Любава не стала возражать, и трапеза окончилась в молчании.
— Не знаю, какой из сынка каштеляна колдун, но то, что он шабалдахнутый, — это точно, — уверенно сказал Сольмир по дороге в деревню Вершичи. Когда Всеслав уехал, Любавин друг и спутник проявил активность и увез туда Любаву с Ростилой, заявив, что они хоть в баньке помоются, в замке-то панском, мол, удобства не ахти какие. — Нашел этот Збигнев месяц назад куриное яйцо, уверяет, что в виде раковины улитки, и носит его теперь под мышкой, высиживает духа-обогатителя, — весело рассказывал по дороге в деревню сказитель и сын главного муромского волхва. — Понятно, сам молчит, что неплохо, но еще и не моется, волос, ногтей не стрижет. Потом, помню, надо это яйцо пеплом из костей мертвеца посыпать. А где он в этой земле пепел от костей мертвеца возьмет. Тут, я слышал, за сжигание мертвецов — смертная казнь.
— Как?! — ахнула Любава.
Сказитель бросил на нее пристальный взгляд.
— Деревенские мне объяснили, что в этой земле христианство внедрялось немецкими миссионерами из Магдебурга. За хранение отеческих обычаев, таких, как сжигание своих покойников и тризну над ними — смертная казнь.
Любава заметно расстроилась. Сольмир, по ее наблюдениям, уже был на полдороге к тому, чтобы принять христианство. Здесь он наслушается, пожалуй. Еще станет таким же ехидным нехристем как Всеслав.
Сказитель заметил ее смущение и огорчение, подергал себя в задумчивости за отросшие светлые кудри и не стал рассказывать ей о том, что, по мнению местных поселян, христиане нужны власти только за тем, чтобы платить десятину на церковь.
Они молча подъехали по заснеженной тропинке к избушечке на окраине Вершичей. Там жила бездетная немолодая пара. У них-то и поселился отец Афанасий. Пока еще стояли холода, монаху отвели уголок в теплой избе, а после потепления он собирался перейти в клеть в холодной части избы.
— Это единственный двор в деревне, где без неприязни относятся к христианам, — тихо сказал отец Афанасий расстроенной Любаве, когда Сольмир увел Ростилу вместе с хозяйкой, посмотреть баньку. — Не знаю, о чем думают местные власти. Грядет такое народное возмущение, что здесь все будет сметено. Не понимают они разве, как бережно нужно относиться к народным обычаям? Особенно, если вместо них насаждаются иноземные?
Этот вопрос уже вечером Любава задала пану Гумберту после того, как все же прочитала ему Евангелие, удивительный эпизод о встрече Спасителя с простой женщиной, самарянкой, в жаркий летний полдень у колодца.
— Почему же, мы отлично понимаем, как крепко это быдло держится за древние обычаи, — ответил пан воевода, начальник Вроцлавского гарнизона, духовный сын и правая рука Вроцлавского епископа, — понимаем, что эти дети Веельзевула никогда не примут ничего доброго. Для них возможность иметь две, три жены и разнузданный блуд в ночь на Ивана Купалу важнее вечной жизни. Они должны погибнуть. Их, как и строптивых людей Израильских, погибших в Египетской пустыне, должно сменить новое поколение. Поколение тех, кто войдет в Землю Обетованную, победив в бою Амореев и прочих Хананеев. И эти доблестные сыны нечестивых родителей будут исповедовать чистую веру. Они уже не будут двоеверами, как люди в твоих землях!
Глаза пана воеводы горели блеском веры в то, что это дело правое.
— Это ужасно, — подавленно прошептала Любава.
Но пан воевода ее не слышал. Он был сейчас в будущем, среди новых людей, исповедующих неповрежденную язычеством веру. Новгородка тихо попрощалась и ушла к себе.
Тем временем, Харальд и Негорад присоединились к гридям Вроцлавского воеводы. Вооружение у польских дружинников, конников-рыцарей немного отличалось от того, к чему привыкли новгородцы, поэтому они с удовольствием осуществляли военно-культурный обмен знаниями. А Любава с Ростилой большую часть времени проводили в деревне Вершичи. Там их и застало весеннее потепление и разлив рек. Вода стремительно залила землю. Поселяне даже между домами плавали на лодках. Вылавливание плавающей скотины и птицы, хохот и общее веселье так увлекли и Любаву и Ростилу, что те забыли о всех своих горестях и самозабвенно приняли участие во встрече весны.
Но не тут-то было.
— Любава! Ростиша! — своим великолепным голосом прокричал Сольмир, подгребая на соседской лодке, пока что пустой, к лодке с трепыхающимися курицами, удерживаемыми мокрыми девицами. — Вам пора в замок. Прибыл гонец от Всеслава. Тот сегодня-завтра возвращается. И не один. Если не хотите моей смерти лютой, потому что все знают, что я вас из замка сманил, то бегом за мной.
— Мы не хотим твоей смерти…
— Что-то о Рагнаре?..
— Нет. Гонец ничего не сказал. Сказал только, что Всеслав встретил князя Болеслава на полпути в Гнезно, и теперь они все вместе едут во Вроцлав. Ой, дядько лысый, никак с тобой знакомиться, Любава. Держись!
Всеслав действительно встретил своего князя на полдороге в Гнезно. Слухи о странных событиях в Муромской земле дошли до Болеслава раньше, чем ко княжескому двору добрался его посланник. И князь решил наведаться во Вроцлавское воеводство, тем более что он давно там не был. Всеслав пересказал те события, очевидцем которых стал, коротко, не затрагивая задевающих его лично деталей. Говорить пришлось в присутствии советников князя, и потому из отчета Всеслава выходило только, что князь Ярослав нашел дорогу в святилище Велеса и поджег его, тем самым окончательно затушив бунт волхвов в Залесье. И никаких синеглазых колдуний и прочих сентиментусов.
Болеслав молча слушал, делал свои выводы, но не был огорчен неудачной миссией Всеслава в Муромле. К тому времени князь Ярослав проиграл сражение под Лиственом, и уже было ясно, что объединенная Русь Польским землям в ближайшее время угрожать не будет. И все остальное сразу стало мелочью, забавной или не очень.
Болеслав не стал допытываться в присутствии своих советников у своего любимца, где это тот познакомился с родственницей князя Ярослава настолько близко, что та стала его невестой.
А по возвращении в замок Вроцлавского воеводы Всеслав был сразу встречен своим отцом, который с похоронным и отчасти злорадным видом сообщил ему, что, пока он был в отъезде, его хорошенькая невеста вовсю развлекалась со своим красавцем сказителем.
— Ты можешь быть совершенно спокоен насчет Любавы, — холодно ответил Всеслав. — Не знаю, насколько повреждена ее вера, но она никогда не забудет, что называется моей невестой. И чести моей не уронит. В отличие от многих христианок с твердой верой.
После этого колкого утверждения рыцарь прямиком направился в покои, отведенные его невесте. Но совсем не потому, что заподозрил ее во влюбленности в Сольмира, эту глупость он уже делал, и повторять не собирался. Просто хотел поскорее увидеть свою синеглазую зазнобу.
Та примеряла новомодный наряд, в котором должна была быть на пиру. Через пару дней начинался Великий Пост. И в здешних местах предшествующая посту, мясопустная неделя, называемая по латыни карнавал, воспринималась христианами как череда праздников. Голубоглазый, кудрявый красавец Сольмир действительно обретался рядом с Любавой, полулежал на широкой лавке, облокачиваясь на подушки и, прищурившись, разглядывал новгородку. А на той поверх тонкого темно-синего обтягивающего фигуру платья с узкими рукавами и длинным широким подолом, было надето нечто голубое узорчатое, сверкающее серебром с широким подолом чуть ниже колен, с широкими рукавами, чуть ниже локтей, подпоясанное на тоненькой талии серебряным поясом. Изящные черевички и синие с серебром ленты, удерживающие огненные распущенные волосы в прическе, довершали облик.
— Вот, дядько лысый, пока ты стоишь неподвижно, ты вылитая краса ненаглядная, — осторожно сказал Сольмир, не сводя с девушки глаз, закинув руку, чтобы подергать себя за кудри на затылке. — Но стоит тебе сделать несколько шагов, и хочется как раз глаза отвести. У тебя движения неженственные. Ты движешься как мальчик недоросль. В обычной рубахе ты выглядишь естественнее, чем в этом узорчатом платье. Не могу понять, почему. Видел я как-то княгиню Ингигерд, в свите которой ты выросла. Она хоть с луком со стрелами, хоть на коне, но движется как женщина. А ты — нет.
Любава осторожно, чтобы не помять платье, села на соседнюю скамью.
— Какой ты наблюдательный, — сказала она удивленно. — Ты прав. Я выросла среди мужчин, и все свое детство мечтала стать мальчиком. Но что же мне делать?
— Тебе нужно как-то изменить ритм своего движения, — ответил сказитель задумчиво, изо всех сил дергая свои русые кудри на затылке. — Иначе все местные панночки будут воспринимать тебя как чужую. Люди никогда об этом не думают, но ритм движения невероятно важен в узнавании своих и чужих. Ты движешься как бы под такую мелодию, — Сольмир просвистел мелодию со сложным разорванным ритмом. — Попробуй напевать про себя хотя бы вот что, когда движешься, — и он просвистел куда более плавный напев.
— Есть более простой способ, Любава, — улыбаясь, сказал Всеслав, молча наблюдавший всю эту сцену незамеченным, стоя у дверей и любуясь хорошенькой девицей. — Ты берешь меня под руку и движешься, приноравливаясь ко мне.
Любава повернула голову и улыбнулась в ответ на его заразительную улыбку.
— Ты вернулся, — обрадовано сказала она, согревая душу своего жениха своей искренней радостью.
Он прошел в горницу. Любава встала навстречу.
— Большой зал сейчас готовят к пиру. Ты слышала, в замок воеводы прибыл князь Болеслав? Будет и каштелян Вроцлава, отцы грода и другие знатные люди. Ты все еще не хочешь никому рассказывать, что Рагнар тебе названный отец?
Он подошел к девушке и осторожно взял ее ладони в свои.
— Нет. Мне страшно. А вдруг кто-то из них все же замешан в исчезновении. Тогда они станут еще более скрытными. Ты не узнал ничего нового?
— Ничего. Знаю только, что Рагнар уехал из Гнезно, но до Кракова не доехал.