[94] Причинами явились как чисто стратегические соображения, так и намек на вызревшее активное недовольство правительством со стороны патриотического генералитета, способное толкнуть к самостоятельным шагам.
О том, насколько Временное правительство было далеко от реальности, можно судить по хлопотам Керенского, желавшего добиться от I съезда Советов выражения его отношения к наступлению, 8 июля,[95] через день после контрудара противника. Отрезвляюще подействовала секретная — «только военмину» — телеграмма комиссара Юго-Западного фронта Б. В. Савинкова от того же числа:«… дисциплину следует ввести, не останавливаясь ни перед какими мерами».[96] После колебаний, недопустимо долгих при учете обстановки, 11 июля Керенский приказал Корнилову «остановить отступление во что бы то ни стало всеми мерами, которые Вы признаете нужными».[97] Снова военный министр, фактически разрешая введение смертной казни, избегал прямой формулировки, перекладывая ответственность на генерала, что позже дало основания даже заинтересованной стороне — Деникину — утверждать «самочинность» решения Корнилова.
Новое совещание в Ставке 16 июля, когда эмоционально и обвиняюще выступал Деникин, поддержанный остальными генералами, показало взаимное непонимание правительства и военачальников. Деятельность последних ниже рассматривается специально; корниловское выступление не затрагивается намеренно.
В августе-сентябре начался перевод на фронт ряда запасных частей. После первых же поступлений командование, ранее стремившееся к их получению, стало раскаиваться. Тыловые войска уже характеризовались; приходя на позиции, они быстро и разлагающе влияли на окружающие части. Командир 14-го армейского корпуса (Северный фронт) генерал-лейтенант барон А. П. Будберг отмечал: все «во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили не исполнять никаких приказаний, грабить, насиловать и убивать».[98] Некоторые части, сохранившие определенный порядок, оказались буквально погубленными новоприбывшими.
Теряющие «подобие не только воинское, но и человеческое» солдаты порой даже при движении не на фронт, а в резерв разоряли и громили от одного до одиннадцати уездов. Как вспоминал очевидец, «солдаты ловили кур, разбирали на дрова заборы и форменным образом уничтожали встречавшиеся на пути фруктовые сады. При этом совершенно не принималось во внимание, кому этот сад принадлежал: ненавистному буржую, помещику, или бедному крестьянину»[99] — классовой направленности в безобразиях не прослеживалось. Обрисовывая положение, председатель Союза казачьих войск войсковой старшина А. И. Дутов упоминал продажу воинскими чинами обмундирования и оружия в количествах, достаточных для оснащения номерной армии; общее число дезертиров превысило 2 млн. человек.[100] Вопиющим и достаточно распространенным явлением стала продажа оружия противнику: «за орудийную батарею немцы платили 2–3 тыс. руб., за пулемет — 100 руб, но потом цены быстро сбили [курсив наш — Р.А.] до 25 р. за орудие и 20 р. за пулемет; двуколка с лошадью стоила 15 р. Этот оригинальный способ пополнения немецкого вооружения очень нравился и нашим, и немцам, хотя и по разным причинам»,[101]- с горечью вспоминал один из офицеров, верно оценивший это как агонию армии и государства. О выполнении боевых задач не было и речи; впрочем иной раз целая дивизия атаковала «в составе только 70 офицеров, без единого солдата, наступающих под огнем на окопы хохотавших австрийцев».[102] И здесь виден отчетливый прообраз отчаянных атак офицерских рот в недалеком будущем.
Довольно неуклюжей оказалась попытка последнего комиссара при Верховном Главнокомандующем В. Б. Станкевича стимулировать активность войск крупными денежными наградами: «тысячу рублей за одного пленного, пятьсот рублей за винтовку противника, тысячу рублей за пулемет».[103] (И для сравнения: среднее офицерское жалованье обер-офицера 200 руб., товарища министра 1250 руб. в месяц.) Ее появление само по себе очень красноречиво и комментариев не требует; к тому же реализована она не была.
Надо отметить прямую зависимость масштабов падения дисциплины от территориального расположения того или иного фронта относительно эпицентра революции — Петрограда. Наиболее удаленный Румынский фронт дольше других находился в относительном порядке и боеспособности. Этому помогала дальновидность генералов, прежде всего — Д. Г. Щербачева и Крымова (до его отъезда в августе). У маршевых рот в ближайшем тылу отбирались знамена и оружие, и солдаты отправлялись на передовую походным маршем (а не транспортом) под конвоем «диких сотен» 3-го конного корпуса. По прибытии в полки они раскассировались по восемь человек в уже имеющиеся роты.[104] Оказываясь разобщенными и деморализованные суровым приемом, солдаты пополнений чувствовали слабость и волей-неволей подтягивались. По их воспоминаниям, «в полках с большевиками не церемонились: против них находили какое-нибудь обвинение «уголовного характера» и изымали из обращения»,[105] — то есть оснований для таких обвинений было достаточно. На июльском совещании в Ставке Савинков выступил с предложением усовершенствовать и распространить этот метод всюду: во избежание разлагающего влияния тыловиков на фронтовые части, он хотел не рассредоточивать их, а сводить в отдельные «роты изменников».[106]
Только 25 октября был издан приказ, со множеством оговорок возвращавший дисциплинарную власть командованию. Оцененный офицерами как «невероятная глупость»,[107] он появился после полной утраты ими надежных сил и не мог остановить агонию армии. Отмена большевиками чинов и прекращение де-факто военных действий стало логическим завершением начатых в марте преобразований.
1.2. «За Россию и Свободу»: первые Добровольческие формирования
Неизбежное нарастание враждебности офицерства пораженчеству вело к оппозиционности правительству, и это противоречие не могло сохраняться в неизменности. Вариантами его разрешения являлись либо переход к открытому конфликту, либо его смягчение через предоставление военным возможности реализации своей позиции; для них требовались поиски объединения единомышленников. Ответом на вопрос о способах, масштабах и социальном материале данного объединения, о его внутреннем содержании и влиянии на последующие события оказывается обращение к добровольческому движению и офицерским организациям.
И эмигрантские, и отечественные авторы поразительно единодушны в оценке значения добровольчества 1917 г. Уже сами его участники называли «новые части специального назначения» «первым орудием Белой борьбы»;[108] советский военный историк Н. Е. Какурин прямо писал об их однородности с будущей Добровольческой армией.[109]
Ушедший в отставку Гучков считал перспективным «искать оздоровления с фронта»;[110] потерпевший неудачу в Петрограде Корнилов склонялся к тому же, и в отличие от столицы у него появились активные сторонники. И, если удержать дисциплину в мае-июне, не прибегая к еще не одобренным правительством репрессиям, было невозможно, то создать боеспособные войска заново оказалось легче. 2 мая офицер штаба 8-й армии Генерального Штаба капитан М. О. Неженцев подал командующему рапорт «Главнейшая причина пассивности нашей армии и меры противодействия ей». В нем отмечалось, что войска аморфны из-за бездействия власти, и потому военные должны сами проявить инициативу: «В штабах армий, корпусов, полков надо начать формирование ударных отрядов добровольцев, готовых на смерть», которые «бросать в самые трудные участки боя».[111] Подразумевалось, что их пример воодушевит остальных; в заключении Неженцев предлагал создать подобный отряд под своим началом.
Несмотря на неохотную реакцию штаба, агитация за возрождение армии началась. Была разрешена вербовка солдат и офицеров (до прапорщика — то есть одних прапорщиков) в запасных полках, а также приглашение шести офицеров-фронтовиков.[112]Учитывая состояние запасных команд, данная мера, с одной стороны, ограничивала количество потенциальных добровольцев, с другой же — позволяла вычленить из них лучшее меньшинство. С самого начала призывы к вступлению в ударные части имели успех. К середине мая образовался отряд-батальон (по 80–90 человек в роте), над которым в торжественной обстановке принял шефство Корнилов. «Своими словами Корнилов забрал все наши души, всю волю, все чувства», — вспоминал один из первых ударников прапорщик Я. Г. Шинин.[113] Это признание показывает не только близость и ценность патриотической идеи оздоровления армии для защиты России, но и ее абсолютизацию до фанатизма. Кроме того, сам факт получения шефства одного из тогда еще «рядовых» генералов был беспрецедентным.
Временное правительство в лице премьера князя Г. Е. Львова приветствовало наметившееся воодушевление армии, приписывая его, правда, исключительно «вере в идеалы революции»,