А заботливый Толстый? Она всегда поражалась тому, с какой простотой и спокойствием он воспринимал насмешки окружающих. Многие в их классе уже привыкли, что, в отличие от других детей, болезненно переносящих клички и обзывания, он не обижается. На попытки школьных новичков ржать, показывая на него пальцем: «Жиробас», «Жиртрест», «Сардель», «Свинота» и еще много затейливых обидных вариаций, он всегда спокойно отвечал: «Вы хотите сказать, что я толстый? Я в курсе, что у меня лишний вес», чем вводил обидчиков в крайнюю степень растерянности.
А Корявая из параллельного класса! Ей, естественно, дали освобождение от уроков физкультуры. Куда ей, с ее ногами и покалеченным болезнью телом, бегать на время или играть в командные игры! Она ходит-то с трудом, аккуратно поесть – и то не всегда удается. Но каждый урок физкультуры ученица упрямо надевала форму и стояла в шеренге, заваливаясь на правое плечо и нарушая строгую графичность строя.
А маленький фантазер Очкарик, много читающий, интеллигентный, но в чем-то ужасно наивный и прямой! Помнится, как-то во внезапно нагрянувшую майскую жару она разрешила детям набрать воду в бутылки, проколов дырочки в пластиковых крышках, и разбила их на две шеренги – «бледнолицые» против «индейцев». Правила игры: чья команда останется самой сухой, та и выиграла. Через пять минут дети бегали, визжа и радостно поливая друг друга. Особый ажиотаж возникал возле ведер: считалось, что самое главное – успеть наполнить бутылку еще раз, чтобы с визгом пускать водные струи в любого, кто окажется на пути. Только Очкарик, с залитыми водой очками, подбегал к каждому совсем близко и спрашивал: «Извини, пожалуйста, ты – бледнолицый?» По правилам он не хотел поливать своих и честно старался. Шансов остаться сухим у него не было.
Очкарик! Ее подбросило от тревоги. Она внезапно проснулась и бросилась к вороху одеял на полу, нащупала лоб. Горячий! Он ужасно горячий! И это не просто разговоры во сне. Это бред! Господи, что же делать? Она вскочила, по ледяному полу босиком побежала на кухню – намочить полотенце, положить на лоб. Потом вернулась, осторожно подняла его, переложила на диван в гостиную, чтобы не будить остальных детей; они крепко спали, Псих, как обычно, в коконе ее платка. Осмотрела ногу – красная. Неужели все из-за ноги? Что же делать? Господи, что делать? Протерла холодным полотенцем совсем горячее маленькое тельце. Ножки тонкие, руки тонкие, сам тощий, даже трусы болтаются на худощавой детской попе.
– Господи, Очкарик, очнись, дорогой. Что мне сделать, чтобы тебе стало легче?
В доме что-то зашуршало. В проеме двери показалась Корявая – щуплая фигурка, фланелевая ночнушка со слониками. Сощурилась от света лампы, потянулась к мальчишке, прикоснуться, погладить, но не совладала со своими руками, и получилось неловко:
– Что с ним? Он болеет? Что, если он умрет?
– Что ты такое говоришь? Как он может умереть! – Каланче впервые захотелось ее ударить. Зачем она так говорит, и без нее ужас как страшно!
– Я была маленькая и болела, врач пришел и сказал, что если в ближайшие часы температура не снизится, то я могу умереть. У него же температура? Значит, он может умереть?
– Господи, что же делать… Так. Ты сейчас остаешься за старшую. Но тебе лучше лечь спать. Если вдруг проснется еще кто-то, скажешь, что я пошла лечить Очкарика и обязательно вернусь. Я в соседний дом. Скоро вернусь. А теперь иди ложись.
– Ты же спасешь его? Правда? Спасешь? – Корявая смотрит на нее с мольбой, но почти без тени сомнения. Боже, где бы ей самой взять эту детскую веру во взрослого, который все может…
– Обязательно спасу. Ложись, не стой тут, пол совсем холодный. Не хватает, чтобы еще и ты заболела.
Каланча быстро натянула джинсы и свитер, завернула Очкарика в одеяло и выскочила за порог.
Ночь была тихая, яркая луна освещала ей путь. Керосинку или свечку все равно не взять с собой, на руках ребенок. Всего через четыре двора… Как хорошо, что вчера вечером она все же сходила в тот дом. Хулиган попросил ее научить растапливать печь. Она не хотела оставлять детей, но посадила Толстого читать всем книгу и пошла. Зато теперь она точно знала, где их дом, даже в темноте найдет.
Уф, хорошо, что не заперли дверь. Она, как ей показалось, довольно шумно ввалилась в сени, потом в комнату.
– Эй, есть тут кто-нибудь? Помогите мне, Очкарику совсем плохо!
Где же спят эти придурки? Они что, не слышат, что она вошла?
– Эй, да проснитесь вы! Мне нужна помощь!
– Чего орешь? – кто-то направил на нее яркий луч.
– Не в глаза, опусти фонарь!
Заспанный Отродье в трусах и майке стоял с фонариком в одной руке и ружьем в другой.
– Буди этого, второго, надо что-то делать, срочно. Я не знаю что. Очкарик может умереть!
Гику нравилась его жизнь в опустевшем городе. В каком-то смысле сбылась его давнишняя мечта. Он теперь совершенно один, и днем, и ночью, при этом у него есть возможность работать, пусть это уже никому не нужно. Мир сходил с ума, а он мог сидеть в своем укрытии и не участвовать во всеобщей агонии. У него не было страха: он знал, что никто за ним не придет, никто не хватится. Мир забыл о нем. Они слишком заняты собственным усовершенствованием, это их и разрушит, а он останется – цел и невредим. Фантазировал Гик об этом, надо признать, не без злорадства. Все детство как только его не называли: «придурок», «чокнутый», «ботан», и это еще не самые обидные прозвища. В какой-то момент закрепилось «Гик», и все быстро привыкли именно к этому, даже он сам.
Ночь по-прежнему создавала ощущение, что он один на целом свете, хотя в последнее время ему и днем, прямо скажем, никто не докучал. Он, как и раньше, писал код, будто ничего не случилось, никакого конца света. В больнице в какой-то момент врубилась аварийная подстанция, работал даже водопровод. Так что его положение, считал он, лучше некуда. Мир исчез, наказанный за назойливое докучание ему в прошлом. Наслаждайся тишиной, делай то, что нравится. Об этом он даже мечтать не мог.
Ночь давно перевалила за половину, и Гик уже почти впал в состояние, когда сон захватывает власть над сознанием, а глаза неудержимо слипаются – верный признак того, что пора переползать на диван в ординаторскую.
Внезапно он услышал звук подъезжающей машины. Вероятно, это ему приснилось, откуда здесь машина? Но резкий визг тормозов и топот по коридорам больницы окончательно заставили его проснуться. У него гости? Ночью? И что теперь делать? Выключить свет и спрятаться или взять нож и выйти? Не может же быть, чтобы эта долбаная Комиссия среди ночи обыскивала больницы. К топоту прибавились голоса, он отчетливо уловил, что один из них – женский. Женский – это не очень страшно. По пустым гулким темным коридорам он пошел на звук, увидел, что в сестринской зажегся свет, подошел и дернул дверь.
– Стой где стоишь, етить тебя, а то выстрелю! – какой-то патлатый придурок направил в его сторону ружье. На кушетке лежал пацан в одеяле, девушка в черном рылась в ящиках и испуганно повернулась, когда он открыл дверь.
– Чего вам надо? Чего притащились сюда среди ночи? – Гика не испугал грозный клич и направленное на него ружье. Почему, он и сам не знал; наверное понял, что эти с ребенком точно не из Комиссии, и напуганы они не меньше, чем он сам. – Ружье опусти, здесь тебе больница, а не тир.
– Вы здесь работаете? Вы врач? – метнулась к нему стройная симпатичная девушка в черном.
– Я здесь работаю. Но я не врач. – В ее лице промелькнула надежда, но быстро угасла.
– Ты это… врач где? У нас тут мелкий помирает, врач нужен, – патлатый был ему откровенно неприятен и чем-то напоминал худших из тех, кто когда-то донимал Гика травлей.
– Раз вы в больнице работаете, вы хоть что-нибудь в лекарствах понимаете? Что ему дать, у него температура высокая, второй день уже, – девушка была вне себя от волнения, дергалась, судорожно открывая ящики с лекарствами один за другим.
– Да я сисадмин здесь, к медицине отношения не имею. В лекарствах не понимаю, берите, если найдете чего полезного.
– Господи, да знала бы я, что брать! Может, кто из врачей где-то есть, не знаете? Не все же уехали. Вы же как-то остались. – Девушка продолжала рыться в ящиках, беспомощно перебирая ампулы, пузырьки, пачки лекарств.
– Да и вы, как я понял, как-то остались. Не знаю я никого… Разве что… да нет, это вам не поможет.
– Что? Ну что, скажите? Любая зацепка.
– Знаете правительственный дом? – Гик махнул рукой на север.
– Тот, что на холме? Ну?
– Там на последних этажах вечером горит свет.
– Ну и что? Ты толком говори, етить тебя, что нам с этого свету? Да еще в правительственном доме, они же всю кашу и заварили, падлы несусветные. Нормальные люди их дом обычно за сто километров обходят.
– Ты это, ружье свое положи, а то я вообще не буду ничего рассказывать, – патлатый все больше не нравился Гику. «Вот ведь чучело агрессивное!» – думал он, заводясь.
– Отродье, прошу тебя, убери ружье, нам сейчас важна любая возможность, – взмолилась девушка. Гик ухмыльнулся: вот верная у чувака кличка, кто-то назвал, так назвал. Одно слово – отродье.
– Короче, если там горит свет, значит, там люди.
– Правительство не все свалило, что ли? Сами кашу заварили, а сами, етить, на свои «места большего благополучия» не отъехали? Ты что, нас сдать хочешь, что ли, ушлепок?
– Слушай, уйми этого, приятеля своего, а то я таких наездов за всю жизнь наслушался и больше слушать не хочу, и пофиг мне ваш малец. – Гик рассерженно развернулся к двери. Нет сил помогать этим уродам. Да еще среди ночи, в его святое время заявились.
– О нет, нет, я прошу тебя, ты не обижайся, это же Отродье, он по-другому не может, даже если бы хотел. Но он не такой ужасный, ты не думай. Когда я к нему среди ночи прибежала с Очкариком, то именно он подал идею в больницу ехать и даже сам нас привез сюда, хотя по темноте и рытвинам с дач сюда ехать было ужасно страшно. Он добрый, просто привык так, и все.