Успех, достигнутый в изображении королевы, позволил моему отцу предложить хозяину попробовать новые декоративные сюжеты. Добряк растерялся. Однако его жена, любившая нет-нет да и провести рукой по каштановой шевелюре юного подмастерья, сумела добиться согласия. Ренуар стал копировать обнаженные фигуры из подаренной ему матерью книги: «Боги Олимпа в изображении великих художников». Книга была иллюстрирована гравюрами с произведений мастеров итальянского Ренессанса. У меня долго хранилась ваза с изображением Венеры на фоне облаков. Это уже сам Ренуар. Несмотря на банальность сюжета и явное желание сделать «на продажу», угадывается рука будущего великого мастера.
Мадам Леви была крупной брюнеткой, и Ренуар поначалу ее побаивался. Ему еще никогда не приходилось обнимать женщины. «…Насколько я помню, она была недурна, но костиста, крупные ноги и руки, красивая грудь…». Она часто спускалась в мастерскую — квартира хозяина находилась над нею, — смотрела, как мой отец работал, вздыхала: «Я так одинока… я так скучаю». И Ренуар заканчивал: «Эта сентиментальная неряха несомненно начиталась „Мадам Бовари“!.. Я был начеку — мне было не до нее. В сущности, она была славная баба и хотела оказать мне услугу». Ренуар был околдован ремесленной стороной своей работы. Несмотря на возражения мсье Леви, который хотел побольше Марий-Антуанетт («…это из-за гильотины… буржуа обожают мучеников… особенно после сытного обеда, завершенного рюмочкой ликера»), отец выучился формовать вазы. Он подружился со старым рабочим, ведавшим обжигом, и тот открыл ему секреты ремесла. Потягивая дешевое винцо, старик давал ему советы: «Пить надо… но только разбавленное вино. Если не пить, жар от печей иссушит. Я знал одного, так на нем не осталось нисколечко мяса… кожа да кости… сердцу и легким нельзя было расширяться, из-за тесноты… вот он и умер! Следи, чтобы вазы не слишком быстро переходили от темно-красного к вишнево-красному цвету. Нельзя ослаблять огонь, лому не оберешься». Обжиг продолжался двенадцать часов. Хозяйка сама приносила мастерам обед: «Кушай, дружок, я сварила славный бульон…». Однако Ренуара слишком занимал переход цвета предметов в печи, и заботы хозяйки оставались незамеченными. Старый рабочий посмеивался: «Ты слишком молод, я чересчур стар, ей не везет!»
Своими воспоминаниями отец делился беспорядочно. Если мне и удается более или менее восстановить факты, относящиеся к его пребыванию у фарфорщика, хронологической канвы не хватает. Этот период длился, по-видимому, пять лет. Следовательно, воспоминания о нем приложимы как к тринадцатилетнему мальчику, так и к восемнадцатилетнему юноше. За эти пять лет Ренуар постиг основные стороны жизни — искусство и любовь, вернее, женщин. Тут же добавлю, что за несколькими неизбежными исключениями, женщины были для него воплощением искусства в жизни.
Ренуар протестовал, когда его причисляли к интеллектуалам. «Меня нисколько не занимает, что происходит под моей черепной коробкой. Я хочу осязать… по меньшей мере видеть!..» Слово «искусство», которое он был вынужден в конце концов признать — «приходится говорить на языке своего времени», — из отвлеченного понятия превратилось для него в вещественное, в тот день, когда случайная прогулка привела его к фонтану Невинных[31]. Он видел его не в первый раз. В то время о нем много говорили. Правительство решило не жалеть расходов, чтобы создать достойное обрамление памятнику. Наполеон III, взявшийся энергично украшать и оздоровлять Париж, не останавливался ни перед чем: резали по живому, пример чему — осуществление проекта Османна. Мальчику Ренуару все эти ниспровержения нравились. На него, несомненно, оказывала влияние Лиза, стоявшая за прогресс. Позднее в разговорах пожилого человека часто чувствовалось сожаление об утрате старинных кварталов. Я уже упоминал об этом и не раз к этому вернусь. «Ты не представляешь, как красив и интересен был Париж!.. И что бы ни думали Османн и прочие разрушители, город был много здоровее, чем теперь. Улицы были узкими, и канавки на них не всегда хорошо пахли, но за каждым домом был сад. Многим еще было доступно удовольствие — нарвать на своей собственной грядке салат, перед тем как его подавать на стол».
Фонтан Невинных был сооружен при Карле IX на месте старого кладбища Невинных, известного в старину четырьмя коммунальными ямами, куда сбрасывали неопознанные трупы. Работы производились незадолго до Варфоломеевской ночи. Мастера высекали тонкие орнаменты фонтана, когда в ямы стали сбрасывать перебитых протестантов. Революция решила упразднить кладбище, напоминавшее о минувшем времени, и открыть на его месте рынок для огородников и зеленщиков из деревень Шаронны, Монтрейя, то есть северо-восточного пригорода. Времена бесцельных разрушений миновали. Военные победы сделали революцию более терпимой. Это послабление свойственно всем революциям, «включая и христианскую», говорил Ренуар. Как бы то ни было, фонтан был благоговейно перенесен на край площади и таким образом спасен от уравнительной мотыги… Те, кто хотели полюбоваться рельефами фонтана, должны были проложить себе дорогу к нему сквозь нагромождение деревянных палаток, лотков, разных животных, пригнанных сюда торговцами. В 1855 году эту шумную публику разогнали, а затем разбили на категории, зарегистрировали на вновь устраивавшемся рынке, где каждому отводилось место в определенном ряду. Площадку старого кладбища очистили и фонтан снова перенесли на свободное место. Там, где были груды костей и кое-как сколоченные палатки, разбили сквер с великолепными деревьями. Из духа противоречия Ренуар сожалел о толкучке рынка. «Я не люблю, когда произведение искусства подают на блюде. Они сделали то же самое с собором Нотр-Дам, который превосходно простоял века в окружении старых домишек. Если существует искусство, то я утверждаю, что его нет вне жизни. А когда убивают жизнь… Да что говорить! Все это из-за вошедшей в моду мании выставлять напоказ нашу „изысканность“. Мещанки не хотят больше вдыхать запах рыбы».
Так вот, однажды утром юный Ренуар вздумал остановиться перед фонтаном Невинных. Он подумал, что барельефы фонтана могут быть отличными мотивами для фарфора. На следующий день он вернулся с альбомом и карандашом. Он без труда отличил работу Жана Гужона[32] от остальных скульптур. Его зять Лере рассказал ему историю фонтана, и тогда в уме моего отца возник первостепенный вопрос: «Фигуры примерно одни и те же: изваяны красивые девушки с приятным телом — несомненно жены или приятельницы скульптора. Почему же фигуры Гужона привлекательнее фигур Леско[33]?.. Почему я могу часами любоваться первыми, тогда как остальные мне так скоро надоедают?» Ренуар заключал: «Было бы чересчур просто иметь на все ответ».
Слушая рассказ Ренуара о фонтане Невинных, я далеко не полностью оценивал значение его заявлений. Это было под вечер. В мастерскую прокрадывались сумерки. Отец то и дело смолкал — он украдкой взглядывал на незаконченный холст — те цветы, которые он писал накануне, писал в этот день и станет писать на следующий. Ему нужно было, чтобы как-то проходило время, пока растерянность, вызванная смертью моей матери, не перейдет в состояние некоей примиренности. Пока у него не хватало мужества взяться за крупную фигуру или отправиться писать пейзаж. Усевшись глубоко в кресле, он ждал пока стемнеет. Детские воспоминания, как мне кажется, облегчали его душевное состояние.
«Тебе следовало бы посмотреть Фонтан. Мне никак нельзя! Это такая канитель — сдвинуть меня с места… Передай сигарету. Подумать только, что я не гожусь даже на то, чтобы самому свернуть сигарету!» Он бросал взгляд на свои руки, изуродованные ревматизмом. «Готовенькие сигареты… словно содержанка!» Это сравнение его забавляло, и он часто к нему прибегал. Оно поразило меня, когда за несколько лет до этого мать купила ему автомобиль. «Ну вот, я — и в автомобиле, как шикарная кокотка». И тут же перескакивал к прошлому. «У этих женщин Жана Гужона что-то от кошки. Кошки — единственные женщины, о которых стоит говорить. Их всего веселее писать. Впрочем, я вспоминаю дебелую козу — это была великолепная особа! Мне доставляли немало удовольствия китайские собачонки. Они восхитительны, когда потягиваются». Отец любил сравнивать человеческие существа с животными. «Дарвин ничего в этом не смыслил. Почему говорить только об обезьянах? Имярек (он называл крупного торговца картинами), несомненно, происходит от обезьяны. Но среди предков Виктора Гюго безусловно фигурирует жеребец. А как много женщин, похожих на гусынь!.. Что не мешает им быть очаровательными. Гусыня — это ведь такая прелесть!»
Думая угодить отцу, я купил в Луврском музее муляжи барельефов Жана Гужона в уменьшенном масштабе; он едва на них взглянул. Зато репродукция Девы Марии XII века его восхитила. Я приобрел ее мимоходом, случайно. У Марии была удлиненная фигура, неуклюже вылепленное лицо и особенно невероятно выглядел младенец, слишком маленький, одеревенелый, с неподвижным взглядом дешевой куклы. Замечания Ренуара открыли мне новые горизонты: «Что за прелесть в этой французской мещанке, и какая стыдливость! Им везло — я говорю о резчиках по камню, строивших соборы. Они знали, что всю жизнь будут делать одно и то же: Деву с младенцем, апостолов, четырех евангелистов. Меня бы не удивило, если бы оказалось, что иные из них ограничивались каким-нибудь одним из этих сюжетов. Какая свобода! Нечего заботиться о том, что рассказываешь, поскольку это уже сделано сотни раз до тебя. Главное — освободиться от сюжета, избежать повествовательности, а для этого надо выбрать что-нибудь знакомое всем: еще лучше, когда вообще нет никакого рассказа!» Он говорил это, присматриваясь к своей картине. «Кажется, чересчур темно, придется отставить эти розы. Позови-ка Большую Луизу». Во всем, что касалось его ремесла, отец был чрезвычайно дотошен. Палитра и кисти всегда были тщательно промыты и чисты. Заботы о них доверялись лишь немногим. Такое доверие заслужили мать и Габриэль. Теперь палитра и кисти поручались Большой Луизе. И, уже с дымящейся вечной папиросой во рту, он добавлял: «…Подумать только, что это всего лишь гипсовая копия. Гипс вовсе не так плох, но у него не хватает благородства. Жан Гужон очень талантлив, но чтобы сохраниться в репродукции, надо быть недюжинно сильным».