– Не говори чепухи! Взрослая она! Быстро иди в свою комнату, собирайся. Чемоданы на антресолях. И бери с собой только самое нужное, остальное все равно будем покупать на месте. Белая Ворона – вот точное прозвище дали тебе в школе. Ворона и есть! И еще выступает! Ишь, развыступалась! А все эта ваша няня. Была бы моя воля, и дня бы эта фифа здесь не проработала. Живо в комнату, я сказала!
Малыш завозился в кровати, вот-вот проснется. Похоже, пора давать ему лекарство, лучше не ждать, пока боли снова вернутся. Она развела порошок, подошла к кровати, подняла его голову, немного потную со сна.
– Малыш, выпей, и можешь поспать еще, если хочешь.
Мальчишка сглотнул лекарство, заморгал, заулыбался.
– Ты такая красивая, Белая, ты знаешь?
– Ты мое солнце. Похоже, ты единственный в этом городе, кто так думает. Давай будем вставать, раз проснулся.
– Война закончилась? Сегодня тоже тихо.
– Похоже на то. Тихо. – Она поставила на плиту кастрюльку с молоком, Малыш любил рисовую кашу с изюмом.
Пока она умывала его и помогала чистить зубы, он скалился в зеркало, строил рожи. Волосы торчком, заспанные синие глаза. Потешный, любимый ежик. Просто ребенок, совсем малыш.
– Ты ночью сказала мне, что ты видела детей. А мы сегодня пойдем к ним?
– Не знаю, я не видела, куда именно они пошли. Уже темнело, и они скрылись в боковой улице. Но я думаю, если они не ушли из города, то мы непременно с ними встретимся, обязательно.
– Белая, скажи, – Малыш уже сидел за столом, болтал ногами, ждал кашу, – а зачем война?
– Что значит – зачем? Почему – ты, может быть, хотел сказать? – Она привычно отмеряла порцию риса, изюма, немного соли.
– Да почему понятно: потому что одним хочется навязать свою волю, а другие не согласны. Так ведь? А вот зачем, для чего? Ведь что из-за войны получается? Разрушенный город, погибшие люди. Те, кто проиграл, – все потеряли, те, кто победил, – все бросили. Все, что здесь есть, им оказалось не нужно. Они куда-то увели всех людей.
– Не куда-то, а в Центры по Усовершенствованию Внешних и Внутренних Качеств, как постановила эта их чертова Комиссия.
– А мы почему не пошли усовершенствоваться?
– А ты как думаешь?
– Потому что мы совершенные?
– Нет, Малыш, совершенные сидят в Правительстве и в других «местах благополучия», а мы с тобой здесь, в оставленном всеми городе. И мы здесь потому, что не считаем, что нас нужно менять, мы и такими проживем, верно?
– Верно. Мы и такими проживем. Вот только не знаю, сможем ли мы одни прожить. И что нам делать дальше.
– Да уж, и не спрашивай. Хотела бы и я знать, что дальше. Но ведь если мы не знаем этого сейчас, это не значит, что не узнаем потом, верно?
Очкарику снились чудовища. Огненные пасти пожирали все вокруг, весь мир уже горел, он оставался совсем один на маленьком острове голубого озера, но чудовища подходили все ближе. Их огненные языки поджигали траву, огонь быстро заполнял весь остров. Становилось нестерпимо жарко. Он даже попытался забраться на вершину какого-то большого дерева… и тут услышал голоса. Это были взрослые, и они спорили.
Парнишка откинул одеяла, и сразу стало легче, не так жарко. Ребят вокруг не было, значит, все уже давно встали. Он с трудом нашел свои очки, так как все было завалено одеялами и одеждой. Нестерпимо хотелось в туалет, но он сначала решил понять, откуда эти голоса.
– Да не надо никого искать и ни с кем объединяться, ты что, не видела, что стало с этой ЗПЧ? Армия Защиты Прав Человека, етить ее. Сама себя защитить не смогла, сдались после недели боев. Нас никто не защитит, мы никому не нужны. Мы отлично запаслись, без всех проживем.
– Ну вы-то проживете, а со мной дети. Их надо лечить, учить, развивать…
– Это еще что за чучело такое, етить его? – Очкарик, зайдя в гостиную, откуда доносились голоса, напоролся на какого-то неприятного типа. Каланча стояла у окна; на диване развалившись сидел взрослый красивый дядька в чем-то оранжевом.
– Это Очкарик, а вовсе не чучело. Ты чего раздетый? Иди сюда, я посмотрю твою ногу. Как ты себя чувствуешь?
Очкарик почувствовал ее прохладную ладонь на своем лбу. Эх, он хотел бы стоять так возле нее долго-долго: просто прижиматься к ее ногам, чтобы она держала на его лбу свою прохладную руку. Долго. Желательно, целую вечность. Он не помнил, когда кто-то из взрослых прикасался к нему в последний раз, наверное, это был какой-то врач.
– Ты горячий. Ну-ка, покажи ногу. Болит? А горло? Давай к свету, открой рот.
У Каланчи глаза оказались карие в красивую желтую крапинку, как будто веснушки на глазах. Очкарик послушно открывал рот, но ему хотелось просто забраться к ней на колени и спать дальше, вцепившись в нее и никуда не отпуская. Особенно к этому патлатому, который явно что-то задумал.
– Очкарик, дорогой, давай умываться, я тебя покормлю и чай тебе согрею. У вас мед есть? И брусника какая-нибудь, клюква?
Очкарик потопал одеваться и на кухню.
– Да у нас много чего в подполе есть, мы из магазина натаскали всего. Мед – наверняка. Слушай, Каланча, а я тебя когда в последний раз видел-то, все вспомнить не могу? – Хулиган смотрел на нее пристально и почти любуясь. От этого когда-то долгожданного взгляда у девушки все сжалось внутри.
– На сборах ты меня в последний раз видел. Вы – легкоатлеты, мы – волейболистки. Перед Спартакиадой, в позапрошлом году, – Каланче явно не хотелось углубляться в воспоминания. – Сходи за медом, а? Может, ему аспирину дать, как думаешь?
– Точно, на сборах. Что-то помню. В таблетках я ничего не понимаю, если есть, то дай, конечно. Пойдем со мной, я тебе мед из подпола достану, может, там и брусника твоя есть, я просто не знаю, как она выглядит. – Хулиган поднялся с дивана и фамильярно приобнял девушку, будто был знаком с ней с раннего детства.
– Не трогай меня, – Каланча испуганно отшатнулась. – Я не могу уйти и оставить детей, у меня их тут пятеро, и все, в общем, особенные. Принеси сам… пожалуйста.
– Чего – не трогай-то? Вот недотрога какая. Ладно, идем, – махнул он Отродью, – принесем ей меду.
– Не, ну а чего, мы обязаны ей, что ли, пусть сама сходит, не развалится.
– Идем, идем, не бубни.
В огороде было красиво: уже начали желтеть деревья. Толстый, совсем раздевшись, без футболки, подставив солнцу пухлые плечи, воодушевленно копал картошку, Заика мычала, напевая какую-то мелодию, и собирала крыжовник, случайно обнаруженный возле самого забора. Корявая с весьма довольным видом срывала цветы, невесть как выросшие в дальнем углу возле кустов малины. Увидев Очкарика, она еще шире разулыбалась, заковыляла к нему, протягивая цветы, неуклюже ступая между грядок:
– Смотри, какие красивые!
– Ну да, вполне себе. Я тут это… в туалет вышел. – Он потопал к нужнику, чувствуя, как почему-то неприятно кружится голова.
От каши он отказался, чем явно огорчил Каланчу. Та кинулась к рюкзаку – перебирать запасы таблеток. Зато чай пошел отлично, в меру горячий, он согревал и погружал в расслабленность и дрему. Корявая суетилась возле стола, пытаясь засунуть все цветы, что сорвала в огороде, в небольшую вазу. Цветы были высокими, ваза – небольшой, центр тяжести смещался, и ваза падала, разливая воду. Корявая охала, неловко взмахивала руками, ковыляла за тряпкой, вытирала, наливала в вазочку воду и снова пробовала поставить цветы. Один короткий миг ваза сохраняла равновесие, а потом падала вновь.
Очкарик, даже плавая в своей дреме, не мог на это смотреть.
– Подожди, не ставь, а то опять упадут. Неси ножницы или ножик.
– Вот так, сейчас подрежем стебли, будут короче, сразу станут устойчивее, видишь? А это вообще выкинь или поставь в другое место, такой крепкий стебель фиг отрежешь, – они соорудили букет, водрузили в вазу и поставили на середину стола. Корявая убрала обрезки и радостно захлопала в ладоши:
– Смотри, как красиво!
Зашла Заика, вывалила из своего синего в зеленую полоску платка в большое белое блюдо золотистый крыжовник:
– П-п-п-опробуй ягоды, вкусные.
– Спасибо, почему-то не хочется. Я пойду прилягу пока, ладно?
– Постой, малыш, давай-ка сначала таблетку выпей, а потом поспишь, – Каланча снова положила ему прохладную руку на лоб.
– Зачем ему таблетка? Он что, заболел? – Корявая пыталась убрать непослушные пряди со лба, от волнения у нее получалось все хуже. А потом она вообще зацепилась пальцем за широкий рукав вязаной кофты. Заика тут же пришла ей на помощь, оторвавшись от мытья крыжовника.
– Я думаю, ничего страшного, к утру пройдет. – Каланча гладила Очкарика по горячей голове, стараясь так успокоить то ли себя, то ли свою встревоженную подопечную.
К ночи ребенок стал бредить. Сначала ей показалось, что он просто разговаривает во сне, хотелось повернуться на другой бок и спать, спать… Прошлый день был таким длинным… Они теперь не одни, есть еще двое, и тот самый красавчик-легкоатлет теперь живет всего в нескольких дворах от их дома.
Вечером она долго не могла заснуть. Вот если бы они согласились действовать вместе!.. Хотя без патлатого можно было вполне обойтись. С ним как-то напряженно, боязно, не договоришься. Но рядом с Хулиганом ей почему-то становилось спокойно. Если вдуматься, она ведь его совсем не знает. Ее девичьи страдания на сборах не в счет. Кто по нему не страдал, спрашивается? Надо сказать, что на волейболисток он почти совсем не обращал внимания, явно предпочитая своих девчонок-легкоатлеток. Но! Удивительно – он знал, как ее зовут. Она была почти уверена, что он не выделял ее среди стаи высоких спортивных девушек… И все равно почему-то ей кажется, что на него она может положится. Ведь ей предстоит принять еще столько важных решений.
Жалела ли она, что не уехала тогда со всеми? Вдруг и из нее сделали бы совершенного человека? Сложно сказать. Наверное, никогда не жалела. Но не представляла себе, что последует за этим ее решением: не подчиниться самой и спасти этих детей от Комиссии. В те дни она была уверена, что поступает правильно. Идея отдать детей на «усовершенствование», добровольное согласие их родителей казались ей настолько дикими, что у нее не возникало сомнений в правильности ее планов. Одно дело, когда дети вместе с родителями, признанными также «годными к усовершенствованию», отправлялись в эти центры – их хотя бы не разлучали (хотя кто знает). Другое – эти ребята, чьи близкие сами уезжали в «места большего благополучия», а детей Комиссия направляла на исправление, по сути призывая отказаться от них.