Через год родился сын, которого также назвали Леоном; унаследовав у матери любовь к книгам, он научился читать в четыре года. Дочку назвали Зеллой.
— …домой! — тем временем говорил сосед по купе — к семье, к покою. Дело есть дело — к доходу, однако доход сам зачем, если не для покоя и достатка? Впрочем, сказано же, не мы существуем для жизни, а жизнь для нас — люди различаются лишь по способу зарабатывать деньги, тратим же их все мы одинаково, а удовольствие-то именно в этом! Завтра небось встретимся в одном ресторане, в "Чайке" или в "Мин Херце", вместе со своими дражайшими половинами или с кем еще… Вы, простите за нескромный вопрос, по любви женились, или как?
Конечно, товарищ Первый не одобрил семейную жизнь Леона. Но Леон восстал тогда против Первого в свой единственный раз. Он не был агентом, связным, агитатором — он делал свою часть общего дела, не вставая из-за письменного стола, отдавая затем статьи и рукописи приходившим за ними курьерам. Разве станет помехой, если рядом с ним при этом будет любимая жена?
— Любая привязанность к чему бы то ни было, кроме дела, для нас опасна — жестко повторил Первый — понимаю, молодость играет: так выбери кого-нибудь среди наших! Или нет — обоих тогда не будет, для дела! Найди на стороне, какую-нибудь, квартирохозяйку — да только не привязывайся: легче будет после уходить.
— Кому легче? — спросил Леон — а ей?
— Ради общего счастья — ответил Первый — значит, и ее тоже. Революция победит, и встретитесь — тогда она за честь сочтет, тебя выбрать, как первого из борцов за всего человечества счастье! А если не сочтет — значит, недостойна! Неволить не буду — сам решай! Надеюсь — решишь правильно. Хочешь остаться среди нас — тогда поклянись, что бы ни случилось, наше дело будет для тебя выше семьи. Или — забудь про все, и уходи жить в гнилое обывательское болото. Так будет честнее.
Но Леон не мог даже представить ситуацию, в которой его нежная, умная, красивая Зелла может стать врагом. Святым монахом его называли иные дамы, не желающие понять, что для него нет женщин, кроме его жены. Он был счастлив с ней, в то же время исправно трудясь для Организации — своих товарищей по убеждению и разуму, в то время как жена была для него единственно близким человеком по духу; старики-родители были еще живы, и Леон регулярно им писал — однако как ему по-прежнему запрещено было приехать в столицу, так и отец его не хотел оттуда уезжать, и Леон замечал, что письма становятся все реже и короче. Так прошло восемь лет, родился мальчик, затем девочка. Где-то вдали, прочитав написанное Леоном за столом в его тихой мирной квартире, на улицы выходили толпы с красными знаменами. А он, закончив воззвание, которое завтра разлетится по всей стране до окраин, выводил на прогулку счастливых детей, и городовые, при виде прилично одетого господина с нарядной красивой дамой, подносили ладонь к козырьку.
В воскресный день, незадолго до отъезда, Штрих со всей семьей отправился в "Диво-Парк", на аттракционы. Они кружились, мчались куда-то, взлетали в небо, усевшись парами — Леон с Леоном-младшим, а Зелла с Зеллой-младшей, или же Леон с Зеллой, а дети друг с другом; погода была обычная, солнце и ветер — все снова держались за шляпы. Затем дети ездили на пони, и просто играли на зеленой лужайке, бегая и хохоча. И тут Штрих увидел среди веселящейся толпы Первого, в низко надвинутом на лоб картузе, с поднятым воротником, смотрящего на них неприязненно-презрительным взглядом. Не подходя к Леону, он затем просто повернулся и исчез. А при ближайшей встрече сказал, оставшись со Штрихом наедине:
— Можно ли быть счастливым, зная, сколько вокруг голодных и бездомных? Не станешь ли ты в семейном уюте спокойнее и добрее — сейчас, когда надо иметь негаснущее яростное пламя в душе? Подумай об этом, товарищ, и реши, с кем ты — с нами, или..
— … душа, это потемки! — продолжал без умолку говорить сосед по купе — любовь страстная, это конечно, хорошо, да только уж больно легко она в такую же ненависть оборачивается, знаю примеры! По мне, так лучше чтобы ровно все было и спокойно, чтобы поведение было пристойное, а в мысли чужие все одно не заглянешь. В жизни, как в законе — поступки лишь должны быть наказуемы, а что думает кто — так не все ли равно?
Зелла не знала о его истинном занятии, хотя наверное догадывалась, слушая яростно-обличительные речи своего мужа и видя его таинственные отлучки, встречи с разными людьми, получаемые и передаваемые бумаги. Несмотря на требования Первого, Леон, не забывший страшных дней в тюрьме, категорически отказался привлекать ее к делам — при всем покое текущей жизни, он не хотел подвергать риску близкого человека. К тому же он видел пример бывших в их Организации семейных пар, во исполнение партийных поручений не видевшихся неделями и месяцами, и даже заключающих фиктивные браки с другими людьми, если того требовало дело. И Зелла оставалась ему не товарищем, а женой и матерью его детей, дающей отдых его душе как тихую гавань после бури. У нее был редкий дар делать красивые, удобные вещи из самых простых, попавших в руки материалов и предметов, создавая атмосферу уюта и покоя. Он был счастлив с ней, и оттого иногда даже благодарил случай, забросивший его в Зурбаган. Был счастлив — до этого дня.
Поезд тем временем проезжал станцию. На соседнем, запасном пути стояли вагоны с солдатами, с платформ смотрели зачехленные пушки.
— К границе идут! — сказал сосед каким-то другим тоном — раньше, говорят, по ночам везли, теперь уже не скрывают. Или уже прятаться не хотят, или торопятся. Боюсь, скоро начнется..
Начало той, минувшей войны, было сумбурным и непонятным. Соседний император выступил с манифестом, государь также ответил резкостью. Никто не понимал, зачем проливать кровь, и Организация выступила с воззванием. Это был первый большой успех: тот-час вспыхнули волнения в запасных полках, не желающих идти на фронт, и на заводах, ради военных заказов переведенных на потогонный режим с фиксированной расценкой. Но вражеские полки под черно-желтым знаменем неудержимо рвались вперед, захватив все западные губернии и даже угрожая столице. С фронта шли санитарные поезда, много говорили о взятии заложников и других зверствах над мирным населением.
— А как же наш малыш? — тревожно спрашивала Зелла, держа за руку маленького Леона — он вырастет, его призовут на военную службу, и вдруг начнется война. Неужели ты снова станешь призывать к поражению всех властей и армий, не исключая ту, в которой будет твой сын?
— Когда он вырастет, свободные люди будут жить в вечном мире! — убежденно ответил Леон словами Первого — все армии и границы будут упразднены за ненадобностью, потому что если не будет императоров, знати и воротил, посылающих народ на войну, не будет и самих войн!
Никто из Организации мобилизован не был, добыв через Третьего медицинские свидетельства. Между тем война пылала со все большим ожесточением; бомбардировки мирных городов, взятия и казни заложников, нападения на пароходы и поезда с гражданскими людьми становились обычным делом. Штрих написал для "Зурбаганского Вестника" свою первую статью помимо Организации. Она называлась "О честных правилах на войне", и вызвала много мнений, как одобрительных, так и наоборот — тем не менее, о Штрихе заговорили, как об известной фигуре, и вскоре последовали другие статьи, принесшие заметный гонорар, даже за вычетом взноса в кассу Организации позволивший жить безбедно. Война наконец закончилась договором в Равенне, где все державы поклялись в вечном мире, в то же время точнейшим образом обговорив дозволенное и недозволенное в будущих войнах, и Штрих мог гордиться, что некоторые из положений его первой статьи вошли в тот договор — но мир оказался не вечным: едва признав свое поражение, черно-желтые начали подготовку к реваншу. Штриху стало страшно при мысли, что если бы началась новая война, Зурбаган оказался бы от него отрезан — по иронии судьбы он, страстный противник той войны, ехал сейчас домой, пользуясь одним из пунктов закрепившего ее исход договора, по которому подданные страны-победительницы могли пересекать границу без виз.
У таможенного чиновника было лицо, похожее на капустный кочан. Не поворачивая головы, он протягивал руку за паспортами; едущий без багажа Штрих интереса не вызвал, зато его попутчика заставили открыть чемодан, изучая не столько его содержимое, сколько дно и стенки. Штрих едва сдержал усмешку: так раньше перевозили их газету, напечатанную на тончайшей папиросной бумаге, но после того, как этот способ стал слишком хорошо известен, к нему прибегали редко. Ничего не найдя, чиновник вернул паспорта, и вместе с жандармами вышел из купе. Поезд тронулся.
— Выпьем за возвращение! — предложил сосед, достав бутылку шустовского коньяка и бокалы — по родной земле уже едем, граница позади! Еще пара часов — и дома!
Штрих согласился. Стоило ему закрыть глаза, как он видел жену и детей, как живых, стоящих рядом. Он выпил бокал одним глотком, вливая в себя не коньяк, а наркоз, и ему стало легко и приятно, хотя какая-то мысль еще крутилась в пустой голове, как муха в закрытой комнате. Попутчик услужливо налил второй бокал, Леон так же выпил и его, и тут мир вокруг внезапно закачался, рухнул и погас.
Он видел странный сон — будто он бежит, так быстро, как только может, задыхаясь, из последних сил. Вокруг туман, под ногами — земля странного вида: ее цвет, один и тот же повсюду, тускло-зеленый, прозрачности мутного стекла, переливчат. Мягкий удар ветра заклубил туман впереди, погнал к солнцу — и Штрих заметил изменение зеленоватого цвета почвы в голубоватый и синий, чем дальше, тем синее, цвета индиго. Земля вздрагивала, колебалась, по ней пробегала рябь, складки и борозды, ритмически следуя друг за другом. Вдруг ветер разогнал туман совсем — и под ногами заблистала вода: Штрих же не изумился и не испугался.
— Я сплю — сказал он себе — это всего лишь, сон. Как все, случившееся там. Там, куда я бегу.
В ста шагах от него, шел на всех парусах трехмачтовый барк; купеческая солидность его тяжело нагруженного корпуса венчалась белизной парусов, их тонкие воздушные очертания поднимались от палубы к стеньгам стаей белых птиц. Звонкие голоса матросов достигли ушей Штриха — в ответ он послал им проклятие; ему невыносимо было наблюдать это воплощение жизни, бодрой и целесообразной работы, движение корабля к далекой цели — когда сам он потерял все. Затем, не помня как, он увидел вокруг себя лес, залитый утренним солнцем, цветущую поляну, похожую на райские кущи, бабочек над лепестками. Топча цветы и бабочек, он рвался вперед; вот за перелеском открылся амфитеатр Зурбагана вокруг залива. Виден был маяк, на вершине горы что-то мелькнуло — развевающееся платье, или зонтик, унесенный порывом из рук. Штрих отвернулся, ему также невыносимо было смотреть, как кто-то повторяет его путь..