Густая темнота, какая бывает только на юге при затянутом небе, поглотила все. Букреев спустился по ступенькам запасного хода.
Волны шумели у берега, и в воздухе носился мелкий рассыпчатый дождь прибоя.
Букреев разыскал Степанова на прибрежной окраине поселка, возле домов, куда были стянуты лодки и большие чаны-перерезы, где рыбаки обычно присаливали паровой улов. Майор и несколько красноармейцев на ощупь (факела не зажечь) проверяли эти «подручные переправочные средства». Сюда же принесли паклю, и два человека, сидя в чанах, стучали обушками, законопачивали щели.
— Хорошо, что пришел, Букреев, — сказал майор. — Представь себе, мои орлы уверяют, что на этих бочках можно переплыть пролив.
— По тихой погоде?
— По тихой погоде и на топоре переплывешь. Надо форсировать пролив при любой погоде. Какие лодки, такая и погода. Я только что решил испробовать. Сел это я в бочку, взял весло, столкнули меня в воду. Кипит, колотит! Выбросило меня через минуту вместе с перерезом на берег и еще, в добавление ко всему, чуть голову не проломило.
— Вот видишь…
— Ничего покамест не вижу. Меня выбросило потому, что проводил испытания, а не всерьез. А когда попал бы в безвыходное положение и стоял бы вопрос — либо жизнь, либо смерть, ушел бы через пролив и на бочке. Тогда и силы, и уверенности, и, самое главное, смекалки прибавляется. Вот только руки порезал. На обручах ржавчина отложилась. Кусками, кристаллами. Надо ее чем-нибудь снять, чтобы ребята не пострадали. Прикажи-ка ты своему Манжуле — пусть своим морским умом моим сухопутчикам поможет, а мы тут, где меньше дует, покалякаем.
После ухода Манжулы они укрылись от ветра за стеной турлучного домика. Здесь ветер был слабее, и можно было говорить, не надсаживаясь от крика.
Степанову уже стало известно от комдива решение офицеров батальона.
— Я их знаю, — говорил Степанов. — У них имеется все, что отличало и твоего Баштового. Чувства! На одних чувствах воевать нельзя. Мы должны тяжелораненых вывезти и вывезем. А уж если не сумеем, что попишешь? Ведь еще давно говорили: «В бою только трус может быть жалостливым». Я, конечно, не хочу обвинить твоих храбрецов в трусости, дико было бы. Но объективно так. Нужно быть очень смелым и солдатски устойчивым, чтобы выполнять, казалось бы, невыполнимые приказы… Вот погляжу я на нас самих. Странно! Немцы уже на окраине. К ним улицей можно пройти, а два чудака, из коих один майор, а второй заслуженный капитан, готовят какие-то бочки, чтобы раненых эвакуировать…
Ракеты взлетели над буграми, и сюда доходили сухие выстрелы ракетных пистолетов. Бугры обливались прозрачным, мертвым светом, а потом как будто таяли в чистом черном воздухе. Невдалеке слышался рокот моторов. Вероятно, немцы подтягивали поближе к передовой артиллерию или танки.
И наверху, по буграм, и внизу, по берегу, в тяжелых глинищах и зимних песках лежали солдаты.
Они приготовились ко всему. В упорстве их чувствовалось прежде всего сознание своей великой мощи. Солдат не видно сейчас и не слышно. Загадочная тишина траншей. Вот сильнее засвистал ветер. Заскрипело дерево, а у берега монотонно стучал обушок, с уверенной настойчивостью врываясь в раскатный шум моря.
Опять взлетела ракета. Осветились голое дерево, его странно серебристый ствол и белые стены домов на взгорье.
— Хорошие у меня ребята! — сказал Степанов, близко наклонившись к Букрееву. — Ведь казалось бы — по краю глубоченного оврага ходим на одной ножке, комар крылышком собьет. А никто не скулит. Выберется минута свободная, и пошла шутка, а то еще вприсядку пробуют. Послушаешь их невзначай, что за разговоры! Мечты! Вроде не бородачи, а девушки. Все обсудят. И что раньше было, и что в настоящее время, и что им в будущем предвидится. Оригинальный народ, Букреев… У тебя курить тоже нечего? Нудно без табачку. Возьму бумажку и кручу и верчу ее в руках. А где-то, сравнительно недалеко, какие табаки! Тюками лежат в папушах. Да и резаного сколько хочешь. Враг безусловно всего не сумел вывезти. Начнем двигаться в глубь полуострова — обязательно запасусь крымским табачком.
Степанов, не дождавшись ответного слова собеседника, замолчал. Бесшумно приблизился Манжула. Он остановился в двух шагах от офицеров.
— Что-нибудь годится, Манжула?
— Шлюпки пойдут, товарищ майор.
— Баркас?
— Баркас подремонтировать надо, товарищ капитан, а то дырявый. До Тамани не дотянет.
— А бочки?
— На них можно попробовать. Посуда устойчивая.
— Ладно, — сказал Степанов.
Майор попрощался, подозвал Куприенко, работавшего вместе с красноармейцами, и пошел вверх над дворами.
Осмотрев перерезы, Букреев возвратился на свой командный пункт, думая застать Батракова. Но его не было.
Приближались бомбардировщики, налетавшие сегодня пятый раз. Ровный гул моторов как бы проник в самое сердце Букреева как новое тягостное предупреждение. Бомбардировщики заходили от Митридата, по другому курсу. Все ближе раздавался их тяжелый рокот. В амбразуру были видны яркие, остро отточенные иглы трасс. Пулеметы открыли огонь по самолетам с новых, береговых позиций.
Взрыв. Кубрик тряхнуло. В амбразуру как будто кто-то дунул огромным мехом. Хлопнула и зазвенела дверь. На пол слетели телефонные аппараты, коптилка.
Дежурный, бывалый мичман, отброшенный взрывом к Букрееву, ударил его всей тяжестью своего тела и, видимо, инстинктивно, чтобы за что-нибудь удержаться, схватил его руками у пояса.
Снова взрыв и вихрь. В голове Букреева шумело, и темнота наполнилась едкой гарью.
Надо было скорее зажечь огонь и рассеять этот могильный мрак. Надо проверить проводку, поднять телефонные аппараты.
— Давайте скорее, черт вас забери! — заорал Букреев, отдирая от себя руки мичмана.
Мичман пополз по полу, поднял аппарат, и в его пальцах запрыгал огонек спички.
— Кажется, пронесло, — сказал мичман. — Бетон лопнул, смотрите…
— Соединитесь с подразделением…
Квадраты их «Малой земли» были расчерчены просто чутьем, и Букреев мог почти безошибочно по звуку определять места поражений. «Юнкерсы» повесили «лампы» и сбросили с прицельной высоты бомбы на командный пункт и на поселок. В сторону расположения армейской пехоты связь оборвалась. Манжула, захваченный взрывом на НП, стоял у стенки, пошатываясь и вытирая рот ладонью.
— Ты ранен, Манжула?
— Ничего, ничего, товарищ капитан, — сказал ординарец. — Я выйду дыхну. Можно?
— Выйди, выйди…
Манжула повернулся, шагнул к двери, лязгнул засовом.
Свежий, холодный воздух ворвался в блокгауз.
И в это время Букреев увидел у дверей силуэт комиссара, автомат, приложенный к груди, и глубоко надвинутую фуражку. Он стоял, прислонившись к двери, какой-то неестественно маленький, с темными впадинами глазниц. На Букреева смотрели два внимательных, настороженных глаза. И вот не только по внешнему его виду, но и по ощущению страшной тоски, сжавшей сердце, Букреев понял все.
— В школу? Неужели в школу? — спросил он Батракова, задыхаясь.
— Да…
Букреев все понял, ничего не расспрашивал и вышел наружу.
В поселке горели дома. Растрепанные ветром клочья дыма носились, как чудовищные птицы. Ему показалось, что по земле пронеслись тени бомбардировщиков. Вся планета будто пылала и крутилась, и космические вихри разносили огонь и смерть. С ржавым стоном рвались снаряды. Ветер пронизывал. Гудело и ревело обозленное море.
И, несмотря на ветер, на брызги волн, почти достигавших вершимы, Букрееву было душно. Хотелось сбросить куртку, так рвануть пуговицы гимнастерки, чтобы сразу подставить все свое тело ветру и брызгам.
— Вас просит комиссар зайти в капэ, товарищ капитан, — настойчиво проговорил Манжула, вышедший из блокгауза. — Звонил с передовой старший лейтенант Рыбалко, товарищ капитан…
— Ты знаешь, Манжула, мне что-то плохо… Опять…
Манжула поддержал командира, и они спустились вниз.
— Рыбалко просит поддержки, его атаковали, — сказал встретивший их Батраков. — Я звонил в полк. Степанов обещал отдать обратно двадцать пять наших…
— Хорошо…
— Есть счастливая возможность вырвать у них Кондратенко. Что с тобой?
Батраков подскочил к Букрееву, и тот опустился на его руки.
— Опять оно…
Кровь как будто покидала его тело, холодели конечности, легкие хватали каждый грамм кислорода. Бессильная злоба против самого себя, против недуга подняла его, но только на одну секунду, а затем он, стиснув зубы, опустился и лег на спину. Ординарец расстегнул воротник, ослабил снаряжение, вытащил из карманов запалы гранат, письма, газету, где был описан его подвиг и где он всенародно был назван Героем.
Манжула откупорил пузырек с лекарством и приложил кружку к губам Букреева. Он ощутил эфирное масло и еще что-то знакомое, освежающее.
— Откуда это у тебя?
— Она еще тогда принесла.
— Кто она?
— Главстаршина Татьяна Иванова…
Главстаршина Иванова — и только. Сегодня при атаке фашистских пикирующих самолетов убита на крымской земле главстаршина Иванова — и только. Так были убиты капитан третьего ранга Звенягин, сержант Котляров, лейтенант Шумский и сотни других.
Нужно смотреть на все проще. Сжиматься, становиться обычным, вот таким, как Манжула. Никто не должен догадываться о твоих муках. Никто не должен знать, что тебе тоже бывает худо, и даже Степняк не должен был знать. Как горька для него была самая мысль о невозможности вывезти всех раненых!
Глава сорок третья
Светильник играл тенями на стенах, на потолке. Липкая копоть оседала на руки, цеплялась за волосы и подрагивала. Может, они в последний раз видят этот мирный огонь, не похожий на хищное пламя взрывчатки. Батраков поглаживал гильзу своими похолодевшими пальцами, ища тепла. Тяжелое топливо — соляр, — добытое в моторных отсеках погибших кораблей, чуть-чуть нагревало стакан снаряда. Пальцы не согревались, суставы ломило.
— Вместе с командирами в двадцать ноль-ноль нужно собрать и парторгов, Букреев.