– Няня Жанин, – заулыбалась Белая, – чудесная няня Жанин! Я чуть с ума не сошла от горя, когда они ее рассчитали. Думаю, это больше всего и разозлило меня, когда я ушла из дома. Три дня ночевала в библиотеке. Они никогда не проверяют по вечерам дальние стеллажи с технической литературой, там еще есть закуток с книгами по философии. Я там и спала. Днем ходила в школу, бродила по городу, просилась к одноклассникам поесть. На четвертый день вернулась домой, а они уже уехали. На кухонном столе лежало мамино письмо, в котором было много слов о моей неблагодарности, об их желании дать мне все самое лучшее, о том, как они многого добились, и вот жизнь предоставила им такой замечательный шанс, а я все порчу. Отец еще верит, что я одумаюсь и приеду, а у нее, матери, нет никакой надежды, потому что я никогда не проявляла достаточного рвения, мне было все безразлично, я избалованная маленькая дрянь. Мать этим письмом явно сжигала мосты, как будто не желая, чтобы я приезжала к ним, но новый адрес все же оставила. А я потом много раз возвращалась к этому письму и все думала, думала, никак не могла понять, что это: ненависть, ревность или просто нелюбовь?
Я видела мам своих одноклассниц, и они казались мне воплощением доброты, тепла и понимания. Они не рвались к карьерным высотам, были простыми, но милыми женщинами, которые любили свой дом, семью, детей и заботились о них. Завидовала я этим девчонкам страшно, чувствовала себя какой-то ужасной, неправильной, обделенной. Но с Жанин жизнь была не такой уж плохой. С ней рядом мне казалось, что у меня все получится.
– Что получится? – Валентина слушала ее с большим интересом и от волнения все время теребила свои красивые длинные волосы: то распускала их черной волной через плечо, то собирала в небрежный пучок. Они уже вернулись на кухню – пора было готовить обед на всю большую компанию.
– Повзрослеть. Стать кем-то, собой, а не приложением к родительским амбициозным планам на мой счет, особенно маминым. Это ужасно, но я совсем не хотела быть на них похожей. Только на няню Жанин. Смелая, яркая, независимая, красивая. В детстве я считала ее старушкой, но чем старше становилась, тем больше видела в ней просто взрослую женщину, которой нравится быть замеченной и заметной, которая не боится иметь взгляды, суждение, мнение. При этом рядом с ней я никогда не чувствовала себя недочеловеком, как это было с родителями.
– Ну, повзрослеть, судя по всему, у тебя вполне получилось, хотя я не очень понимаю, что ты подразумеваешь под этим словом. Да и с тем, чтобы быть собой, у тебя, по-моему, все отлично.
– Спасибо, конечно. Но посмотри на меня. Кто я? Белая Ворона – ворона и есть.
– Я, кстати, все хочу спросить. Почему вы все так странно себя называете? Это же клички, правильно? У вас наверняка есть нормальные имена. Странно так себя называть, ты не находишь?
– Хм, я и не думала об этом, привыкла. Мы все привыкли. В какой-то момент детей со всякими «несовершенствами» учителя стали называть по кличкам. Политика у них такая была: «чтобы дети могли сфокусироваться на проблеме и у них был стимул для изменения». Как то незаметно так стали называть и «несовершенных» взрослых. На самом деле, я думаю, им так проще удавалось отделять «нормальных» от «ненормальных», а клички у многих уже были, вот и прилипли.
– Какой кошмар! Это у вас какой-то местечковый треш, явно очередной чиновник постарался выделиться с идиотским «рацпредложением». В столице такого нет, но не удивлюсь, если начнется. Самое страшное, что вы с этим согласились, «привыкли», как ты говоришь. Наверняка, называя себя так, вы все больше себя такими и чувствуете. Но почему бы вам не…
– Да, мы привыкли. Для нас в этих кличках уже нет того смысла, который вкладывали в него те, кто нас обзывал. Это просто новые имена – не хуже и не лучше тех, что были. – Белой стало душно, захотелось открыть окно. Она судорожно оттянула ворот синей толстовки, потянулась к окну, но не открыла.
– Нет, послушай: ты же сама сказала, что кличка – это способ назначить вас «не такими», свести к какому-то одному, негативному, с их точки зрения, качеству. Способ унизить, сделать вас хуже, чем все остальные. Разве можно с этим мириться? Скажи уже наконец, как тебя зовут на самом деле?
– Знаешь что? – Белая разозлилась, привстала и все-таки открыла окно. – Мы такие, какие есть, и предлагая нам немедленно измениться, ты поступаешь, как они, когда стараются быстро сделать нас «лучше». Меня зовут Белая Ворона, люди обычно называют меня просто Белая, так короче. Мне бы хотелось, чтобы и ты меня так называла.
– Прости, – Валентина смешалась от такого внезапного сопротивления, – я просто хотела… Ну да, я, наверное, со своим уставом… Иногда что-то кажется таким простым и очевидным. А потом понимаешь, что надо слезать со «своей колокольни», но уже влез в чужую жизнь. Это ведь как испуганному говорить «не бойся», не соображающему – «подумай», а безрукому – «возьми».
Белая посмотрела на нее испуганно и растерянно и после тяжелой паузы вдруг горько заплакала, зажав рот рукой, почти не в силах вздохнуть. Каланча, заглянувшая на кухню и слышавшая окончание разговора, обняла ее, одними губами прошептав Валентине только одно слово: «Малыш!» Та покраснела, растерялась, положила руку на мокрые от слез пальцы девушки, зашептала: «Прости, прости, я глупость сказала, мне так жаль».
Впервые со дня смерти Малыша Белая так плакала: горько, отчаянно, открыто. Рыдала о потере, невыносимом горе, невозможности спасти, бессилии, о потерянном смысле жить дальше, окончательно рухнувшем мире, бесприютности и заброшенности, об одиночестве и тоске. В отчаянии и горе она признавала свое поражение в неявной борьбе с ними – ее родителями, борьбе за право считать себя способной состояться, быть той, что справилась и смогла.
Тем временем город, покинутый и отвергнутый, ожидающий своей участи, продолжал жить. Где-то внутри его домов, складов и зданий прятались люди: утеплялись на зиму, собирали запасы, кормили детей. Боялись они уже не столько мародеров, грабителей и злодеев, сколько неясного будущего, в котором им не было места.
К вечеру Андрей и Гик вернулись с победой: они смогли войти в систему Управления и нашли файл, в котором приводился список городов, потерявших право называться таковыми, расчерчен график строительства лагерей на местах «зон неблагополучия». Красным были обозначены те города, в которых велись военные действия и были большие или малые разрушения. На их восстановление и перестройку планировалось выделить значительный бюджет. Таких «красных», сопротивлявшихся городов в списке было шесть. Оранжевых (требующих меньших вложений) и зеленых (с еще меньшей суммой на переустройство) – больше сорока. В документе, подписанном аналитиком отдела переустройства Колесниковым И. А., излагались рекомендации начинать работу с городов, обозначенных зеленым, «ввиду меньших экономических затрат на переустройство».
Мужчины ликовали, Хулиган и Отродье гордились, что вступили в свое время в армию ЗПЧ, тем самым осложнив Правительству жизнь, и в результате оттянули срок переделки своего города.
Белая была настроена скептически: как любая женщина, она не видела в войне ничего хорошего и позитивного:
– Там написано «рекомендовано». Это еще не означает, что они послушаются этого аналитика Колесникова. Конечно, если в стране нет денег, то, может, до нас еще не скоро дойдут руки. Но обычно они заказывают такой анализ вовсе не для того, чтобы ему следовать. Они вообще не любят следовать какой-то логике, и уж тем более слушать рекомендации «низшего звена». Этот аналитик просто выполняет свою работу. Ему поручили, он сделал. Когда они наверху будут принимать решение, они вообще не взглянут ни на какой аналитический отчет.
– Так как они, по-твоему, будут принимать решения? – удивился Андрей.
– Как им в данный момент удобно или выгодно. Иногда по старой народной мудрости: «как бог на душу положит». Иногда – исходя из какой-нибудь карьерной или политической интриги, выгоды, желания выделиться.
– Так что делать-то теперь? Что ты предлагаешь? – Хулиган был явно обескуражен.
– Если бы я знала, что делать… Я просто предупреждаю, чтобы вы не мерили их по себе, искали логику или здравый смысл. Ведь в их идеях изначально было все вывернуто наизнанку или перевернуто с ног на голову – не знаю, как сказать. Там все строится вокруг чьей-то извращенной логики и персонального смысла.
– У нас есть, мне кажется, только один способ узнать это из более достоверных источников – если ты напишешь своему отцу, – Каланча с надеждой посмотрела на Белую.
– С ума сошла? И что я его спрошу: «Дорогой папочка, не выдашь ли ты мне правительственные намерения и секреты?» Да и как я это сделаю? Ты предлагаешь мне написать на его электронную почту, которая, конечно же, проверяется службами?
– Ты можешь написать обычное письмо, Андрей отвезет его нашим друзьям, они живут недалеко, километров сто пятьдесят отсюда. Те передадут его своим столичным знакомым, которые приедут по адресу и бросят его в домашний почтовый ящик. В письме ты напишешь, например, что через день из этого же ящика заберут ответ, – предложила Валентина. – А мы пока подумаем над текстом объявления для других жителей нашего города.
Белая встала и вышла из кухни, не ответив ни «да», ни «нет». Написать отцу казалось ей идеей невероятной и пугающей и одновременно очень желанной.
Вся компания долго обсуждала текст послания – спорили, исправляли. С датой застопорились – уже потеряли счет времени. Дату напомнил Гик, его компьютер исправно вел календарный отсчет. Объявление вышло таким: «Уважаемые жители города! Предлагаем собраться для обсуждения дальнейших планов по объединению (Каланча настояла на этом слове, Отродье был яростно против) и дальнейшей жизни нашего города 30 октября в 14.00 в зале библиотеки. У нас есть некоторая информация. Ваши собратья – выжившие «несовершенные» жители города». На одном из объявлений, которое они собрались вывесить возле «Хозтоваров», Каланча дописала от руки «Мы горячо благодарны вам за спасение из заложников нашего мальчика».