Стилет давно лежит рукоятью в ладони правой руки. Походная котомка откинута в сторону — чтобы не мешала в схватке. Волк прыгнул, его голова оказалась на уровне груди человека. Как уже понял иезуит, это был прыжок отчаяния. Старый зверь понимал, что силы его совсем не те, что раньше, и надеялся лишь на неопытность намеченной жертвы и на то, что стая достойно оценит его охотничью сноровку, поставив выше этого молодого выскочки.
Брат Гийом легко увернулся от смертоносных зубов и нанёс один точный и сильный удар стилетом — чуть позади левой передней лапы волка. Удар оказался удачным, и, прежде чем старый волк опустился на землю, он был мёртв. Одновременно коадъютор почувствовал сильную боль в икроножной мышце. Второй волк, видя, что жертва отвлеклась на вожака, вцепился зубами ему в ногу, легко разорвав старый войлок. Брат Гийом коротко вскрикнул от боли и попытался достать волка стилетом, но тот отскочил в сторону и остановился, неподвижно глядя на него. А стая неумолимо приближалась.
Брат Гийом сделал шаг, осторожно ступив на раненую ногу. Пока идти можно, но скоро нога начнёт неметь, он не сможет быстро передвигаться, и стая разорвёт его, даже если он и успеет достать стилетом одного-двух хищников. Была надежда, что волки, не чуждающиеся поедания своих больных или раненых товарищей, займутся трупом вожака. Но что мешало им предварительно убить его? Может, если он окажется подальше отсюда, волки сочтут, что лучше близкое, доступное мясо здесь, чем мясо опасное чуть поодаль?
Коадъютор сделал несколько шагов, убеждаясь, что каждый следующий даётся ему тяжелее предыдущего. Оставшиеся шесть волков подбежали одновременно и тут же стали рвать на куски труп своего недавнего предводителя. На человека они не обращали никакого внимания. Неужели ему удастся спастись? Иезуит стал осторожно отступать, стараясь, чтобы его перемещение было медленным и незаметным для стаи. Краем глаза он заметил какое-то движение.
Тот, второй, волк, удачно избежавший удара стилетом, направлялся в его сторону. Он, безусловно, был новым вожаком, и стая это понимала. Ему только следовало закрепить своё новое положение убийством этого опасного существа — человека, так ловко расправившегося с прежним вожаком. Волк, считая, что раненый уже не так опасен, спокойно приблизился к нему почти вплотную и прыгнул, целясь на этот раз в шею, чтобы завершить дело одним ударом.
К этому времени брат Гийом едва стоял, с трудом удерживая вертикальное положение. Раненая нога совсем онемела, и опираться на неё стало невозможно. Но момент прыжка он видел прекрасно, и встретил зверя так же, как и прежнего вожака. Но, не имея возможности нанести столь же твёрдый и верный удар, что и в первый раз, попал чуть ниже — в верхнюю часть брюшины. Хотя стилет не предназначен для режущих ударов, одна из граней оружия сделала короткий надрез, удачно задев крупный кровеносный сосуд.
Волк захрипел от боли и откатился в сторону. Он барахтался в снегу, из раны толчками выходила кровь, а он постепенно терял силы и затихал. Вой сменился скулением, потом хрипом, и наконец волк затих, лишь дёргаясь в предсмертных конвульсиях. Стая как будто ждала этого. Оторвавшись от пиршества, звери повернули головы в сторону человека. Раздалось едва слышное рычание, которое тут же стало громче. Волки медленно направились в его сторону. "Это всё, — подумал брат Гийом, — одного или двух я ещё одолею, а потом смерть. Такая нелепая смерть, и так далеко от Рима. И не в бою, а от зубов страшных хищников. И никакой исповеди, никакого отпевания".
— Что вам ещё надо? — закричал он волкам. — Мяса вам теперь хватит надолго! Убирайтесь!
Волки не слушали его и подходили всё ближе. Вот осталось пятнадцать шагов, вот десять. Они не спешили, словно наслаждаясь беспомощностью жертвы. Брат Гийом тяжело дышал, сжимая в руках стилет. Неужели всё? Волки начали обходить его, явно опасаясь столь опасной добычи, погубившей двоих самых сильных членов стаи.
Дыхание его стало частым, а кровь в висках стучала всё громче. Это напоминало звон колокола — боммм! боммм! Он не слышал больше ничего, только это пульсирующее "боммм"! Волки почему-то остановились и пригнулись. Неужели их испугало это "боммм" в его голове? Волки прижали уши и, повернувшись, кинулись наутёк, бросив полурастерзанное тело старого вожака и ещё подрагивающего в агонии молодого волка. Брат Гийом видел, как позади последнего волка взлетела белая пыль, как бывает, когда в снег попадает пуля. Он с трудом обернулся: саженях в пятидесяти от него по белому полю сноровисто шли на лыжах три человека. Первый закидывал за спину пищаль с дымящимся стволом.
Лыжники, не обращая внимания на убегающих волков, подошли к нему. Первый, который, очевидно, был старшим, внимательно посмотрел на кровоточащую ногу иезуита:
— Никак пулей задел?
— Это волки, — с трудом произнёс брат Гийом, — успели, но и я тоже.
Державшийся до этого из последних сил, он опустился на снег.
— Да ты двоих положил, — одобрительно произнёс старший, — ну, хват!. Прямо волкодав!
И тут же, повернувшись к одному из своих спутников, сказал:
— Скидывай, видишь — человек идти не может.
Дальнейшее брат Гийом помнил смутно. Помнил, как его везут на связанных наподобие салазок лыжах, как старший разглядывает его стилет, который иезуит не успел спрятать в потайной карман. Потом — длиннющий обоз, дым костров и горячий горький напиток, которым его поил маленький худой человек, чем-то похожий на него самого. Чужие руки, стаскивающие рваный валяный сапог, стынущую головешку и резкую боль в ноге. Место прижигания ему потом смазали каким-то жиром и замотали чистой тряпицей.
Вытегру брат Гийом почти не видел. Двое суток, пока обоз отдыхал, он метался в жару, и перед глазами мелькали только низкие дома из толстенных брёвен да золотая луковица православного храма.
— Останешься? — спрашивал спасший его лыжник, которого звали Епифаном. — Оклемаешься, потом дальше пойдёшь.
— Нет! — кричал иезуит. — У меня обет. Обещался в Софию[26] до Рождества!
— Успеешь до Рождества, — увещевал его Епифан, проникшийся к иезуиту уважением после того, как увидел, что тот в схватке со стаей убил двух волков, — отлежись, поправься. Я скажу здешним, чтобы приглядели за тобой.
— Нет! — хрипел брат Гийом. — Не будет оказии. А мне аж невмоготу — в Софию надо.
— Хорошо, — смирился Епифан и прищурился: — Шкуру-то я с твоего волка снял. Ну, ту, которая целая осталась. Что делать-то?
— Себе забирай.
— И то, — согласился Епифан.
Когда через два дня обоз покидал Вытегру, брат Гийом почти пришёл в себя. Выступали затемно, и городок быстро растворялся в предутренней черноте. Начиналась метель. "Успел", — подумал иезуит, наблюдая, как ветер гонит плотные облака мелких колючих снежинок, переметая неширокую дорогу на Новгород.
Спустя две с половиной недели, когда обоз подходил к древнему городу, иезуит чувствовал себя совсем здоровым. Он даже встал с розвальней и шёл рядом с санями, освобождая лошадь от лишнего груза. Как-то раз к нему подошёл Епифан, который был в обозе стражником и разведчиком.
— Слышь, волкодав. Видел, ножик у тебя нездешней работы. Откуда такой?
Епифан глядел спокойно и даже доброжелательно, но брат Гийом почувствовал себя неуютно.
— Выменял у заморских гостей, — ответил он, стараясь быть предельно спокойным, — там, на Двине, где аглицкие да галанские немцы торг ведут.
— Много взяли? — поинтересовался Епифан.
— Две дюжины соболиных шкурок.
— Во как. Так ты соболя промышляешь?
— Случалось. Я ведь не всегда богомольцем был. Это под старость пора о божеском думать.
— Верно, — согласился Епифан. Было видно, что ответ иезуита удовлетворил его любопытство.
К ним подошёл стражник, на чьих лыжах брата Гийома везли к обозу:
— Пришли. Господин Великий Новгород!
И он указал рукой вперёд. Там, вдалеке, у самого горизонта, едва различимые в морозном стоялом воздухе, словно вырастали из земли купала старинного храма Святой Софии.
Глава 3В НОВГОРОДЕ
Новгород, зима 1571–1572 годов
Обоз подошёл к Новгороду в первой половине дня. Влекомые лошадьми тяжело гружённые сани легко скользили по вставшему Волхову. Местами неокрепший ещё лёд начинал потрескивать под полозьями, и тогда вожатые приостанавливали дровни и розвальни, пуская их через реку в других местах.
Брат Гийом знал, что обоз, с которым он пришёл в Новгород, привёз оружие и необработанные крицы[27]. Он был составлен в Каргополе из местных грузов и привезённого с устья Двины заморского товара — также преимущественно оружия. Каргопольские оружейники не справлялись с работой, поэтому воевода решил отправить в Новгород кричное железо — пусть на месте решают, что им больше нужно — сабли или бердыши, да сами и куют. Так раньше не делали, ведь крицы проще обработать сразу, пока они раскалённые, выковав из них что нужно. Но теперь другого выхода не было: болотной руды в Каргополе много, а печей кузнецких по нынешнему времени не хватает, вот и приходится везти в Новгород крицы, а не только лишь готовое оружие. Конечно, затратно это, надо будет на повторный нагрев истратить уйму угля, чтобы раскалить до состояния, когда можно выбить из них тяжёлым молотом шлак и всякое другое, что железу не нужно. Но тут уж ничего не поделаешь.
Два года назад царю Ивану донесли о готовящейся в Новгороде измене, и он отправил на расправу государевы полки, самолично возглавив их. Они учинили в городе такой погром, что не успевали закапывать тела замученных людей. Пытали всех, на кого падало малейшее подозрение, не разбираясь — муж перед тобой, баба или чадо. Сколько тогда убито народу — не знал никто. Царёвы люди сначала вели учёт, считая "лучших" людей, а потом забросили — руки не доходили!
Коадъютор усмехнулся: а ведь хорошо он тогда придумал! Некий Петрушка — никчёмный человечишко, драный кнутом за кражу на Новгородском торге солёной рыбы, крепко осерчал на купеческий город и по совету незнакомца, которым был он, Гийом, донёс царю Ивану, что новгородские бояре задумали перекинуться на сторону польского короля Сигизмунда. Что потом стало с глупым человеком — брат Гийом не знал. Да и какая разница? Своё дело он сделал, а на большее не способен