В наши дни из-за угла, в копоти и грязи, показывается ревущий грузовик. В дверях появляется служанка гостиницы. За ее спиной водителю приоткрывается целый мир мимолетного уюта и привета. Кошка потягивается, выпускает когти и снова укладывается комочком на батарею отопления. Приезжий садится. В его ушах все еще слышится оглушающий шум мотора. Мне приходит в голову, что судьба поместила Ренуара на рубеже двух совершенно различных фаз истории.
Уже были сделаны великие открытия, предназначенные изменить мир: металл плавили в доменных печах, уголь извлекали из-под земли, материи ткали на механических станках; но, за исключением Англии, где сильнее сказывался прогресс, промышленная революция еще не преобразовала жизнь. Крестьянин в окрестностях Лиможа, если не считать кое-какие мелочи в одежде и орудиях, обрабатывал свою землю примерно так же, как его предок времен Верцингеторикса[8]. Париж насчитывал 1200 тысяч жителей: освещались масляными лампами; воду для стола и мытья развозил водовоз; те, кто победнее, ходили к фонтану. Только что был введен электрический телеграф, но его применение еще не вышло из стадии экспериментирования. Отапливались, разжигая в каминах дрова. Трубы чистили подростки из Оверни: они залезали в трубу, носили на голове цилиндр, а за пазухой сурка. Сахар продавали в «головах»: дома их разбивали зубилом и молотком, откуда и сохранилось выражение «бить сахар». Когда тушили пожар, по цепочке передавали друг другу ведра с водой. Не было сточных ям, по той простой причине, что не было канализации. В обиходе прочно царствовал ночной горшок. Богатые люди не без сожаления и далеко не везде начали расставаться со стульчаком. Овощи выращивали на огородиках позади дома или покупали у огородника по соседству. Вино подавали в кувшинах; бутылки считались роскошью; их выдували подростки на стекольных фабриках — многие из этих молодых людей умирали от чахотки — не было двух бутылок одинаковой емкости. Мясники резали скот у себя во дворе или возле лавки; хозяйки, приходившие за котлетами, оказывались перед жрецом в фартуке и с руками, залитыми кровью. Нельзя было не знать, что силы и удовольствие, получаемые благодаря мясу животных, оплачивались страданием и смертью. Обезболивания не знали, были неизвестны микробы и антисептика; женщины рожали в муках, по завету Создателя.
Бедные женщины кормили детей грудью, а состоятельные нанимали кормилицу, украсив ее голову разноцветными лентами. Кормилицы нередко больше заботились о собственном ребенке, в ущерб богатенькому, и тот рос бледным, что считалось признаком изысканности и привилегией аристократов. Светские дамы болели легочными болезнями, кашляли. Полная грудь и здоровый цвет лица признавались дурным тоном: такую роскошь могли себе позволить лишь крестьянки. Никаких широко распространенных видов спорта не существовало. Бедные играли в мяч и бегали за девушками, богатые ездили верхом. Курильщики вертели сигаретки. Замки, рессоры экипажей, инструменты, перила лестниц ковались вручную. Ремесленники жили в помещении над мастерской: никто не совершал длинных поездок в метро, чтобы попасть на работу. Не существовало и вальцовых мельниц. Рабочие работали по двенадцать часов и, получали за это полтора франка. Дюжина яиц стоила одно су и насчитывала тринадцать штук. Су представлял порядочную ценность: он делился на четыре лиара, а за один лиар давали половину сдобной булочки; дамы «порядочного» круга, выходя из церкви после мессы, давали по лиару своим бедным. Респектабельность той, которая бы стала подавать по целому су, была бы поставлена под сомнение. Ее заподозрили бы в желании присвоить чужую собственность, поскольку нищий служил предметом личного украшения, наравне с веером, шелковым зонтиком или кружевными митенками. Патефонов не было; состоятельные люди, если любили музыку, должны были ездить в концерты; они могли учиться игре на фортепьяно; бедняки играли на грошовой дудочке и распевали песенки Беранже. Летом в беседках трактирчиков возле застав Парижа простой народ танцевал под пиликанье одного скрипача или нескольких музыкантов; канкан был излюбленным танцем предместьев; буржуазия только что открыла па вальса — церковь неодобрительно взирала на это новшество. Продолжительность жизни во Франции составляла в среднем тридцать пять лет. Несмотря на наполеоновские бойни, население Франции было многочисленнее, чем в других западных странах. За пятнадцать лет до этого был завоеван Алжир; арабы обожали герцога Омальского. Александр Дюма добился блестящего триумфа своим спектаклем «Наполеон» в театре у Порт-Сен-Мартен. Этот театр занимал помимо своего нынешнего помещения еще и зал «Ренессанс» и вмещал до четырех тысяч зрителей; представление «Наполеона» шло три вечера подряд.
Не существовало кино; не было ни радио, ни телевидения. Не было, наконец, фотографии. Буржуа, пожелавший иметь свой портрет, обращался к художнику, как и торговец, которому хотелось украсить картиной салон своей лавки.
Таков был мир в тот день, когда мой отец в 1845 году вышел из лиможского дилижанса, доставившего его в Париж.
Умер Ренуар в 1919 году. За четыре года до этого я получил свидетельство пилота авиации. Мы узнали снаряды большой Берты, воздушные бомбардировки, удушливые газы. Деревни начали пустеть за счет роста городов; парижские предместья превратились в ту мерзость, которую мы видим теперь. Рабочие работали на заводах. Овощи в Париж доставлялись с юга и даже из Алжира. У нас был автомобиль; мой отец считал вполне естественным пользоваться им для переездов из Парижа в Ниццу; это путешествие занимало два дня. Ренуара оперировали, применяя анестезирующие средства. Французы восторгались футболом. Место трактирчиков заняли дансинги. Свершилась коммунистическая революция. Существовал антисемитизм. Газеты выражали тревогу по поводу распространения наркотиков среди молодежи. Узаконился развод. Стали говорить о праве народов на самоопределение. В мире господствовала проблема нефти. В моду вошла психология: немало толков вызывал некий Фрейд. Женщины стригли волосы. Хозяйки стали охотно пользоваться консервами; говорили: «Зеленый горошек в консервах вкуснее свежего». Был введен подоходный налог. Паспорта сделались обязательными, как и воинская повинность, как и образование. Пожилые господа читали лекции о проблеме юности. Курили готовые сигареты. Юнцы и девицы пятнадцати лет грабили запоздалых прохожих. Дороги покрылись асфальтом. У нас был фонограф, а также проекционный аппарат, при помощи которого мой младший брат демонстрировал отцу фильмы. Пользовались мы и детекторным приемником. В нашем доме было центральное отопление, горячая и холодная вода, газ, телефон, электричество и ванные комнаты.
Велика была разница между юным Ренуаром, посасывающим конфеты королевы Амелии во дворе Лувра, и его сыном, сидящим за рулем автомобиля, несущегося по дорогам юга. Когда мой отец умер, промышленная революция была свершившимся фактом. Человек решил, что сможет довести до благополучного конца эту первую попытку избежать божественного проклятия. Дети Адама готовились взломать двери земного рая: знания должны были позволить им зарабатывать хлеб насущный, не обливаясь трудовым потом.
Мы с отцом иногда пытались определить символический момент, который можно было бы считать переходом от цивилизации ремесленной к цивилизации мозговой. Ренуар считал, что он подготавливался постепенно, путем эволюции от первого кремневого орудия до использования радиоволн, но настаивал на том, что резкое ускорение процесса произошло на наших глазах. Мне самому, явившемуся на свет слишком поздно, чтобы приветствовать рождение водопроводов, осветительного газа и коньяка три звездочки, хотелось приписать все эти огромные перемены войне 1914 года, которую мы тогда переживали.
В подкрепление своих рассуждений, я рассказал отцу эпизод, связанный с ранением, благодаря которому я находился с ним. Этот рассказ его поразил.
Меня только что ранило, и я находился на излечении в госпитале фронтовой зоны. Мне понаслышке было известно, что жизнь переменилась. Однако в обширной палате, составлявшей тогда для нас всю вселенную, я был отгорожен от внешнего мира. Полсотни товарищей, лежавших на койках вместе со мной, были в том же положении, что и я. Как-то мне пришли сказать, что меня приехала навестить Вера Сержина — жена брата. Чтобы штатский человек был допущен в фронтовую зону, требовались чрезвычайные обстоятельства. Сержина была в то время прославленной артисткой, поэтому нетрудно представить, какое впечатление произвело сообщение о ее приезде. Начальник госпиталя, сильно смущенный, принимал ее в своем кабинете, пока санитары и ходячие больные торопились навести порядок в нашей палате. Дело было в июне, и одна из наших сестер принесла даже букетик полевых цветов, заявив при этом, что после посещения она водворит его на место — на алтарь часовни. Наконец появилась Вера. У нее были коротко подстриженные волосы и юбка, доходившая как раз до колен. Этот туалет показался тем более странным, что посетительница была в трауре — она приехала сообщить мне о смерти моей матери. Новый, никогда прежде не виденный облик Веры настолько меня поразил, что я не сразу понял смысл рокового известия. Мы помнили девушек с длинными волосами. Понятие женской прелести было для нас связано с прическами, и вдруг мы очутились перед новой Евой: за несколько месяцев она освободилась от символов своей зависимости. Наша раба, наша половина сделалась нашей ровней, нашим товарищем. Оказалось достаточно преходящей моды — нескольких движений ножницами и, главное, открытия, что женщина может заниматься делами, считавшимися до того исключительно уделом сеньора и господина, — чтобы было навсегда разрушено социальное здание, терпеливо возводимое мужчинами в течение тысячелетий.
Когда Вера уехала, начались обсуждения: «Разумеется, ей это к лицу, потому что она актриса… ничего не поделаешь — надо привыкать… в Париже туда-сюда, но я уверен, что у меня дома, в Кастельнодари, ни мать, ни сестра…»