Курасов смутился, искоса посмотрел на Таню:
— Павел Михайлович, может быть, перейдем на другой курс?
— Говорите, говорите, Павел Михайлович, — попросила Таня.
— Да что мне говорить? Вы вот думаете, я не знаю, чего вы к Баштовым зачастили? Учитесь семейной жизни.
— Да ничего подобного! — смутился Курасов.
— Чего там — ничего подобного! Тянет вас на огонек. — Звенягин подошел к чуть завядшим розам, гладиолусам и астрам, расставленным на тумбочках и на комоде, наклонился над цветами. — А вот цветы надо было догадаться привезти и Ольге!
— Мы и принесли Оле, — сказала Таня.
— Ты принесла, а не он. А тебе кто? Курасов. Вез из Батуми, знаю. Необычайное происшествие на флоте: морской офицер в здравом уме и твердой памяти везет из Батуми в Геленджик цветы, в пути ухаживает за ними.
— Неужели это так необычно? — спросила Ольга.
— Необычно. Если бы Курасов утопил подводную лодку, и то меньше бы говорили… Так вот, Татьяна, распишем вас, как говорится, в том же самом геленджикском загсе, куда водили мы Баштовых… Я принимаю, Курасов, ее в свой дивизион. Муж и жена должны быть вместе… Уйдешь, Татьяна, из госпиталя от своего начальника?
— Я и так от него уйду.
— Послушаем, — склонив голову набок, сказал Звенягин. — Каким образом? Опять через забор?
— К Букрееву уйду, в батальон… Я хотела сразу перейти в батальон, но Тузин мне не нравился.
— Так, так, продолжай.
— Тузин не понравился. Такой это раскисший сухарь!
— Точно, — подтвердил Звенягин.
— Вот теперь и попрошусь в батальон к Букрееву.
— К Букрееву? Тут надо померекать.
— Я была в морской пехоте. На перевалах была зимой.
— На перевалах! На перевалах матросы бились на земле, а ты позади раненых перевязывала, — строго начал Звенягин. — А морская пехота в десанте совсем другое. Спроси у Ольги, что это значит. Все равно что сесть в консервную банку и поплыть на ней по морю, а по этой банке будут бить, как говорится, из всех возможных и невозможных. Ты знаешь, как немцы побережье укрепляли? Так вот, Татьяна, повоевала ты достаточно. Можешь в самое пекло не лезть. А война кончится, бросите автоматы, пистолеты и займетесь мирным делом.
— Рано еще об этом говорить, — возразила Таня. — Рано… — Она порывалась что-то еще сказать, но, видимо, сдерживалась. Щеки ее горели.
— Прости, если что не так, — сказал Звенягин, — и давай поставим другую пластинку.
— Нет, я хочу продолжать разговор. Я хочу доказать, почему мне не только хочется, но и необходимо туда, на передовую, в настоящий бой.
— Ну что же, доказывай. — Звенягин внимательно посмотрел на нее.
— Вы знаете, мой муж убит под Москвой. Ребенок оставался с мамой…
— Мама? Где? Что же ты молчала до сих пор! — воскликнул Баштовой.
— Мамы нет, и нет… ребенка. Не спрашивали, и молчала.
Таня закрыла лицо руками. Курасов усадил ее рядом с собой.
— Что с матерью все же? — спросил Баштовой, присаживаясь к Тане. — Умерла, что ли?
— Не знаю. — Таня отняла руки от лица. — Мама была в Новороссийске, а потом неизвестно где… Когда мы вошли в город, там была всего одна женщина, на Анапском шоссе. Я сразу поехала туда. Это была чужая женщина. Мамы не было…
Таня рыдала. На лице Курасова выступили красные пятна. Баштовой поправлял фитиль лампы, искоса посматривая на Звенягина.
— Да… — Звенягин подошел к Тане и положил руку ей на плечо. — Может быть, мать где-нибудь на Кубани? Искала?
— Искала, не нашла. — Таня всхлипнула. — Не нашла. Ее, наверное, угнали в Крым. Она старенькая, и маленький ребенок…
— Ну, плакать перестань, Таня. А надо было раньше сказать обо всем. Тому же Курасову сказать. Мы высаживали десанты на Тамани, перехватывали караваны. Знали бы — искали бы твоих. А теперь что? Надо ждать, пока освободим всю Тамань. На Тамани не будет — в Крыму найдем.
Таня отняла руки от лица:
— Не хотела говорить. Теперь сказала. И не могу я здесь сидеть спокойно.
— Твое дело, Таня, — строго сказал Звенягин. — Оспаривать твое право не стану. Хотя не советовал бы все же в морскую пехоту. Матросы ворвутся в Крым и без тебя.
— Я попрошусь к Букрееву.
— Ладно. Разве вас, женщин, переспоришь!.. — Звенягин посмотрел на часы. — Ого, мы заболтались! До свидания, хозяева… Ты, Курасов, можешь оставаться… Ольга, будь здорова.
Звенягин надел плащ, застегнул все пуговицы. Попрощавшись с Таней, он вышел вместе с Баштовым на крыльцо.
Небо прояснилось еще больше. Были видны припавшие к хребту утренние Стожары; Большая Медведица перевернула свой ковш у тяжелой, почти неподвижной тучи. На больших ночных аэродромах вспыхивали и гасли голубые лучи посадочных прожекторов. Звенягин прислонился к замшелому столбику крылечка.
— Вот, Иван, сколько всякого — и хорошего и плохого — в этом мире, — тихо сказал он. — Меня этот разговор с Татьяной разволновал. Что жизнь? Как тот вон прожектор: засиял на миллион свечей и потух. Сегодня Таня всхлипывала, а мне припомнилась моя мама. Она старенькая у меня, Иван. В Ставрополе живет. Ждет меня и день и ночь. Пишет — умывальник медный ежедневно чистит для меня. Думает, вероятно, что мы очень грязными с войны придем.
— Она не ошибается, Павел.
— Нет, кто вернется, тот вернется с войны с чистой душой… Помню свой Ставрополь, дожди весенние, теплые, по бровкам на Лермонтовской улице вода несется. А ты, сопливый, бездумный мальчуган, летишь по воде, рад… Проводи меня донизу.
Они спускались к причалу. Звенягин молчал. Краснофлотцы на малом катере — каэмке, как называют его черноморцы, — при появлении командира дивизиона вскочили. Звенягин, на ходу пожав руку Баштовому, прошел на корму. Катер отчалил и пошел через бухту к Солнцедару.
Баштовой поднялся вверх по тропке. Его ожидали жена и Таня.
— А где Курасов?
— Он куда-то ушел, — тихо ответила Таня. — И пусть уходит.
— Вы что с ним, не поцарапались ли?
— Как будто нет, — уклончиво ответила Таня и первая пошла к домику.
Глава седьмая
Майор Тузин в присутствии начальника штаба Баштового сдавал батальон. Хотя Букреев и Тузин были сослуживцы, майор вел себя подчеркнуто официально.
— Ты на меня в обиде, Тузин?
— Дуй, дуй до горы! — просипел тот.
Что означала эта фраза, объяснить, конечно, было трудно.
— Вот еще пэтээры, — небрежно бросал Тузин, — грозное оружие. Одиннадцать штук с комплектами патронов. Фляг четыреста тридцать.
— Людей, давай людей. Имущество уже Баштовой принял.
— Людей? — Тузин засунул ладони за пояс и из-под своих опухших век смотрел на Букреева с явным недоброжелательством. — Читай списки…
— Может, дадите кому-нибудь характеристики, товарищ майор? — спросил Букреев раздражаясь. — Многих я не знаю — влились новые люди.
— Мои характеристики — дым из трубы. Не хочу даже голову ими тебе забивать. Похвалишь кого-нибудь, присматриваться начнешь: почему Тузин хвалил? Не хочу карьеру кое-кому портить.
— Ну, тогда я разберусь здесь с начальником штаба, и… если будете сегодня нужны, мы позовем вас, товарищ майор.
— Можно идти, товарищ капитан? — издевательски спросил Тузин.
— Да.
Тузин, повернувшись через левое плечо, вышел из штаба, нарочито печатая шаг.
Букрееву было неудобно перед Баштовым.
— Будто его подменили, — сказал он смущенно. — Ведь был неплохой командир и товарищ.
— Вы разве не заметили, товарищ капитан: он выпил, — сказал Баштовой.
— Представьте, не заметил. Я совершенно не могу узнавать пьяных. Мне казалось, он просто взвинчен. Ведь все же неприятно сдавать часть.
— Очень неровный он человек. То лебезит перед каждым, то не подступись к нему. Моряки любят искренность в командире. Если моряка за дело отругают — не обидится, а если ни с того ни с сего приласкают — удивится и присматриваться начнет. — Баштовой сложил бумаги. — Со всем разберемся, вы не беспокойтесь. Писанина вся на моей ответственности, не забивайте ею себе голову, товарищ капитан. Люди, материально-техническое снабжение в порядке. Сегодня все закончим, и можете отдавать рапорт адмиралу.
Доносились резкие залпы минометных батарей, стрелявших по щитам в море, и заглушенная расстоянием ружейная и пулеметная перестрелка. Это батальон проводил занятия у мыса и в лесу, у подножия хребта.
— Складывайте все эти папки в шкаф да поедемте со мной к батальону, — сказал Букреев.
— У меня есть одно предложение, товарищ капитан, — сказал Баштовой, когда они вышли к машине. — Что, если после ученья мы пройдем к могиле Куникова и почтим его память? В батальоне у нас есть куниковцы, это поддержит людей… Как вы думаете?
— Я согласен. Хотя лично я и не имел счастья встречаться с Куниковым, но всегда уважал и ценил его.
Баштовой приготовился открыть дверку машины, но задержался. Его лицо, прорезанное по всему лбу до самой переносицы шрамом, приняло суровое выражение.
— Видите его, Тузина? — Начальник штаба показал рукой.
Тузин стоял возле камбуза, спиной к штабу. Возле него розовощекий кок Кулибаба любовно рассекал на колоде говяжью тушу. Красные с жировой желтизной куски мяса так и летели из-под его широкого топора на брезент, раскинутый возле колоды. Подручный кока, худой и узкогрудый паренек в бескозырке, которая (сразу было видно) перешла к нему с чужой головы, почтительно слушал майора, опустив по фартуку длинные руки. Вот Тузин присел на корточки к брезенту и, тщательно выбрав кусок мяса, завернул его в газету. Кулибаба облокотился на топор, неодобрительно наблюдая за майором. Когда Тузин встал и что-то сказал коку, тот, не обращая уже на него внимания, яростно «ухал» топором.
— Так у майора бывает зачастую, — сказал Баштовой. — Свежее мясо достал Батраков, а он тут как тут. Никогда сам о питании бойца не подумает, только о своем…
Машина бежала по извилистой дороге, изрезанной колеями. Пожелтевшие кустарники, скрученные так, как будто их специально сплетали, все время сопровождали их.