огорел. Рождение дочери подвигло его на высокие, почти заоблачные мысли о справедливой, после такого гада, жизни без арестов, без расстрелов, без этой вонючей партии, зажравшейся до блевотины. Ну это ладно. Могло сойти за пьяную дурь. Но выросла из глубин Ленчика страшная, как смерть, идея: фашизм и коммунизм — одно и то же. И пошел он гулять с этими мыслями. Недалеко ушел. До первого встречного. И расстреляли его без всякого суда. Как особо лютого врага народа. Да не одного, а вместе с его сожительницей и парой хлопцев из школы, которые оказались рядом и слушали речи завхоза.
Боже! Как же Юлия прятала тогда малолетку, новорожденную Симку, боялась — заберут в приют. За золотое кольцо бабушки Елизаветы выправила ей документ, будто девочка была подброшена на крыльцо, а значит, ничья. Ну а потом Хрущев сделал свой доклад. В таком потрясении судьба ребенка — пшик, но на всякий случай Юлия переигрывать ничего не стала. Ничейная хромая Сима стала носила фамилию кратковременного поклонника Юлии — Чуракова. Так навсегда исчез из жизни след рыбака.
У Татьяны не клеился материал. Обложка вся искрилась белыми розами на черном атласе гробов. Поп был важен, как памятник Тимирязеву, паства угодливо смотрела ему в раскрытый рот, и только одно лицо на этой тризне было лицом горя. Татьяна знала его уже наизусть — лицо Максима Скворцова. Что его туда занесло так близко к облаченному Тимирязеву в кругу кликуш? Его лицо хотелось описать так, чтобы словами выделить из фальшиво-помпезного действа. Но слова у Татьяны были смерзлые.
Думалось, в сущности, о том, что никоим образом не соответствовало моменту. О любви. Небывалой, опрокидывающей и не знающей ни греха, ни сомнения. Она именно так могла бы полюбить этого человека. В молодости это называлось насмешливо — «влюбиться с разбега». Девчонки дотошно изучали на опыте друг друга итоги таких разбегов и возникающие после них столь же неожиданно ненависть («и как же я могла, дура!»), и аборты, после которых хотелось навсегда зашить причинное место, и мордобой от возмущенной жены или там невесты, а чаще от родной матери, и стыдные обзывалки, которые не отлипали ни со спины, ни со лба. Господи, да когда же это было! Ей за сорок, а ее изнутри подпалило, как малолетку. Ни словом не перекинулись, ни плечом не коснулись, а вошло в нее его лицо, будто там ему изначально и было место. И кровь удивленно взвизгнула, получалось, именно этого ей не хватало. Думалось только об этом, а слова-уроды описывали попа. Плевать, что так выходит. Лишнее вычеркнут, а некрасивому приделают гребень.
Принесли новую информацию. Во время взрыва машины одновременно случился пожар в доме Луганских. В нем оставалась девочка Оля пяти лет. Девчонку, видимо, вынес старик-сторож. А гувернантки-музыкантки и след простыл. Девочка не пострадала и даже не испугалась. Она сидела в сторожке, и они с дедом лепили из пластилина всяких тварей. У старика это получалось ловко и по реализму, а у Оли смешно и по фантазии. Аист был похож на жирафа, курица на лягушку, а у змеи была козлиная морда. Дом погасили быстро, он почти не пострадал. У старика-спасателя слегка подралась одежонка. Кто-то дал ему почти новые десантные штаны, кто-то — поношенный, с латками, но замшевый куртенчик, ну и денег насовали богатые соседи.
Народ вокруг жил широко, помочь герою, истинно русскому человеку всегда в масть, тем более — в первую минуту после беды. Сторожу сказали, что маму Оли выпишут вечером, в крайнем случае — завтра утром. И раз уж у него так с девочкой все ладно получается, пусть она у него побудет. «А мы вас будем охранять». Сторож кивал головой: мол, делов-то — налепить с девчонкой гусей и утей, а пища у него есть, и молоко утром принесла молочница, и крупа манная чистая, без козявок, и яички, и опять же во дворе все растет до одури. Дождутся они мамку без проблем.
— Так когда она придет?
— Скорее все-таки завтра утром, — сказали ему.
Сторож покивал головой.
История со сторожем становилось в отведенное ей место исключительно по-хорошему. И хотя нос у деда был красный и с набухшей на нем соплей, а волосы стояли седым нечесаным гнездом, но гламур свое дело знает. Деда на фотографии высморкали, волосяную хату причесали на бочок, замшевый прикид оказался в масть. А уж Олечка на руках деда выглядела чистой, если кто еще помнит, Мамлакат.
Но никому не ведано знать, какой пирог испечет для нас жизнь даже при самой лучшей опаре.
Фантомы прошлого
В дождь и непогоду нога у Симы болела так, что ее хотелось отрезать. Смешно говорить, но останавливало одно: денег на будущий протез у нее не было и не могло быть никогда. Не правда ли, странно, что мертвая нога стоит дороже живой? С другой стороны, ногу, которую впору было отрезать, было жалко до слез. Пусть сухая, пусть недовыросшая, но служила же она ей верой и правдой полсотни лет. Просто в день рождения «плохой ноги» умер Сталин, и до старородящей ли тетки было тогда родильному дому? Люди (говорят) готовы были отправить в Кремль собственные полноценные сердца, почки, да мало ли что, только бы он встал и сказал, что никогда не сомневался в доброте русского великого народа, отдавшего ему все. Некоторые даже видели себя во сне в виде свеженького трупа, а рядом стоял воскресший из мертвых вождь, и на их мертвых лицах сияла гордая улыбка победителя.
Сима давно знала все про Сталина. Не было дураков, чтобы лечь вместо него. Но одновременно и были. Ну, как плюс и минус.
А вот что именно ей свернули шейку бедра, потому как очень торопились слушать радио, про это она не знала. Она ведь подкидыш. Мать ее, скорее всего, бедная нищенка, родившая ее в пути. Тетка говорит, что о дне рождения ее, 5 марта 1953 года, было написано на бумажке коряво и с ошибкой. Таковы были изыски Юлиной лжи, они-то и были самыми убедительными.
Девчонка росла и росла. Сердце у нее было нежное, и, как и всем, однажды ей захотелось любви. Это же так, должно быть, прекрасно! И однажды она наступила на «прекрасное», как на мину.
В детстве ее посылали в специальные санатории для больных-опорников. Там их подлечивали бесплатно, там было весело, там она научилась ходить, прихрамывая чуть-чуть. А медсестра подарила ей длинную цветастую юбку.
— Будешь носить длинное, никто и не заметит твоей ноги.
Сима долго разглядывала себя в зеркале и очень себе понравилась. Вот тогда она и влюбилась первый и единственный раз в жизни.
Парень носил правую руку наперевес и был старше ее на пять лет. Вот это-то и оказалось страшным. Однажды вечером он потащил ее здоровой левой в земную ямку, оставшуюся от какого-то выкорчеванного дерева, и стал стягивать с нее длинную юбку. Она не кричала — стеснялась. Одновременно боялась того, что может быть. И в эту секунду она поняла, что никогда в него не была влюблена, иначе почему все так противно? Ничего не случилось, парень не справился одной рукой с толстыми, с начесом, рейтузами. Был странный запах пропотевшей одежды, его слюны и непередаваемое никакими словами отвращение от ямы, как от могилы. На следующий день она уехала из санатория, зарыв под кустом юбку-подарок. В окно уходящего поезда она видела, как парень бежит за ней, но невозможно зацепиться за поручень, если он с правой стороны, а правой руки нет. Такое пронзительное открытие некоего закона.
После этого Сима стала хромать с вызовом и на всякий случай стороной обходить братьев по несчастью.
Сейчас ей пятьдесят один год. И, слава богу, другого «случая ямы» у нее не было. Она толковая газетчица, ее печатают и в Луганске, и в Киеве, и даже два раза в Москве. На маленьких фотках она просто красотка. Но Сима ведь знаток полиграфии, она понимает великое свойство ретуши: любого сделает красавцем.
Ей присылают отклики на ее материалы, и если они от мужчин, она рвет их сразу. Ничего не поделаешь — запах ямы. А с женщинами у нее бурная переписка. Про все. Про гадов-начальников. Про сволочей-мужчин, про несчастных детей, как больных, так и здоровых, про Украину, которую отделить от России — все равно что перерезать себя по пузу, а если воссоединить, значит, задохнуться под русским мясом.
Юлия Ивановна тайком почитывала эти письма, но боялась не их, а ответов, которые отсылала племянница. Она не знала, что в них накарябает эта как бы подброшенная на крыльцо последняя «самая родная из чужих» Сима Чуракова. Она ведь так и не знает, откуда есть пошла. Из двух зол — расстрелянные родители или девочка-подкидыш — был выбран подкидыш. Мало ли что будет потом, после Сталина? После Хрущева? После всех будущих? Так и жила Сима Чуракова, ничья на этой земле.
Юлия Ивановна выпивает полстакана водки залпом, каждый раз в надежде, что залп попадет в сердце и уже будет все равно. Она единственный свидетель, и последний. Но не случалось…
Ей еще предстоит рассказать Симе про звонок Веры Николаевны. Про этот глупый вопрос о Луганском. Они нужны, эти сволочи, Симочке?
Родная мать Симочки, как однажды выяснила Юлия Ивановна, была внучатой племянницей графа Кураева, из их же краев. Кто бы мог подумать, глядя на эту тетеху? В ней от графства был один мизинец… Тонкий такой, благородный, с ногтем, как у царицы. Она откусывала его желтыми зубами. У Симы рука отцовская, лопатистая. Сима об этом не знает, она дитя «с порога». И не узнает. Тем более что к какому месту прицепить ей это древнее графство? Оно ей заменит ногу?
Когда-то какой-то из большевиков Луганских хотел застрелить Ленчика. Может, он был муж Оли? Но не застрелил же? Черт с ними со всеми. Не дело Симы ковыряться в этом. Такая это дурь — сводить концы, можно сказать, столетий. Они несводимы.
Вера Николаевна всегда была с прибабахом. Вот и взбутетенилась. Луганские, Кураевы, одноногий рыбак — все это уже так давно не принадлежало жизни. Старшая сестра Катя сказала бы: «Девочки, не трогайте плюсквамперфект. Не всякие раскопки открывают Трою, есть такие, что откапывают могильную чуму».
Усадьбу Луганских охраняла несметная орава фээсбэшников. Они сто раз заглянули в сторожку, даже взяли у хозяина на память пластилиновых гусей в огромных лаптях, собак-барышень со вздернутыми хвостиками, копилочных кошечек с лукавыми мордами, голеньких поп-девушек и прочую глиняную тварь.