– Вашей, синьор Бонетти-Альдериги.
– Моей?!
– Вашей. При всем неизменном уважении вынужден заявить, что вы, рассмотрев рапорт Аркуа и требуя от меня объяснений, в действительности решили навтыкать мне на основании его предшествующих заявлений и при этом сами допускаете, что я – человек, способный на идиотские шутки, тем самым одним махом сдавая на утилизацию мои более двадцати лет верной и безупречной службы, преданного и бескорыстного служения делу…
– Полноте, Монтальбано!
– …самопожертвования, честности, полного и категорического отказа от сделок и подношений, при любых обстоятельствах…
– Монтальбано, прошу, перестаньте! Я вовсе не хотел вас обидеть!
Теперь добавить хрипотцы, будто он вот-вот расплачется.
– А вот и обидели! Возможно, нехотя, но обидели! Я настолько удручен, настолько подавлен, что…
– Послушайте, Монтальбано. Я и не думал, что это вас так заденет. Давайте на этом закончим, хорошо? Найдем время обсудить все позднее, хорошо? Но спокойно, без эмоций, хорошо?
– Спасибо, синьор Бонетти-Альдериги.
Мои поздравления, Монтальбано, отлично сыграно, и времени почти не потратил. Он набрал Катарелле.
– Меня ни для кого нет.
Снова расположился на стуле, изучая сектор за сектором и делая заметки.
Спустя полчаса выяснилось, что шестьдесят процентов улиц в Вигате сужаются. Но у трех это бросается в глаза. Он записал названия и перешел ко второму указанию, гласившему, что улица «в кольцо свилась».
Как может улица свиться в кольцо?
Может, речь идет о конечной остановке автобуса, на который надо сесть?
Он еще раз взглянул на карту.
И вдруг заметил, что одна из улиц, Виа Гарибальди, резко сужающаяся, как старомодные галифе, упирается в круговой перекресток.
Вот о каком кольце речь!
А от кругового перекрестка шла Виа дей Милле, поднимавшаяся на холм, пролегавшая мимо кладбища и через новые кварталы на север. Теперь он был уверен, что угадал.
Глянул на часы – полшестого. Времени навалом. Чертыхнулся, вспомнив, что машину вернут лишь завтра утром. Однако попытка не пытка.
– Это Монтальбано. Хочу справиться о моей машине…
– Через полчасика можете забирать.
Какой там святой покровитель у автослесарей? Неизвестно. На всякий случай он одной молитвой возблагодарил всех святых разом.
Вышел из кабинета и сказал Катарелле, что уезжает и вечером в контору не вернется.
– А завтра утром, синьор комиссар?
– Спокойствие, Катарелла. Завтра увидимся.
Умри вдруг комиссар, и тот наверняка помрет с тоски, как бывает с верными псами. А Ливия способна умереть с тоски, если его не станет?
«Ну-ка, давай спросим наоборот: если бы Ливия исчезла, ты умер бы с тоски?» – ехидно поинтересовался внутренний голос.
Монтальбано предпочел отмолчаться.
Спустя три четверти часа он уже выруливал с кольцевой развязки на Виа дей Милле.
Миновал кладбище и продолжил путь между двумя мрачными цементными строениями, смахивавшими то ли на мексиканскую тюрьму, то ли на бункер для буйно помешанных и убийц, как тот может выглядеть в воображении буйно помешанного или убийцы. Все это называлось народной застройкой, бог знает почему. Видимо, гении от архитектуры сочли, что народу следует жить в домах, которые, едва впервые повернешь ключ в замке и переступишь порог, начинают разрушаться прямо на глазах, словно подземные фрески под воздействием воздуха и света.
Крохотные каморки, такие темные, что приходится постоянно жечь электричество, будто ты обитаешь в Швеции. Этим чудо-архитекторам удалось победить даже ослепительное сицилийское солнце.
Когда он был мальчиком, дядя иногда брал его с собой к другу, у которого в тех местах был участок земли, и Монтальбано помнил, что вдоль дороги – тогда она была грунтовой – по правую руку шли рощи величественных сарацинских олив, а по левую, насколько хватало взгляда, простиралось безбрежное море виноградников.
Но теперь – сплошной бетон. Охваченный неосознанным, но столь сильным гневом, что кровь застучала в висках, он принялся крыть почем зря всех этих архитекторов, инженеров, застройщиков, прорабов и строителей.
– Почему это меня так задевает? – спросил он себя.
Конечно, вред природе, безвкусица, уродливость не только ранили, но и оскорбляли.
И все же было ясно, что такая бурная реакция вызвана тем, что с возрастом человек становится нетерпимым, и все начинает раздражать и бесить. Для него это было еще одним подтверждением, что он стареет.
Дорога продолжала идти в гору, но теперь слева и справа появились непритязательные сельские домики с огородами на заднем дворе, где беспечно бродили куры и собаки. Потом домики вдруг пропали, и дорога теперь шла между двумя низкими каменными заборами сухой кладки, а потом, через сотню метров, обрывалась.
Монтальбано остановился и вылез из машины.
Дорога не то чтобы кончилась, просто вместо асфальтовой дальше шла старая грунтовая, спускаясь в долину. Он стоял на самой вершине и любовался пейзажем.
За спиной – море, впереди, на соседнем холме, – городок Галлотта, справа – хребет Монсеррато, разделявший пригороды Вигаты и Монтелузы.
Редкие пятна зелени: никто уже не возделывает землю, пустая трата времени.
И что теперь? Куда двигаться дальше? Там, где он находился, на самой вершине, не было ни построек, ни людей.
Ступай по ней, коли отыщешь,
И приведет тебя она
В места знакомые, родные…
Так говорилось в письме, и он послушно выполнил все указания, добрался до конца дороги, вот только ничего знакомого, тем более родного не нашел. Что за шутки?
Метрах в десяти от дороги стояла покосившаяся дощатая лачуга три на три, она выглядела заброшенной и уж точно не вызывала никаких воспоминаний. И все же это было единственное место, где он мог раздобыть какие-то сведения.
К лачуге вела даже не дорожка, а еле заметная тропинка. Чтобы увидеть ее, надо было пристально вглядеться – значит, тут нечасто хаживали.
Пройдя по тропинке, комиссар очутился перед закрытой дверью. Постучался, никто не ответил. Приложил ухо к щели между досками: ни шороха, ни звука. Теперь он был уверен: в лачуге никто не живет.
А теперь что делать? Выломать дверь или вернуться назад? И все хлопоты коту под хвост?
– Рискнем, – сказал он себе.
Сходил к машине за гаечным ключом. Доски двери отошли от дверного проема, он сунул в щель инструмент и нажал. С третьей попытки гнилое дерево поддалось. Пара пинков, и внутренний засов отвалился. Монтальбано открыл дверь и вошел.
Первое, что он увидел: мебели тут не было никакой – ни стула, ни табуретки.
А потом застыл с разинутым ртом. У него мгновенно пересохло во рту, а на лбу выступила испарина.
Каждый сантиметр этих стен был покрыт его фотографиями. Вот почему в письме утверждалось, что место окажется знакомым!
Наконец совладав с собой, он подошел к стене напротив входа, чтобы присмотреться.
Это были не совсем фотографии, но компьютерные распечатки кадров из репортажа, который передавала «Телевигата».
Вот он говорит с Фацио, а вот начинает взбираться по пожарной лестнице, вот соскакивает вниз после выстрела Грегорио, вот снова лезет, останавливаясь на полпути, взбирается, перепрыгивает через парапет… На всех стенах лачуги висели одни и те же картинки. Посреди центральной стены был прилеплен скотчем белый конверт. Комиссар дернул так резко, что висевшие рядом пять или шесть фотографий слетели на пол. Он подобрал одну наугад, сунул в карман вместе с конвертом и вышел.
– Синьор комиссар, что ж это вы, вернулись? А говорили – не вернетесь! – то ли обрадованно, то ли изумленно воскликнул Катарелла.
– Тебя это огорчает?
Монтальбано передумал ехать домой, пока возвращался в Вигату, и Катареллу при виде его чуть удар не хватил.
– Да что ж вы такое говорите, синьор комиссар?! Да я, как увижу вас, как вы это… являетесь, самолично и персонально, прямо на колени готов бухнуться!
Монтальбано на мгновение представил себя в лазурном плаще, как у пресвятой Девы Марии из Фатимы. Кошмарное видение.
– Мне нужно, чтобы ты кое-что объяснил.
Катарелла пошатнулся, словно его огрели по голове дубиной.
Слишком много переживаний за несколько секунд.
– Я… я – вам?! Объяснил?! Вы, верно, шутите?
Комиссар достал из кармана фотографию из лачуги и сунул ему под нос. На фото он заносил ногу на первую ступеньку пожарной лестницы с не особенно бравым видом.
– Что это?
Катарелла изумленно уставился на него.
– Вы ж это! Себя не признали?
– Я не спрашивал, кто, я спросил, что это! – возразил Монтальбано, шурша листком, зажатым между большим и указательным пальцами.
– Бумага, – ответил Катарелла.
Монтальбано выругался про себя. Нужно было, чтобы Катарелла сохранял спокойствие и смог кое-что объяснить комиссару.
– Это фотография или нет?
Катарелла взял у него листок:
– Позвольте-ка! – Всмотрелся и выдал вердикт: – Эта фотография – не фотография.
– Молодчина! Говори!
– Этот кадр вынули из вэхаэса через компьютер, а потом распечатали.
– Отлично! А как получили VHS?
– Записали передачу, которая шла на «Телевигате».
– А как вынимают фотографии?
Катарелла принялся объяснять, но комиссар из его объяснений ничего не понял. Однако то, что ему было нужно, он узнал.
– Катарелла, да ты просто бог!
Тот покраснел, раскинул руки, растопырил пальцы и крутанулся волчком. Когда Монтальбано случалось хвалить Катареллу, того всегда так распирало – ни дать ни взять токующий павлин.
Добравшись до Маринеллы, он вспомнил, что дома нет еды. Комиссар уже слегка проголодался, а ужин пропускать не стоило – к ночи аппетит разрастется до волчьего голода.
Он достал из кармана нераспечатанное письмо и фотографию, положил их на журнальный столик и умылся, а потом застыл в нерешительности: не хотелось снова ехать к Энцо, ведь он уже был там в обед.