– Ну да, твоя Каланча – клевая, что ни говори. Я ведь ее еще девчонкой запомнил. Наверное, они тогда только создали волейбольную команду, много там красивых девчонок было, а потом вымахали все. Все как каланчи стали, но почему-то так называли только ее. Может, потому что тоненькая, а другие волейболистки крупные такие стали, «в теле», наши девчонки, из легкой атлетики, поприятнее будут. Но я все равно ее замечал: она – особенная, не такая, как все, отдельная какая-то, себе на уме. Я люблю таких. Поэтому она сейчас где? Пацана спасает. А остальные дуры где? Отправились за лучшей жизнью. Потому что команда командой, а голову на плечах надо иметь, так ведь?
Совет решили все-таки провести в доме. Несмотря на то что Очкарику стало лучше, он был еще очень слаб – пил, потел, спал, снова пил. Каланча поспала всего пару-тройку часов. Утром нужно было все равно вставать, топить остывшую печь, варить кашу, ставить чайник. Очкарика оставили спать на диване, только ему он и был по размеру.
Дети пробудились довольно рано. Толстый пошел собирать яблоки, девочки тихо щебетали на кухне. Псих отчаянно сопел и возился, не в состоянии освободиться из платка, хотел в туалет, а сказать не мог. Она поднялась с кровати, с трудом продирая глаза, размотала платок, мальчишка опрометью побежал во двор. Каланча натянула носки, накинула рубаху и пошла посмотреть, как там Очкарик.
Солнце снова щедро заливало гостиную. Светлая мебель и солидный книжный шкаф, полный сокровищ, настраивали на спокойный лад, напоминали о прежних временах, когда мир еще был достаточно хорош для всех и не нуждался в улучшении.
Очкарик спал, голова его взмокла, и майка тоже была мокрой. Он лежал на боку, спина частично вылезла из-под одеяла, перебинтованная нога вообще торчала наружу, напоминая ей об ужасах этой ночи. Каланча прикоснулась к маленькой ступне – холодная. Надо срочно его переодеть, а то таким мокрым он снова простудится. Она вернулась в спальню, нашла его рюкзачок – неприметный, темно-серый, без картинок и навешенных брелочков, как обычно любят дети. Заодно нашла и очки, нужно будет положить их рядом с диваном. Трудно, наверное, проснуться и видеть мир размытым. Пожалуй, стоит поменять ему простыню, наверняка тоже мокрая.
Каланча решила поискать свежее белье в ящиках старого комода. В первом оказались документы. Закрыла, проверила остальные. Нитки, пуговицы, обрезки ткани – это пока без надобности. Вот полотенца, простыни, наволочки, аккуратно сложенные, отглаженные, пахнущие свежестью, баней и чем-то детским. То, что нужно! Придет Белая, подержит мальчика, и они перестелют ему простыни, да и наволочку нужно поменять. И вообще, ребятам можно будет постелить нормально. Она почти автоматически снова открыла первый ящик. Старые счета, вырезки из газет, какие-то договоры… Вот что привлекло ее внимание – пачка писем. Просмотрела – обмерла: все они были адресованы Забельман Софье Абрамовне. Удивительно! И здесь ее спасает «клуб великосветских старушек»! Вот почему столько книг… Та самая Софья Абрамовна! Интересно, необычайно интересно, что из всех домов она выбрала именно этот. Каланча отложила письма. Пора умываться и готовить детям завтрак.
Белая с Малышом и Гиком приехали ближе к обеду. Отродье поставил машину во дворе своего дома и крепко закрыл ворота. Они с Хулиганом во многом поэтому и выбрали этот двор: в него отлично входил угнанный черный внедорожник. Отродье в детстве о таком даже не мечтал: столько лет просто грезил машиной, хоть какой-нибудь. Но в его детстве даже игрушечных машинок не было.
Вырос он в районном детском доме, где не сумел привязаться ни к одной воспитательнице. В отличие от других детей он никогда не старался показаться хорошим в редкие визиты потенциальных родителей. Он ждал только одного: когда их соберут вместе и куда-нибудь повезут, неважно куда.
Он старался только для своего кумира – водителя их автобуса. Не было для Отродья счастливее момента, чем когда они забирались в голубой «пазик» (он всегда первым оказывался у дверей) и в нос шибал самый прекрасный запах, точнее, смесь запахов: бензина, машинного масла и дерматиновых кресел, обильно исчирканных и покарябанных руками непоседливых детей (увидел бы, кто это делает, убил бы!). Он всегда занимал место возле водительского, справа от Петра Васильевича, чтобы не упустить ни одного движения и звука этой дорожной литургии.
Возможно, он был единственным ребенком, который выучился водить «вприглядку». Если бы воспитатели оказались достаточно наблюдательными и заметили его страсть к машинам, веревки могли бы вить из этого непослушного, а к подростковому возрасту еще и хамоватого мальчишки. Для него автобус, водитель и дорога дали то, что другим людям дает семья, церковь и любовь.
Отродье ведь действительно никто не любил. Сначала не было человека, который бы его смог полюбить, а потом он и сам неосознанно или специально делал все, чтобы с ним не возникало никакого желания даже разговаривать, не то что любить. Он привык обожать только машины. И когда Василич пропал (то ли заболел, то ли уволился, то ли умер – разве детям в детдоме рассказывают), их какое-то время никто никуда не возил. Из разговоров поварихи и нянечки парень узнал, что не могут найти никого на такую зарплату, а может, времена выдались сложные. Автобус стоял на приколе, тоска и мука накапливались в Отродье, оседали в душе тяжелым илом. Его озлобленность прорывалась в частых драках, грубости учителям и другим взрослым, нелюдимость превращалась в угрюмую отверженность.
И вот в какой-то зимний холодный день их стали собирать. Прошел слух – повезут на новогоднюю елку. Он, как всегда, первым забрался в любимый автобус. И тут же заметил, как неуловимо и бесповоротно все изменилось – там даже пахло по-другому: к знакомым запахам добавился мощный дух перегара. Крупный краснолицый мужик с отвратительной складкой на толстой шее держал свои вонючие руки на руле и курил прямо в салоне. Всю дорогу Отродье, глядя, как этот лох небрежно дергает рычаг, не вовремя переключает передачу, как тормозит на скользких поворотах, едва сдерживался, чтобы не накинуть свой облезлый шарф на эту толстую шею и не вышвырнуть говнюка, лишь бы не видеть, как тот оскверняет его передвижной храм.
Сбежать он решил прямо с елки. Ему было тринадцать, он знал, в какой автомастерской подрабатывал Василич. Вышел в морозную стужу, покружил по городу, спросил у мужика на старых «Жигулях», где автомастерская, и пошел туда. Василича там, конечно, не оказалось: серьезно захворал, полгода как уволился. Но, на удивление, его самого там хорошо знали: «Так это ты тот малец из детдома?» Он рассказал им про мужика с толстой шеей и сообщил, что в детдом ни за что не вернется, а если они его сдадут, то он снова убежит.
Ему выделили комнатушку без окон, в которой раньше мужики переодевались в свои замасленные комбинезоны, поставили старую раскладушку. Кто-то притащил с дачи плитку с одним «блином» и кипятильник. Переодеваться стали за старым шкафом, куда поставили простую скамейку и бросали на нее свою спецодежду.
Надо сказать, никто из них не пожалел о своем решении. Малец скоро начал разбираться в машинах лучше всей бригады вместе взятой. Парень так бы и работал в мастерской, если бы не пожар. «Самовозгорание ветоши», – поставили свой вердикт пожарники, но что именно произошло, никто так и не понял. Промасленная мастерская сгорела подчистую, хорошо еще клиентских машин в гараже не было.
После пожара мужики разошлись кто куда. Так Отродье потерял свой очередной приют, место работы и какой-никакой заработок. Принял это он, впрочем, как должное, дошел до автовокзала, сел в автобус и вышел на конечной в маленьком городе, в котором он тоже быстро нашел автомастерскую.
Когда все стало рушиться, Отродье не удивился и не испугался. В каком-то смысле он никогда и не ждал от жизни ничего хорошего. Легко вступил в ряды ЗПЧ, сдружился там с Хулиганом. Сам не воевал, чинил технику. Оба легко сбежали из самоорганизованной армии, когда поняли, что силы неравны и дело пахнет поражением и пленом.
Отродье мог взять любую машину из тех, что остались в городе (хотя машин на ходу было немного). Но вот этот черный внедорожник-«мерс», четыре и семь литра двигатель, полный привод, семиместный, 10-спицевые легкосплавные диски, кожаный салон – его он вожделел давно, с тех самых пор, как чинил неведомо как заевший электролюк заносчивому директору строительной компании, пузатому, как огромная бочка. Он даже знал, где тот отгрохал себе особняк. И когда бомбежки немного поутихли, парень рванул к реке. Мерс стоял в двухстах метрах от виллы с проколотой шиной – напоролся на осколок арматуры. Эта бочка дерьма даже ездить нормально не умеет! Заменить колесо было плевым делом, завести машину без ключа – тоже. Вот так Жук (это имя дал ему Отродье) попал в чужие, но хорошие руки.
Как жених боится потерять только обретённую любимую невесту, так Отродье был почти уверен, что на его красавца Жука позарится любой идиот, поэтому скрывал его от посторонних глаз за высоким забором.
Поставив Жука на место, он дважды проверил замок на воротах, зашел за Хулиганом, и они пошли обсуждать их положение, хотя сама идея думать, что делать дальше всем вместе, его совсем не воодушевляла. Зеленоглазая медсестра ему нравилась, и очень, а вот то, что этот придурочный Гик увязался за ней, он считал наглостью высшей степени. К тому же тот не очень хотел ехать совещаться, но зеленоглазая настояла.
Малыш был счастлив оказаться с другими детьми. Толстый тут же взял над ним «шефство»: показал весь дом, двор, огород, позвал было собирать яблоки, но потом осекся, смутился, замолчал. Малышу очень понравились девочки: беленькая и смешная. Они хотели накормить его ягодами, но Белая не разрешила. Немного напряг его странный мальчик, тот, который, увидев Малыша, все время бормотал: «Должно быть две руки. Нет рук – непорядок, должно быть две» – и начинал раскачиваться. Малыш хотел было добить его рассказом о своем сердце, которое у него с другой стороны, но потом пожалел и передумал. Решил «успокоить» мятущийся разум Психа «простой» задачкой: