говорил комиссар, но что именно разобрать было нельзя, так как голос его заглушил громкий смех.

Васильев еще раз пожал плечами и вернулся на наблюдательный пункт. Было тихо, и он, приказав разведчику поставить чайник, прилег на нары. Его обидело то, что комиссар не остался с ним, не поговорил, а сразу отправился, как он говорил, «в массы». Правда, он знал об этой привычке Михалева, его умении как-то легко и сразу войти в контакт с людьми, расположить их к себе. Что ж, в этом не было ничего плохого. Но по опыту других командиров батарей, где бывал комиссар, Васильев знал также, что после такого «общения с массами» старший политрук оказывался в курсе всех батарейных дел, был хорошо осведомлен о том хорошем и плохом, что есть в батарее.

Люди видели в нем человека, с которым можно поговорить по душам, поделиться самым сокровенным, иной раз и пожаловаться на несправедливость. Солдаты и сержанты знали, что Михалев никогда не откажет в помощи и содействии, и запросто обращались к нему. Однажды, например, комиссар решительно вмешался в дела полковой продовольственной службы и настоял на том, чтобы сняли прежнего начпрода, обвешивавшего батарейных старшин.

Васильев так и остался в батарее Ковтунова с того памятного боя под Харьковом в сентябре сорок первого. Дела шли у него неплохо, и, когда Ковтунов стал командиром дивизиона, Васильева назначили на ту самую батарею, которой командовал прежде Ковтунов. Это было уже в то время, когда комиссаром в дивизион прибыл Михалев. Он-то и настоял на том, чтобы Васильев остался в дивизионе. Когда Васильев остался, он решил во что бы то ни стало доказать, что будет не последним командиром батареи не только в дивизионе, но и в полку.

В блиндаже было тепло, в печке весело потрескивали дрова, в трубе гудело, а по стенам и потолку бегали темно-красные блики. Васильевым овладела дремота, и, чтобы не заснуть, он поднялся и сел на нарах. Чайник бурно кипел, из носика вырывалась струя густого пара.

— Однако… — произнес Васильев, посмотрев на часы. Потом поднялся, достал чай и белый с выщербленным носиком чайник для заварки, подошел к печке.

— Постой-постой, — услышал он в то же самое время позади себя окающий голос и, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. — Это я сам сделаю. Это дело, брат, искусства требует.

Михалев сбросил полушубок и взял из рук Васильева чайник для заварки. Ополоснув его кипятком и всыпав чаю, поставил на кипящий чайник.

Васильеву не терпелось заговорить о рекомендации, но он не хотел делать это первым и, в свою очередь, ждал, что об этом начнет комиссар. Но Михалев молчал. Тогда Васильев нехотя, а потом все более и более увлекаясь, стал рассказывать о приспособлении, которое придумали его разведчики для засечки орудийных и минометных батарей противника, ведущих огонь ночью. Он подвел комиссара к амбразуре и показал несколько проволочек, вертикально натянутых на некотором удалении от стереотрубы.

— Каждая проволочка находится точно в створе с засеченной в дневное время батареей или орудием, — пояснил он. — Ночью же мы наводим стереотрубу на вспышку, и если направление совпадает с какой-либо проволочкой, то мы точно знаем, что это за цель. И просто и удобно…

— Неплохо, — похвалил Михалев. — А если не совпадает, тогда как? — подумав, спросил он.

Васильев пожал плечами.

— Ну, тогда надо засекать обычными способами. Трудно, конечно…

— Вот-вот. И трудно, и точность невелика. А ты подумай, как лучше сделать, пораскинь мозгами, с людьми посоветуйся.

За чаем Михалев расспросил Васильева о том, вовремя ли доставляются в батарею газеты, как организуются коллективные читки, выпускаются ли боевые листки.

Васильев сказал, что сам регулярно проводит политинформации.

— Знаю. Это хорошо, — перебил Михалев и, вдруг подняв голову, посмотрел в глаза Васильеву. — А что это у тебя произошло с Урсунбаевым? Ты что же это, до рукоприкладства дошел?

Васильев, чувствуя, как краска бросается ему в лицо, отвел глаза. «И об этом знает», — подумал он и энергично запротестовал:

— Товарищ старший политрук, ведь как дело было. Этого Урсунбаева, помните, я сам в батарею взял, ну и… долгом своим считал сделать из него артиллериста. На первый случай — заряжающего. А он выстрела боится. Я его во время стрельбы к орудию, а он только «Огонь!» услышит, уши руками зажмет и — в сторону. Бился-бился, что с ним сделаешь? Ну и…

— Ну и что? — вставил Михалев, с трудом удерживаясь от смеха: он только что слышал эту историю от самого Урсунбаева.

— Ну, подвел я его к орудию и стоял с ним так, пока огонь вели… Какое же тут рукоприкладство…

Михалев теперь уже откровенно расхохотался.

Глядя на него, заулыбался виновато и Васильев. Он понял: гроза прошла.

А Михалев, отдышавшись, спросил:

— А знаешь ли ты, что Урсунбаев сам по этому поводу говорит? «Зачем, говорит, командир ругал-ругал? Сразу бы так сделал. Я теперь ничего не боюсь». Что ж, как сугубо индивидуальный, такой метод, может, и оправдан, но больше его не повторяй.