– Ну что ж, у нас есть два дня на подготовку к собранию, – бодро заключила Валентина, вместе с Хулиганом и его непременным ружьем за плечами собираясь развешивать объявления. – Конечно, полной информации у нас еще не будет, но мы, по крайней мере, посмотрим на настроение людей да и вообще на них самих.
Белая весь вечер думала над письмом отцу, а ночью вела с ним длинные воображаемые диалоги. Временами ей хотелось выкинуть эту идею из головы, отказаться, забыть. А то вдруг она подскакивала от желания судорожно засунуть вещи в сумку и немедленно поехать к нему: просто увидеть и обнять, посмотреть ему в глаза, а потом задать миллион вопросов. Под утро она все же встала и села писать:
«Здравствуй, дорогой папа! С тех пор как вы уехали, многое изменилось. Мне очень жаль, что мы простились тогда именно так. Точнее, не простились вовсе: я сбежала, а вы уехали. Надеюсь, ты простил меня за ту выходку, я же была подростком – даже не бунтующим, нет, растерявшимся от ваших решений, быстрых перемен, исчезновения няни Жанин. Возможно, для вас эти события были приятными изменениями, вас ждала новая прекрасная жизнь, а для меня ваше решение разрушало мой прежний мир, все, чем я дорожила, к чему привыкла.
Мне многое потом пришлось пережить. Я устроилась подрабатывать санитаркой, потом поступила в медицинское училище и с отличием его окончила, начала работать в нашей больнице. Я стала медсестрой; наверное, это не такой профессиональный успех, которого ты хотел для меня, но я была хорошей медсестрой, папа. Тебе не пришлось бы за меня краснеть.
В какой-то момент к нам в больницу привели совсем маленького мальчика без ручек, привели, как они (его родители) сказали, «усыплять». Как собаку или другого больного зверька! Я им, конечно, ответила, что ни закона об эвтаназии, ни права делать это у нас нет, тем более что ребенка можно продолжать лечить. Да, у него врожденные патологии, но это не повод его убивать. На что его мать (никогда этого не забуду!) сказала: «Если хотите, мы оставим его вам. Жалею, что не отказалась от него в роддоме, как муж настаивал. Няня все равно не справлялась с его постоянными болезнями, она от нас ушла, и поэтому мы привели его сюда». Вот такие люди, представляешь? Подписали бумаги, развернулись и ушли.
Мы с нашим врачом Ангелиной Андреевной выходили Малыша, более или менее подлечили его, и я взяла его домой. Этот ребенок – удивительный человек, папа. Я таких никогда не встречала и уже не встречу. Рук у него не было, и сердце находилось с другой стороны, но он был мудрее многих взрослых и добрее тоже.
Ты догадываешься, что, когда наступили времена усовершенствования, риск, что у меня отберут Малыша и поместят туда, где он с вероятностью в сто процентов не проживет и пары дней, был огромен. Да и меня саму могли туда поместить, ты же понимаешь, как я относилась к циркулярам, спускавшимся «сверху». Врачам было тяжелее – им следовало составлять отчеты о «физиологической годности», но нас, медсестер, трясли тоже. Я быстро уволилась и сидела дома с Малышом, надеясь, что про нас забудут. А потом началась война, и мы с ним остались совсем одни. Постепенно у нас появилась компания: еще женщина, дети и несколько мужчин.
Скоро зима, мы выживаем как можем. К счастью, наш дом хорошо обеспечен: есть электроэнергия, вода и отопление (спасибо вам за возможность иметь такое жилье). Но впереди много неопределенности. Мы не знаем, как жить. Скорее всего, в городе еще есть люди, но пока мы с ними еще не встречались (за исключением мародеров, это было страшно).
Насколько я понимаю, наши неблагополучные города в перспективе планируется перестраивать в лагеря по «перевоспитанию», или как там они у вас называются. Если это произойдет, я даже не знаю, куда нам придется бежать. Пока единственная возможность для нас выжить – как можно более долгая отсрочка по переделке города или, что кажется почти невероятным, вообще ее отмена. Мы все равно вычеркнуты из государственного обеспечения. Мы для них… вернее, для вас не существуем. Можно ли сделать так, чтобы мы реально перестали существовать для государственных циркуляров и планов? Наверное, я прошу тебя о невозможном. Ведь я даже не знаю, как ты сам относишься ко всей этой идее. Веришь ли ты в нее? Считаешь ли правильной?
Я, наверное, сделала в жизни много ошибок, совершала дурацкие поступки, творила глупости, но я все равно хороший человек, папа, достаточно хороший, чтобы меня не нужно было переделывать. И те, кого я здесь встречала, тоже. Они хорошие люди, просто со своими особенностями, но именно их особенности не раз за это время спасали всем нам жизнь.
Недавно я похоронила Малыша. Мне так и не удалось вылечить его, да я и не уверена, что это было вообще возможно. Я просто делала все, что от меня зависит, чтобы он прожил как можно дольше, и, как могла, избавляла его от боли. Сколько раз я спрашивала себя: все ли ты сделала, чтобы ему помочь? И конечно, мне казалось, что сделано мало, нужно было перевернуть Землю.
Я провела много бессонных ночей, прежде чем признала свою малость и незначительность перед природой, Богом, судьбой – уж я не знаю, кто там над нами. Это было самым трудным, папа, – переживать собственное бессилие, невозможность спасти. Даже горе было легче вынести, даже постоянный страх потерять его, а вот бессилие – невыносимо.
В итоге я все равно потеряла его, а вместе с ним и смысл жизни. Но я ни о чем не жалею, и знай я наперед, что все будет именно так, я поступила бы точно так же. Поэтому я убеждена: идея всеобщей «переделки» – это какая-то чудовищная ошибка, чей-то бред, фантасмагория, в лучшем случае, – доведенное до абсурда чье-то изначально хорошее намерение. Но я не знаю, что об этом думаешь ты.
Что бы ты ни решил, я пойму. Ты, конечно, не обязан мне помогать. Но прошу тебя – пусть не трогают друзей, которые доставят это письмо и через день, надеюсь, заберут ответ в твоем ящике, если ты ответишь мне. Мне бы очень этого хотелось. Я ведь очень скучаю по тебе, папа. Передавай маме от меня привет. Я надеюсь, что у нее все хорошо и она счастлива. Твоя дочь Белая».
Тридцатого утром Каланча проснулась раньше всех, помыла голову, даже нанесла незамысловатый макияж. Завтракать не хотелось, она бы с удовольствием пробежалась, но выходить в город одной было слишком страшно. Поэтому она металась по квартире: то прилипала к окну в кухне, пытаясь разглядеть что-нибудь в слабом свете начинающегося пасмурного позднеоктябрьского утра, то заходила в комнату к мирно спящим детям. Очкарик опять раскрылся, а Корявая, наоборот, совсем спряталась под одеяло, Толстый посапывает, лежа на спине, а замотанный в платок Псих и поджавшая под себя ноги Заика с разных сторон жмутся к самому краю.
В ее фантазиях люди, которых она сегодня увидит на собрании, так же, как она, хотят вместе решать вопросы выживания в городе. Возможно, они больше знают о том, что стоит делать, как жить. Может быть, вместе они смогут решить, как обеспечить ее детям и всем другим людям безопасность и более или менее полноценную жизнь.
Она с детства любила маленьких детей, поэтому легко согласилась на предложение своего бывшего физрука, уходящего на пенсию, занять его место. Но одно дело – учить школьников физкультуре, всего сорок пять минут отвечать за порученный класс. Другое – думать о будущем пятерых детей, отвечать за их жизнь и здоровье, заботиться, любить. Она слишком молода, чтобы быть многодетной мамой, растить их, всегда сохранять уверенность в том, что делает все правильно, как нужно. Принимая решение их спасти, она не предполагала, что оно наградит ее такими сложными обязательствами, новой ролью. Она надеялась, что среди людей, пришедших на собрание, будут настоящие мамы, которые подскажут ей, как быть, научат быть матерью.
За завтраком долго спорили, брать или не брать с собой детей. Хулиган был активно против, горячился:
– Мы не знаем, кто эти люди, с чем они придут, как поведут себя. Разве мы можем подвергать детей такой опасности?
– Но именно они спасли Психа! Возможно, если они увидят, что с нами дети, они будут больше нам доверять. Ведь они тоже боятся Комиссии, бандитов – всех! А наша задача – объединиться! Будет проще, если они сразу увидят, что у нас самые мирные намерения, – не соглашалась Каланча.
В конце концов детей решили все-таки взять. Валентина активно поддержала это решение. Гик хотел было уклониться, но Белая сказала, что он нужен, чтобы рассказать о возможностях что-то сделать через обнаруженный интернет. Отродье принципиально отказался идти, даже не хотел подвозить их к библиотеке. Но после того как Андрей сказал: «О, без проблем, я просто сделаю две ходки и всех привезу», – передумал, впервые ощутив, как это неприятно, когда ты перестаешь быть незаменимым и важным.
Они приехали пораньше, чтобы посмотреть, как сейчас выглядит зал. Стеклянные двери в библиотеку были не заперты. В пустых коридорах гулко звучали их шаги. Зал был просторным, с большими окнами, поэтому света в нем хватало даже в такой пасмурный день. Пластмассовые черные стулья стояли в ряд, возле другой стены висел белый экран для проектора, скорее всего, и сам проектор можно было найти, да только им он был без надобности. На небольшом офисном столе лежал толстый слой пыли. Зал, видимо, предназначался для лекций и мог вместить человек пятьдесят, вряд ли больше, разве что встанут вдоль стен.
Решили, что говорить будет Валентина. Всем казалось, она сможет сформулировать самое важное и у нее получится убедить людей. Отродье, высадив пассажиров, сразу уехал. Белая стала искать тряпку, чтобы протереть стол. Гик слонялся без дела, в основном, стоял, пялясь в окно. Хулиган развернул часть стульев, на которые могли бы сесть «выступающие». Дети расселись в зале и затеяли какую-то игру, Каланча страшно волновалась и не заметила, что Очкарика с ними нет.
В два тридцать все устали от напряжения и занервничали. Людей не было.