Сильван говорил себе примерно то же самое, когда шёл по извилистой тропинке в глубине знаменитых травяных садов Клайва. – Я полюбил её в тот самый момент, когда увидел. В тот момент, когда я заключил её в свои объятия. Полюбил так, как никогда раньше не любил.
Он говорил не о Стелле. Он говорил о Марджори.
***
– Благослови меня, отец, ибо я согрешила.
Марджори стояла на коленях в исповедальне, вечерний свет падал на её лицо, часовня была погружена в полумрак. – Я гневалась на свою дочь. И на моего мужа.
Она была одна в часовне, если не считать отца Джеймса. Риго заперся в зимних покоях с Гектором Пейном. Стелла, Тони и отец Сандовал поехали на кобылах в деревню, чтобы навестить Себастиана Механика и его жену Дулию, которая, по словам Себастиана, была лучшим поваром на всех шести планетах. После приема Эжени почти не высовывала носа из своего дома и сейчас была там.
– Я вышла из себя из-за Стеллы, – сказала она. Отцу Джеймсу не требовалось никаких объяснений по этому поводу. Он знал их всех слишком хорошо. – У меня была очередная перепалка с Риго… Я усомнилась в Боге…
Отец Джеймс встрепенулся: – Как вы могли усомниться?
– Если бы Бог был добр, мы с Риго любили бы друг друга, и Риго не относился бы ко мне так, как он относится, – подумала Марджори. – Если бы Бог был благ, отец Сандовал не относился бы ко мне как к служанке моего мужа, приговаривая меня к послушанию каждый раз. Я не сделал ничего плохого, но меня наказывают, и это несправедливо.
Она жаждала справедливости. Она прикусила губу и ничего этого не сказала, но вместо этого решила пустить исповедника по ложному следу. – Если Бог действительно могуществен, он не допустил бы, чтобы эта чума продолжалась.
В исповедальне воцарилась тишина, тишина, длившаяся достаточно долго, чтобы Марджори задалась вопросом, не заснул ли отец Джеймс на самом деле. Не то чтобы она винила его. Все их грехи были достаточно скучными, достаточно повторяющимися. Гордость – вот в чём была слабость Риго. Лень – фирменный знак Эжени. Зависть была припасена для Стеллы. А она, Марджори, кипела от неудержимого гнева по отношению ко всем им.
– Марджори, – голос отца Джеймса вернул её в реальность. – Несколько дней назад я порезал руку о травинку, сильный порез. Это было очень больно. Порезы здесь, похоже, не так-то легко заживают.
– Это правда, – пробормотала Марджори, знакомая с подобным опытом, задаваясь вопросом, к чему он клонит.
– Внезапно, до меня дошло, что я вижу порез между пальцами, но не могу его залечить. Я мог наблюдать за этим, но ничего не мог с этим поделать, хотя мне очень хотелось это сделать. Я не мог приказать клеткам по краям раны закрыться. Я не был и не являюсь посвященным в их процессы, я слишком груб, чтобы проникнуть в клетки собственного организма и наблюдать за их функционированием. Ни вы, ни кто-либо из нас не может этого сделать. Но предположим, только предположим, что вы могли бы создать… вирус, который видит, размножается и думает! Предположим, вы могли бы послать его в свое тело, приказав ему размножаться, найти любую болезнь или зло, которые там могут быть, и уничтожить их. Предположим, вы могли бы послать этих существ к месту раны с приказом зашить ее и заживить. Вы не смогли бы увидеть их невооруженным глазом. Вы не смогли бы узнать, сколько их было в бою. Вы бы не знали, где каждый из них был или что он делал, какие мучительные усилия затрачивал каждый из них. Все, что вы знали бы, это то, что вы создали племя воинов и послали его в бой. Пока ты не исцелишься или не умрешь, ты не узнаешь, была ли выиграна эта битва.
– Я не понимаю, отец.
– Иногда я задаюсь вопросом, не это ли Бог сделал с нами.
Марджори попыталась уловить смысл его слов: – Разве это не ограничило бы всемогущество Бога?
– Возможно, что нет. Это могло бы быть выражением этого всемогущества. В микрокосме, возможно, Он нуждается в помощи для создания. Возможно, Он создал помощь. Возможно, он создаёт в нас самих биологический эквивалент антибиотиков.
– Вы говорите, что Бог не может вмешаться в эту чуму?
Невидимый человек за решеткой вздохнул. – Я говорю, что, возможно, Бог уже сделал свое вмешательство, создав нас. Возможно, Он хочет, чтобы мы сделали то, о чем мы продолжаем молиться, чтобы Он сделал. Создав нас для выполнения определенной задачи, он послал нас в бой. Нам не особенно нравится битва, поэтому мы продолжаем умолять его отпустить нас. Он не обращает на это внимания, потому что не следит за нами по отдельности. Он не знает, где в теле мы находимся и сколько нас всего. Он не проверяет, отчаиваемся ли мы или упорствуем. Только если тело вселенной исцелится, он узнает, сделали ли мы то, для чего были посланы! – молодой священник кашлянул. Через мгновение Марджори поняла, что он смеётся. – Вы знаете о принципе неопределенности, Марджори?
– Я образованная, – фыркнула она, раздраженная его словами.
– Тогда вы знаете, что с очень маленькими вещами мы не можем одновременно знать, где они находятся и что они делают. Акт наблюдения за ними всегда меняет их поведение, их статус. Возможно, Бог не смотрит на нас как на индивидов, потому что это прервало бы нашу работу, помешало бы нашей свободной воле…
– Это учение, отец? – спросила Марджори с сомнением, раздраженно гадая, что на него вдруг нашло.
Еще один вздох. – Нет, Марджори. Это бормотание тоскующего по дому священника. Конечно, это не доктрина, вы лучше разбираетесь в катехизисе. – Он потер голову. Отец Сандовал не оценил бы того, что он только что сказал…
– Если чума убьёт нас всех, это произойдёт из-за наших грехов, – упрямо сказала женщина. – А не потому, что мы недостаточно хорошо боролись с этим. Да, и наши души бессмертны.
– Так говорит нам Святость. Так говорят Ветхие, – пробормотал он. – Они говорят, что мы все должны быть умереть, чтобы наши души могли жить в Новом Творении.
– Я не имею в виду, что мы освобождены от борьбы с чумой, – возразила Марджори. – Но это наши грехи навлекли это на нас пагубу.
– Наши грехи?
– Первородный грех, – пробормотала Марджори. – Из-за греха наших прародителей.
Она вздохнула.
– Первородный грех? – с любопытством спросил молодой священник. Когда-то он безоговорочно верил в это, но теперь не был уверен. Были и некоторые другие вещи в катехизисе, в которых он тоже не был уверен. Он думал, что его сомнение в доктрине должно сигнализировать о некотором кризисе веры, но его вера была такой же сильной, как и прежде, даже несмотря на то, что его восприятие деталей колебалось. – Так вы веруете в первородный грех?
– Отец! такова доктрина!
– Тогда как насчет коллективной вины? Вы верите в такое?
– Что вы имеете в виду?
– Виновны ли боны коллективно в том, что случилось с Джанеттой бон Мокерден?
– Это вопрос доктрины? – спросила она с сомнением.
– Как насчет Освящённых? – он спросил. – Виновны ли они коллективно в том, что приговорили своих мальчиков к тюремному заключению в Святом Престоле? Молодой Риллиби, например. Был ли он отправлен в рабство из-за коллективной вины или из-за первородного греха?
– Я старокатоличка. Мне не нужно решать, я знаю, что это так!
Он удержался от смеха. О, если бы только у Марджори было больше юмора. Если бы у Риго было больше терпения. Если бы у Стеллы было больше эмпатии. Если бы у Тони было больше уверенности – и, если бы у Эжени было больше ума. Не обращай внимания на их грехи, просто дай им больше того, в чем они нуждаются.
Он вздохнул, потирая лоб, затем дал Марджори и отпущение грехов, и назначил разумную епитимью. Она должна была смириться с тем, что Риго поедет верхом на Охоту с Гончими и постараться не судить его строго.
***
Ночь огласили ритмичные раскаты грома.
Марджори проснулась и пошла пройтись по коридорам резиденции, где она и столкнулась с Персаном Поллутом, который нервно расхаживал с места на место, дергая себя за длинные уши, теребя и скручивая бороду.
– Что это? – отчего-то шёпотом спросила она. – Я уже слышал эти странные звуки раньше, но никогда они не были так близки, как сейчас.
– Говорят, это всё гиппеи, – так же тихо произнёс Поллут в ответ. – В деревне так говорят. Часто весной они слышат этот звук, много раз во время Паузы. Этот грохот разбудил и меня, поэтому я поднялся сюда, в большой дом, чтобы убедиться, что со всеми вами всё в порядке».
Она положила ладонь на его руку, чувствуя дрожь под тканью. – Мы в порядке. Что они делают, эти гиппеи?
Он покачал головой. – Я не думаю, что кто-нибудь знает. Говорят, танцуют. Себастиан говорит, что знает, где. Кто-то сказал ему, где именно, но он не любит говорить об этом.
Они стояли, глядя в высокие окна на противоположной стороне террасы, чувствуя грохочущие удары подошвами ног. Тайна. Как и всё на Траве, это явление также было загадкой.
– Попроси Себастиана навестить меня, хорошо, Персан?
– Завтра, – пообещал ей мужчина, – когда рассветет.
Далеко за портом, за Городом Простолюдинов, за болотным лесом, один и тот же звук бил по ушам всех, кто был в Клайве. Семья бон Дамфэльс не спала, прислушивалась.
В длинном полуразрушенном коридоре в дальнем конце огромного здания Ставенджер бон Дамфэльс тащил свою сопротивляющегося Обермам по длинному пыльному коридору. Одна рукой он вцепился в волосы Ровены, другой держал её за воротник платья, душа свою супругу. Кровь со лба Ровены капала на пол.
– Ставенджер, – она задыхалась, цепляясь за его ноги. – Послушай меня, Ставенджер.
Казалось, он не слышал ее и ему всё равно, говорит она или нет. Его глаза были налиты кровью, а рот сжат в узкую линию. Он двигался как автомат, выставляя вперёд одну ногу, затем подтягивал к ней другую, наваливаясь на неё всем весом, как будто поднимал тяжелый мешок.
– Ставенджер! О, клянусь всем святым, Ставенджер! Я сделал это ради Димити!
Позади борющейся пары, прячась за углами и за полуоткрытыми дверями, следовали съежившиеся от ужаса Аметист и Эмирод. С тех пор как они увидели, как Ставенджер ударил Ровену в саду – он либо не заметил своих дочерей за фонтаном из травы, либо ему было все равно, увидят ли они, – они последовали за ним и их матерью. Коридор, в который они попали, был древним, замусоренным, обветшалым и нежилым. Пятиэтажное крыло, в котором он располагался, не использовалось по меньшей мере целое поколение. Потолок над ними провис широкими мелкими пузырями. Портреты на стенах были испорчены плесенью, а лестница, по которой они поднимались, была вонючей и скользкой от гнили.