Человек лежал на полу лицом вниз и хрипло повторял:
- Охренеть!.. Охренеть - не встать...
- Не ранен? - потряс я его за плечо и, увидев, что он отрицательно помотал головой, перешагнул, и вошел в кабину.
Мы летели непонятно где - ни тех скал, ни той дороги - только степь с шариками верблюжьей колючки. Но пока я садился за пулемет и подключал к шлемофону фишку переговорного устройства, слева в поле зрения начал вплывать задымленный перевал.
- Ну что? - спросил командир. - Как там наш герой, надеюсь, по-прежнему с одной дырой? Я видел в зеркало, как он в дверь впорхнул, - и командир засмеялся. - Пока вы там копошились, "крокодилы", наконец, подошли, попросили нас удалиться, не мешать их боевой работе. С Галамеха бронегруппа прискакала, так что на сегодня наша война окончена, мы свободны. Сейчас только раненых заберем...
Мы медленно заходили на посадку к заставе перед перевалом. Там, рядом с выносным постом, нас уже ждали два бронетранспортера. Возле них суетились солдаты, один выбежал на дорогу и махал ладонью вниз, показывая нам, что садиться нужно здесь.
Погрузку раненых я помню плохо. Когда открыл дверь и выставил стремянку, по ней первым сбежал наш пассажир - он сразу начал помогать грузить раненых. Я сошел за ним, но меня тут же повело, как будто это был не бетон дороги, а палуба корабля в шторм. Я даже не смог устоять - упал, ударившись коленом. Поднялся и стоял, держась за трубу подвески ракетных блоков, и меня все еще качало. Мимо меня в грузовую кабину заносили и заводили раненых, на которых я почему-то не смотрел, глядя на дым за поворотом, где мы еще несколько минут назад кувыркались так, что мой вестибулярный аппарат до сих пор не мог привыкнуть к твердой земле. Запомнились только двое, шедшие на своих ногах: один нес перед собой согнутую в локте, обмотанную набрякшим кровью бинтом культю, другой был по пояс гол, на красном лице не было ни ресниц, ни бровей, грудь и плечи были в лохмотьях кожи, и пузыри продолжали вздуваться и лопаться. Ко мне подошел человек в "эксперименталке", пропитанной кровью на животе и на коленях, кисти рук тоже были в крови, как будто он где-то побродил на четвереньках по глубокой луже этой крови. На боку у него висела сумка с красным крестом.
- Я доктор колонны, - сказал он мне, - я лечу с ранеными, нет ли у вас промедола, мой весь вышел...
Я кивнул, отцепился от трубы, сделал шаг - равновесие возвращалось.
- Всех погрузили? - спросил я сипло и прокашлялся. - Промедол сейчас дам, он в аптечке в кабине. Можем взлетать?
- Да, - сказал доктор, - все трехсотые на бортах, двухсотых потом заберем, им уже не к спеху.
Подняв перед собой окровавленные руки и как бы показывая их мне, он попросил у меня ветошь, смоченную в керосине. Не поднимаясь в вертолет, я вынул из мешка под огнетушителем у двери кусок чистой портяночной ткани, которую использовал для протирки лобового остекления, залез под подвесной бак, повернул вентилек сливного крана, смочил тряпку, выбрался, подал доктору. Старший лейтенант медслужбы был спокоен, он мыл руки, как хирург после рядовой операции, и розовый керосин стекал на бетон. Я достал еще одну чистую тряпку, подал ему, чтобы он вытер прокеросиненные руки насухо. Он поблагодарил кивком.
На ведомом уже убрали стремянку и захлопнули дверь, и от него по дороге быстрым шагом к нам приближался наш пассажир в сетчатом комбинезоне и махал нам рукой, чтобы мы не улетали. Подойдя, сказал:
- Извините, мужики, свой автомат на борту оставил, - заглянул в грузовую, достал из-под сиденья автомат, закинул его за спину, подал мне руку: - Спасибо, что подобрали, а то бы точно к богу в гости сегодня попал.
Он улыбнулся чумазой улыбкой, и я увидел железную фиксу на левом верхнем резце.
Тут на обочине остановилась БМП с рисунком волка на броне. С нее спрыгнул человек в таком же комбезе, что и мой собеседник, и подбежал к нам, чуть пригибаясь, как делает почти вся пехота, приближаясь к вертолету с вращающимся винтом. Он хлопнул по плечу своего двойника - у обоих были русые короткостриженые волосы и закопченные лица, - а когда тот обернулся, обнял его и прокричал:
- Не знал, что ты так быстро бегаешь!
Судя по голосу, это был человек с позывным "Броня". Еще улыбаясь, он отпустил своего товарища и повернулся ко мне:
- А вам что, нурсов жалко? - крикнул он. - Если бы сразу всеми долбанули по верхушкам, то мы бы машину не потеряли...
Это было неожиданно. Меня бросило в жар оттого, что я уже протянул ему руку, думая, что и он скажет нам "спасибо", но моя рука повисла, и я выглядел идиотом, - к тому же он еще и посмотрел на мою руку с презрительным недоумением, и это меня взбесило, но я не знал, что ответить сейчас по существу. Я сказал первое, что всегда приходит в таких случаях мужчине на язык.
- Да пошел ты на..., пехота!
- Что?! - прищурившись, он шагнул ко мне одной левой ногой, оставляя правую чуть сзади, и по его стойке я понял, что сейчас он ударит меня правой в челюсть. Но я продолжал стоять, не двигаясь, мне почему-то казалось, что я успею среагировать, уйти нырком влево, - время опять замедлилось, как там, у холмов.
- А ну, петухи! - сказал доктор, вставая между нами и толкая своим окровавленным животом моего оппонента. - У меня там четыре тяжелых, а они тут бои собрались устраивать, вам войны мало было?
- Кончай, Тихий, - сказал Вася с Диларама - когда он вытер свое лицо рукавом комбеза, я окончательно удостоверился в том, что это был он. - Ребята славно поохотились...
- Ладно, - сказал Тихий, отступая. - Но я тебя запомнил, Червонец, - и он, глядя на меня исподлобья, показал пальцем на номер моего вертолета.
Я ничего не ответил, на меня вдруг накатила апатия, хотелось забраться в кабину, сесть за пулемет, лететь домой и курить - и я подтолкнул доктора к двери: из блистера нам махал командир. Двое, не оглядываясь, пошли к БМП с волком.
Когда летели назад, я, сидя за пулеметом, хотел закурить, но оказалось, что пачка "Явы" в нагрудном кармане моего комбинезона промокла насквозь. Мокрой была куртка, мокрым был верх штанов, даже карманы, мокрыми были носки в лётных сандалиях. Я попросил сигарету у правого, и он достал пачку из своего портфеля. В кабину заглянул доктор, я бросил ему аптечку с промедолом. Потом мы с праваком закурили.
- В такие минуты всегда жалею, что некурящий, - сказал командир. - Выпить охота, да за рулем нельзя...
Я курил, и мне казалось, что где-то внутри все начинает болеть, словно там все удалили, а сейчас укол новокаина перестал действовать. Боль распирала, вызывала тошноту, ее не заглушали глубокие затяжки сигаретным дымом, и я понимал, что утолить эту странную боль сейчас я мог бы только нажав на гашетки своего пулемета. Стрелять, стрелять, лить одну длинную очередь, и боль будет стихать, боль пройдет. Но стрелять было некуда - мы уже садились в расположение фарахрудского отряда на дозаправку.
Кино
Холодало. Тихий поднял воротник куртки, дунул в "беломорину", прикурил, глубоко затянулся. На фоне заката папиросный дым был особенно густ и сед.
- Тридцать лет прошло, и три года, а память будто спиртом протерли - видно все до мелочей, - сказал он, глядя вдаль на голый весенний лес.
- А что, ты тогда и в самом деле хотел мне в морду дать? - спросил я.
- Конечно хотел, - усмехнулся Тихий. - Как сказал Вася, успокаивая меня: "Кому же не хочется дать в эту наглую рыжую морду". Правда, бить я не собирался. Так, пугнуть решил, чтобы ты сыканул, отшатнулся. Но ты, видимо, был в прострации после боя, даже не моргнул...
Солнце уже село. Ветер усилился, гнал с севера темные тучи. Леденел в стаканах самогон, леденели пальцы.
- Пошли в дом, - сказал Тихий, поднимаясь. - Печку затопим, мясо будем жарить, интересное кино тебе покажу...
Мы вошли с балкона в большую мансарду, спустились по деревянной лестнице. Первый этаж был почти одним залом - его единство изящными вторжениями нарушала двухпролетная деревянная лестница на второй этаж, выступ печи, покрытый изразцовой плиткой, и по центру - несущая стена, но в виде двойной арки. Два дивана, мохнатый палас, несколько картин на стенах - присмотревшись, я узнал пейзажи, открывающиеся с утеса, - написанные весьма импрессионистически, я бы назвал их этюдами; обстановка была в духе минимализма, но ее аскетизм смягчал полумрак, подсвеченный печным пламенем, особенно, когда хозяин открывал дверцу, чтобы пошерудить кочергой, и волна смолистого жара растекалась по прохладе выстуженной с утра комнаты.
- Печка, конечно, для души, - сказал Тихий, выкладывая на решетку куски мяса. - Дом отапливается газовым котлом, котельная в банном пристрое. А сейчас, пока мясо жарится, пойдем, поставлю тебе кино, посмотришь...
- Один? - спросил я.
- Да. Я его наизусть знаю. Лет десять назад мой сослуживец генералом стал, сейчас, правда, в отставке уже, но тогда я, ни на что не надеясь, ему написал, спросил, и он быстро из архива ГРУ добыл копию пленки. Я ее тогда и посмотрел, а оцифровал только перед твоим приездом, возьмешь себе флэшку. Копию эту у договорных духов купили через полгода после той заварушки. Плохая фильма, посмотришь - сам поймешь.
Он усадил меня на диван перед большим плазменным экраном, поставил на столик у дивана тарелочку с хлебом и салом, стакан с ракией, стакан с томатным соком, ткнул пультом в сторону экрана и со словами "Приятного просмотра!" ушел к своей печи. Экран засветился, и на нем долго ничего не было, кроме света. Я ждал. Сильно захотелось курить, и я грыз заусенцы, чувствуя, как ускоряется мое сердце. Передо мной было окно в прошлое, и сейчас я увижу тот, случившийся больше тридцати лет назад, бой - но не моими глазами. Те из наших, кто лежал тогда в сухом русле под огнем и видел духов, подходивших к дороге, говорили потом, что среди них был то ли негр, то ли китаец, короче, иностранный инструктор, снимавший расстрел колонны на камеру, чтобы показывать в лагерях моджахедов как учебный материал. Сколько лет потом я думал, что где-то есть эта пленка, и на ней запечатлена и моя шайтан-арба, мечуща