– Так, давайте вы сейчас отвезете мальчика, раз вам к остальным детям нужно, а мы с Малышом пойдем в палате поспим. А с утра вы за нами приедете, мы вас навестим – и домой.
– Конечно, оставайтесь. Я знаю, где самая теплая палата, и одеял натащим. Ничего, выспитесь, я прослежу, – Гика почему-то весьма воодушевило такое решение. Он вскочил, заправил вечно торчащую клетчатую рубашку в штаны, подтянул резинку, которой были схвачены его кудрявые волосы, и приготовился на правах хозяина обустраивать гостей по высшему разряду. Возможно, он не так любил одиночество, как ему казалось. Мысль о том, что он будет не один, а с ним останутся девушка и ребенок, о которых нужно позаботиться, наполняла его радостью и энергией.
Хулигану было очень неудобно на чужой кровати: страшно хотелось ерзать, елозить, возиться, тело никак не могло расслабиться, все было не так. Его могучий корпус здесь как будто не умещался, какая-то хрень вместо матраса сбилась в кучу и почему-то противно скользила. Еще было холодно, но очень душно. Он ворочался и маялся, как первокурсница перед экзаменом.
Слишком много шевелиться было страшно: вдруг эти дети проснутся, что тогда? А если они заревут? Что нужно делать, когда дети ревут? Хуже всего, если этот проснется, Псих который, с ним вообще непонятно, как себя вести. Качается, как придурок, и цифры повторяет. Быстрее бы уже вернулись, чего они там так долго? Он осторожно вытягивал ноги, но тогда они почти упирались в спинку кровати, подгибал их снова, ложился на бок, переворачивался на живот. Мука настоящая! Как обидно, что он не водит машину! Сейчас он бы вез их в больницу, а Отродье корячился на этой хреновой кровати.
Все, сил нет! Надо вставать. Его же попросили «присмотреть» за детьми, а не спать рядом с ними. Он присмотрит за ними из кухни. Может, там и поесть найдется. В темноте он нащупал лампу, зажег – кухня озарилась слабым светом. Потрогал печку – почти остыла. Зябко… Пожалел, что не накинул чего-нибудь потеплее, уходя. Да и когда было соображать? Разбудила: давай быстро, умирает, больница, останься с детьми. Вообще не успел понять, как согласился.
Так, что тут у них есть?.. Угу, каша пшённая, ну ничего, так себе, хотя холодная, немного противная, горячая была бы лучше. Может, печку затопить, чего сидеть без дела? Заодно и каша согреется, и чайник можно будет поставить, да и самому погреться не мешает. Черт, темновато все же, не очень удобно.
Хулиган аккуратно открыл дверцу печи, сжался, когда она, как ему показалось, громко заскрипела, попятился и споткнулся о ведро с углем, которое оглушительно загрохотало.
– Ох, етить тебя! – выругался он на манер своего приятеля и замер, как будто это могло спасти положение. – Сейчас всех перебужу.
В проеме двери действительно показалась девочка в розовой в цветочек пижамке. Испуганно уставилась на него, щурясь от света, переминаясь с ноги на ногу, босая на холодном полу:
– А г-г-где наша К-к-ка-ланча? И в-в-вы тут зачем?
– Я, это… тут типа вас сторожу, меня попросили. А ваша, это… в больницу повезла пацана, который болеет.
– Оч-ч-чкарика?
– Ну да, наверное, его, хоть он и без очков был, в отключке. А ты чего босая-то? Пол холодный, вон чьи-то тапки, надень. А лучше иди спать снова, чего тебе тут делать, приедут они скоро.
– Я лучше с в-в-вами подожду их, можно? Там Толстый сопит громко, спать мешает.
– Ну давай, жди, только я тебя хоть на стул посажу, и вот, надень мои носки, а я тапочки.
Девчонка оказалась совсем легкой, а когда он натягивал на нее свои шерстяные носки, поразился маленькой беззащитной стопе. Ему вдруг стало страшно: как можно выжить с такими маленькими ногами, тоненькими лодыжками, что можно сделать такими почти игрушечными ручками? Ни защититься, ни отразить нападения, ни убежать. Невозможно спастись – такая хрупкость и уязвимость. Ему даже неловко стало от мощи собственного тела. Рядом с этой дюймовочкой он сам себе показался великаном, могучим и бессмысленным в своей мощи.
– Вот, хочу печку растопить. Ты чай будешь?
При свете лампы девчонка была похожа на ангела: чуть спутавшиеся после сна светлые волосы, большие глаза, маленький аккуратненький ротик – ангел, да и только.
– А тебя-то почему не взяли в «благополучные»? С тобой же все отлично – лучше не бывает? – Хулиган постарался как можно тише насыпать угля, заложил щепки, дрова, поджег печь.
– Я же з-з-заикаюсь, и в-в-вылечить они это не смогли.
– А родители твои что же?
– Т-т-так папа у меня п-п-пьет, его первого з-з-забрали, еще в п-п-первую чистку, а м-м-ама… – девочка горестно вздохнула. – М-м-мама артисткой в-в-всегда хотела стать, с-с-сказала, что у нее т-т-так будет ш-ш-анс.
– Ну, жесть! И о чем люди думают? Взрослые называются!
– Не з-з-закрывайте д-дв-ерцу, огонь – это к-к-красиво!
– Вот и я люблю на огонь смотреть! Конкретно люблю. Когда горит огонь, тогда как будто спокойно становится. Я бы вообще собрал их всех в одном месте и сжег.
– К-к-кого сжег? – девчонка посмотрела на него с испугом.
– Да кого-кого, правительство это, комиссии эти, всю эту хренотень!
– Но т-т-там же л-л-люди!
– Ироды они, а не люди. Люди бы такого не сделали. В моей жизни, знаешь, только один человек встретился: Иваныч, наш тренер. Вот это, я тебе скажу, мужик был. Всем мужикам мужик. Он же поручился за меня, после того как меня в третий раз в каталажку упекли. Вытащил меня оттуда, а потом сказал: «Если еще раз набедокуришь, выгоню из команды. А без команды и спорта ты пропадешь. Столько силы в тебе, почти столько же, сколько дури. Хотя бы подумай о том, как применить ее в деле. Не надумаешь – скурвишься или сопьешься». А я чего? Я по этому делу – не очень. Не нравится мне пить, а поджигать нравится.
– П-п-почему нравится? – девчонка поджала коленки и внимательно слушала его, подперев рукой щеку.
– Да не знаю. В первый раз я ощутил этот кайф, когда мой отец стал бить мать. Ну, он сначала орал, конечно, плакал, угрожал. А она молчит да молчит, смотрит на него и молчит. Он все время ее дико ревновал, просто задолбал всех своей ревностью. Она у меня красивая очень, продавщицей в хозяйственном работала, ну, конечно, там покупатели – одни мужики, а она им типа улыбается. Да как ей не улыбаться-то, она ведь их всегда боялась: собственный отец в детстве бил ее и насиловал, так что ей было не до того, чтобы шуры-муры с ними крутить. Она потом мне рассказывала, что и за отца вышла, потому что тот смирный был как ягненок, а он, вон что, руки стал распускать.
Так вот, орет этот псих недоделанный, а я маленький еще, колочу его по ногам, но чувствую: ничего не могу сделать. Он гораздо больше меня, и мои кулаки входят в него, как в масло, а его кулаки на маминой спине трещат. Вот тогда от беспомощности этой я схватил газету, на столе лежала, да и в горелку, мама суп варила. Бумага как полыхнет! Красиво так загорелась, быстро. Отец ошалел, дал затрещину, выхватил у меня газету и в раковину ее, воду включил. Зато в тот день больше не дрался, тихий ходил. Я вот не курю, спортсменам не положено, а в карманах у меня столько зажигалок, сколько ни у одного курильщика не заваляется.
Ты это, не замерзла? Ничего, что я тебе тут ужасы всякие рассказываю? Не напугал? – Хулигану вдруг стало стыдно, что он так разоткровенничался перед девчонкой. Зачем ангелам знать ужасы реальной жизни?
– У м-м-еня папа п-п-ил и м-м-мама тоже, еще к-к-кто кого бы н-н-напугал. А т-т-твои сейчас где?
– Мама сбежала к двоюродной сестре, пока я на сборах был. Оставила мне письмо, через соседку передала, чтобы отец не знал. Написала, что не может, боится, что тот убьет ее или она сама не выдержит: руки на себя наложит. Дала адрес, чтобы я приезжал. Тетка на съемной квартире живет где-то на юге, отцу ее не найти. Но я не поехал. Смотрел, как он скукоживается без нее, сохнет; если водки выпьет, то слезы льет. Мне нравилось видеть, как он без нее страдает. Он ко мне, когда мама сбежала, сразу подобрел: «сынок то, сынок се», а мне противно.
Потом как-то приезжаю со сборов, или на соревнованиях были, не помню, а дома чужая тетка, некрасивая, потасканная какая-то, между зубов щель. «Это, – говорит отец, – теперь твоя мать». А ему говорю: «Ты уе. й отсюда вместе со своей курвой, а слово «мать» даже не произноси при мне, говнюк вонючий!» Ой, это ничего, что я ругаюсь при тебе, ты ж ребенок? – Хулиган подбросил еще дров. Печка радостно заглотила новую порцию, огонь яростно принялся за них, те смиренно приготовились выполнить свое предназначение: выделить как можно больше тепла и света, сгорая.
– Я с-с-столько таких слов з-з-знаю, м-могу тебя п-п-поучить, – девчонка смотрела на него печальным взглядом пожившего взрослого человека.
– Ну ты даешь. Что ж за люди тебя растили? Короче, тычет он мне в нос какой-то бумажкой и говорит, что дал взятку какой-то паспортистке и меня из квартиры выписали и к его отцу сумасшедшему, что где-то в деревне живет (даже не видел его никогда), прописали. Так что я могу теперь направляться прямо к этой едрене-фене, то есть в деревню, а он здесь с «любимой Ниночкой» жить будет. Ну, я офигел, конечно, ушел, а ночью им дверь поджег. Хорошо так поджег, продуманно, быстро не потушить. Они чуть не угорели, в последний момент из окна выпрыгнули. Отец, по-моему, поломался сильно, в больнице долго лежал, тетка его только ногу сломала. Квартира сгорела дотла, я потом приходил смотреть. Только тогда меня и отпустило. Даже когда еще горело все, отпустило, я за киоском стоял, смотрел. Ни о чем не жалею. Вот только этажом выше чуть дети не угорели, чудом спасли. Это жесть, конечно, виноват я, не хотел. Меня подозревали – я ж известный поджигатель, но у меня железное алиби было, а у них доказательств никаких. Отец, как из больницы вышел, из города уехал. Не знаю, жив ли. Надеюсь, сдох, собака.
Ты как, согрелась? Может, спать пойдешь?
– Не-а, п-п-подожду Каланчу с Очк-к-кариком.