В первый же день Иван Бобанов собрал крестьян и спросил:
— Говорите теперь, что делать. Община в наших руках.
Крестьяне молчали. Они не привыкли открыто выражать свои мысли: раньше их ни о чем не спрашивали — правители делали, что хотели.
— Теперь власть наша, и мы можем сделать все, о чем мечтали.
Но люди смущенно молчали, словно все дело заключалось в том, чтобы покончить с ненавистной властью и поставить своих, верных людей. И когда тяжелая борьба была окончена, никто вот так сразу не мог сказать, что же теперь делать. Староста коммуны хорошо понимал затруднение односельчан и заговорил о самом заветном:
— Ведь больше всего вы жаловались на налоги?
— С налогами теперь покончено! — послышались голоса. — Ни гроша больше не дадим царской власти!
Толпа всколыхнулась. Староста возвышался над всеми, и тень от него перемещалась, как тень от ветвистого дерева, когда оно, стоя на открытом месте и шурша листьями, колышет ветвями. Учитель знал своих людей: если их зажечь, потом не остановишь. Ему удалось задеть их за живое, но как теперь успокоить?
— Книги, налоговые книги дайте! Мы сожжем их! — слышались голоса. — Чтобы и памяти от нашего рабства не осталось! Кто что заработает, все его… Свобода! Ведь ты так учил нас? Так оно и будет.
— Хорошо, я согласен, — староста рассмеялся. — Я буду работать бесплатно. Дороги и мосты будем строить сами, своими руками. Ведь все это для нас. Но как быть с землей?
— Отберем у богатых и отдадим бедным! И не так, как во время правления партии земледельцев, когда решили конфисковать землю у тех, у кого было больше четырехсот декаров. В нашем селе это никого не коснулось. Богачи так и остались богачами…
— Все это так, но для экспроприации нужен государственный закон. А государство еще не в наших руках. У вас только община. Стоит нам посягнуть на чью-нибудь землю, суд защитит владельца. И суд не в наших руках. Если же мы будем противиться, явятся полиция и армия, а они тоже не в наших руках. Мы еще не захватили власть в стране и не можем издавать законы.
— Что же тогда? За что боролись?
— Мы продолжим борьбу до полной победы, до захвата всей власти. А пока справимся с богатеями так…
Все притихли. Хотели послушать, что скажет народный староста.
— Предлагаю обложить их налогом в двойном, тройном размере.
— Но ведь говорили, что налогов больше не будет?
— Не будет для бедняков.
— Тогда другое дело.
— Раз не можем отобрать землю у кулаков, то хотя бы не дадим им богатеть и жиреть за счет бедняков.
В толпе стоял и отец старосты, крупный, сильный мужчина, наделивший сына такой же внешностью и силой. Люди посматривали на него. Он был одним из местных богачей, и это могло подорвать доверие к старосте. Как же теперь повернется дело? Станет ли сын требовать обложения отца бо́льшим налогом? Или сделает для него исключение? И раньше, когда Иван Бобанов разъяснял односельчанам идеи свободы, ему говорили: «Послушай, учитель, ты вот хорошо говоришь, но ведь у вас большой дом, много земли, вы богаты. Как запрячь в одну повозку сильного буйвола с хилым теленком? На такую повозку никто не сядет. Буйвол разобьет телегу и убьет теленка…» Иван Бобанов отвечал так: «Отец одно, а я другое. У отца нет того, что есть у меня, а у меня нет того, что есть у него. У него — богатство, у меня — идеи. Когда возьмем власть в свои руки, он будет отвечать за себя, за свое богатство, а я останусь верен своим идеалам».
Но докажет ли он это сейчас на деле? Чем кончится поединок между сыновним чувством и долгом?
— Поэтому, дорогие односельчане, — неторопливо продолжал староста, — бедняки не будут платить никакого налога, а с богатых станем брать столько, чтобы им оставалось только на жизнь… Поскольку мы не можем экспроприировать землю, как это сделано в Советской России, отберем у них излишки… Когда же придет время, а оно обязательно придет, без труда справимся с ними: братья большевики показали нам, как это делается. Пока же введем прогрессивно-подоходный налог.
— Но скажи, кого считать бедняком, а кого богачом? В этом вся загвоздка. Не окажется ли и твой отец среди бедняков?
Взоры всех обратились к отцу старосты.
— Своему отцу я определил налог еще до того, как мы взяли власть. Он это знает. — Сын пристально посмотрел на отца.
— И какой же?
— Мы обложим его самым большим налогом.
— Правильно рассуждаешь.
— Дело не во мне. Мы сообща решим, с кого какой налог брать, затем и собрались. К самым богатым, таким, как мой отец, я отношу всех, у кого больше двухсот декаров земли. С таких мы будем брать половину урожая. Скажем, получит кто-то из них пятьсот ведер жита, оставим ему двести пятьдесят, а остальное — в коммуну, как налог. Если у кого-то, к примеру, пятьсот голов овец…
В толпе были и сельский корчмарь, и бакалейщик. Они сопели, вертелись, словно их кто колол шилом, но молчали. Власть у них отняли, и теперь попробуй возразить — только ненависть к себе разожжешь. Поэтому-то и молчали. Ведь происходило нечто вроде суда над ними. Здесь издавались законы, осуждавшие их за грабительство и обман. Их словно раздевали догола на осмеяние односельчан. Обсуждение же вопроса о налогах оборачивалось для них ударами розог по голому телу, такими, какими они в свое время награждали крестьян.
— Более низкий налог будет установлен для тех, кто имеет от ста до двухсот декаров земли. Они будут отдавать одну треть урожая…
— Эй, Пешо, наконец-то и на тебя надели ярмо! — послышалось из толпы. Раздался взрыв смеха.
Пешо-дьявол, как его прозвали, член партии земледельцев, до вчерашнего дня стоявший в селе у власти, стал сейчас объектом насмешек односельчан. Земледельцы были у власти в столице и в околийском центре, но в этих краях некоторые села вырвались из-под их опеки и устанавливали у себя свои порядки. Пешо был уверен, что коммунистам вряд ли удастся удержать власть в селе, и крикнул:
— Посмотрим, получится ли что-нибудь у вас! Никто этого не утвердит.
— Мы утвердим, народ! — ответил староста. — Мы здесь законодательная и исполнительная власть.
— Правильно, Иван!
Пешо умолк, но на его лице все еще играла усмешка. Он не терял надежды: считал, что власти не дадут его в обиду. Не может ведь одно село перевернуть все порядки в государстве!
— Тех, у кого от пятидесяти до ста декаров, мы обложим двадцатью пятью процентами налога, то есть будем брать с них четверть урожая. Налог, конечно, будет меняться — чем больше урожай, тем больше налог. Словом, прогрессивно-подоходный налог. Вот так.
— А тех, у кого, скажем, сорок девять декаров, к беднякам причислишь?
— А это как вы скажете. А теперь — кого мы запишем в бедняки? Кроме безземельных имеются малоземельные. Они едва сводят концы с концами…
— Освободить и их!
— А до скольких декаров будем считать малоземельными? Высказывайтесь, чтобы не говорили потом, что староста все решил самолично. Мы сейчас вроде как парламент. Что решим, то и будет для села законом.
— По-моему, надо освободить всех, у кого меньше двадцати декаров! — крикнул малоземельный Фико.
— О себе заботишься! А как с теми, вроде нас, что имеют двадцать декаров с небольшим? Из-за этого клочка земли налог платить? Разве мы не малоземельные?
— Хватит торговаться. Освобождаем тех, кто имеет до двадцати декаров земли, а с остальных будем брать по одному проценту с каждого лишнего декара. Что такое один процент? Это значит, из ста початков один отдать общине. И ведь все на общее благо. Завтра воду проводить придется, трубы покупать, вот и пойдут деньги от налога для нашей же пользы. Дети в новую школу пойдут, парты понадобятся, пособия разные… Надо слушать нашего старосту, учителя. А уж он знает, что делать.
— Правильно, пусть богатеи призадумаются. Теперь и им придется подтянуть пояса.
И взоры всех обратились к сельским богатеям, среди которых был и отец старосты. Но теперь он уже не разделял их — старосту и крестьян, и, возможно, поэтому у крестьян появилась жалость к старику. Если бы сын каким-нибудь ловким маневром попытался защитить отца, отнести его к малоземельным, отношение к последнему было бы совсем иным — его проводили бы смехом, свистом, как прочих сельских кулаков. Но сын остался верен тем, кто поддерживал его, своим избирателям, и без колебаний поставил отца в один ряд с другими богатеями. И эта восторжествовавшая правда, которой все ждали, еще выше подняла в глазах односельчан сына и в то же время вызвала чувство жалости к отцу: ведь это все-таки отец, они живут в одном доме, один хлеб едят. Все понимали, что теперь жизнь отца и сына под одним кровом станет нелегкой. Наверняка произойдет разрыв.
Разрыв произошел уже на следующий день, когда комиссия отправилась перемерять землю. Чтобы избежать уплаты налогов, богатеи укрывали много земли, своей и захваченной, прирезанной из общинного фонда и не вписанной в земельные книги. Так же обстояло дело и со скотом.
Комиссия проверила все, и село заволновалось, как потревоженный муравейник. Раскрылись многие беззакония. Так, за Волкодавником было записано сто голов овец, а в действительности их у него оказалось шестьсот. И это не считая двух отар, спрятанных в леске. Разоблачить кулака помогли овчары. Мало-помалу удалось раскрыть все злоупотребления, в том числе и с приусадебными участками. Начались стычки, чего прежде не было.
Вспыхнула ссора и у Ивана Бобанова с отцом.
— Я на тебя буду жаловаться, не посмотрю, что ты мне сын! Пошел на поводу у голоштанников и лодырей! Трудились бы как следует, и у них был бы достаток. Село погубишь, если не откажешься от своего. Оставайся учителем, проповедуй свои идеи, но чужой собственности не трогай!
— Ты рассуждаешь, как и все. И кулаки хотят, чтобы я не занимался политикой, а главное — чтобы не затрагивал их интересов. А так ведь нельзя. Политика — это интересы людей, их жизнь и будущее. Политика коммунистов — забота об интересах трудящихся. Неужели ты не понимаешь этого? Мы взяли власть не для того, чтобы сидеть сложа руки, а чтобы делать мировую революцию.