Охотники за удачей — страница 3 из 4

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ненависть юным уродует лица,

ненависть просится из берегов,

ненависть жаждет и хочет напиться

черною кровью врагов.

В.Высоцкий

Ключинский на цыпочках вышел из спальни в зал, где за столом собрались его неожиданные гости, и, аккуратно прикрыв за собой дверь, сообщил:

— Уснула. Столько горя выпало на ее долю… Столько зла… Хорошо, что она еще слишком мала, чтобы полностью осознать весь ужас происходящего. Этот мир, раздираемый войнами и противоречиями, наиболее жесток к детям. Воюют мужчины, а страдают дети и женщины… Она уснула, едва коснувшись полушки. Организм еще слишком слаб после болезни, а тут еще все эти потрясения, которые и взрослому-то осилить нелегко, Ей требуются покой и отдых… Во сне она звала какого-то «толстяка». Кто это?

— Бродяга, который ее спас, — ответил Врублевский. — Его убили. Забили до смерти.

— Какой ужас, — покачал головой старый художник— Какое ужасное время… Все пожирают друг друга… Что это? Что происходит?

— Смутное время, — сказал Сидоровский. — Так всегда бывало на переломе двух эпох — старой и новой. Эпоха перемен. По духу очень напоминает мне события из романа «Унесенные ветром». Только вместо «янки» нужно подставить слово «перестройщики», а вместо Реконструкции — Реформацию… Вроде, все правильно, прогресс и цивилизация требовали перемен, реформ, реконструкций, освобождения негров от рабства, но… Разломали все лучшее, а приняли все худшее и потеряли несколько поколений, выросших в хапуг, авантюристов, «адреналинщиков» и «подлипал»… И еще что-то потеряли… Что-то очень важное, доброе, чуть старомодное. Разумеется, по законам прогресса, все утрясется, войдет в колею и даже улучшится. Люди найдут в себе силы продолжать жить и отстроят разрушенное, но сколько унесено этим ветром и сколько еще будет унесено?.. Нам не впервой, но за семьдесят лет несколько глобальных перемен в виде «революций», «перестроек» и «реформ» — это слишком много. Но ничего, переживем. Как сказал один поэт, к сожалению, забыл его фамилию: «Мы комиссаров, слава Богу, пережили, и эту смуту как-нибудь переживем». А пока надо остановить это безумие в виде чумы преступности. А то такие «вирусы» как Врублевский унесут еще немало жизней. И я намерен в этом поучаствовать со всем энтузиазмом…

— Чарльз Бронсон, — вздохнул Врублевский, — комиссар Катани. Клинт Иствуд… Герой-одиночка.

— Ребята, ребята, не ссорьтесь, — поспешил остановить их старик. — Не надо ссориться. У нас у всех были тяжелые дни. Сейчас надо держаться вместе. Нам необходимо подумать, что делать дальше…

— С ними невозможно ничего придумывать, — пожаловалась Лариса. — Они через каждые пять минут бросаются друг на друга как мартовские коты, норовя выцарапать глаза и покусать за уши…

— Нельзя ссориться, — сказал Ключинский. — У всех беда. Но нужно найти в себе силы, чтобы переломить себя и не сгореть в ненависти, а воспринять эти беды с открытым сердцем, не ожесточась, не запятнав себя местью. Я знаю, что вы не прислушаетесь к моим увещаниям, вы еще слишком молоды и слишком слабы в своем ощущении силы. Но хотя бы попытайтесь…

— У меня была жена, — сказал Сидоровский. — Это был единственный человек, которого я любил. У меня кроме нее никого не было. Никого в целом мире… Только потеряв ее, я понял, что значила для меня эта незаметная, «обыденная» часть жизни — семья… Теперь все выглядит иначе. Наверное, я никогда не задумывался над этим… Но теперь действительно все иначе. И мое отношение к преступникам в том числе. Я долго старался работать по закону. Я держался до последнего, пока не иссякли силы. А иссякли они после смерти Наташи… Сначала все опаскудил Врублевский, — он с ненавистью посмотрел на невозмутимого противника, — и все полетело к чертям собачьим… Вся моя жизнь, весь ее уклад и все идеалы… А потом ее убили. И если раньше у меня еще была крохотная надежда исправить что-то, был шанс начать все заново, то сейчас вместе с ней умерли и мои надежды на будущее и память о прошлом, и я сам… У Костера есть очень подходящая фраза: «Пепел стучит в мое сердце». Ее пепел тоже стучит в мое сердце. Я не могу добраться до них законными методами? Я доберусь до них их собственными методами!.. Нет, я не остановлюсь…

Ключинский грустно посмотрел на него и предложил:

— Знаете, что?.. Давайте ложиться спать. У вас был очень тяжелый день. Сейчас я ничего не смогу вам ответить — вы просто не услышите меня. Поговорим об этом утром.

— Утром ничего не изменится, — сказал Сидоровский. — Я провожу с этой бедой уже не первую ночь. Когда умирает любимый человек, время не имеет знамения. Я не верю в то, что время лечит. Во всяком случае, больше они никого не убьют. Я об этом позабочусь.

— Давайте спать, — сказал Ключинский устало. — Постарайтесь, как следует выспаться и снять напряжение последних дней. В этом доме вам ничего не угрожает, так что спите спокойно… Идите спать, ребята.

Пожав плечами, Сидоровский отправился в отведенную ему комнату. Девушка ушла в спальню к Светлане, а Врублевскому старик постелил на диване в гостиной.

— А где будете спать вы? — спросил Врублевский.

— Здесь же, на раскладушке. Не волнуйся, я не очень люблю диваны, особенно старые. Пружины впиваются в ребра. Раскладушка в этом отношении удобнее.

Врублевский украдкой провел рукой по дивану — он был мягкий и удобный. Посмотрел на старого художника, деловито разбирающего раскладушку, и тихо попросил:

— Простите меня, Григорий Владимирович… Если можете…

— Я на тебя и не обиделся, — сказал Ключинский. — Я вполне сознательно отдал тебе эту квартиру. Более того — я сделал это с тайным умыслом. Рано или поздно ты должен был осознать, что происходит вокруг и что делаешь ты. И я хотел, чтобы ты понял то, что в этом мире есть вещи куда более ценные, чем деньги, роскошь, вкусная еда и машины. Что можно жить совсем другой жизнью и быть счастливым… У нас сейчас очень много людей, которые оступились, мы их ненавидим и отталкиваем, вытесняя из нашего мира. Мы их не пускаем к себе, а они, озлобившись, в свою очередь мстят нам. А я не хочу ненавидеть и не хочу воевать. И я не хочу, чтобы ты воевал и ненавидел. Я привязался к тебе. Ты сделал очень много зла, и теперь тебе потребуется много сил, чтобы исправить это зло. Но не воюя с ним, а умножая доброту в мире. В этом мире живут не только палачи и убийцы — помни об этом. В этом мире много художников и поэтов, артистов и скульпторов, очень много умных, добрых и честных людей. Много добрых книг и красивой музыки. Много преданных и любящих женщин, верных, умеющих прощать друзей. Нужно помнить об этом.

— Вы хороший человек, Григорий Владимирович, — сказал Врублевский. — Но таких, как вы, очень мало. Остальные меня не простят и не примут…

Дверь в комнату Сидоровского распахнулась, и мрачный капитан прошествовал через гостиную к выходу.

— Пойду, покурю на крылечке, — сказал он. — Что- то неспокойно на душе… Мало ли что…. А мы спим….

Он вышел на улицу, а Врублевский улыбнулся и кивнул ему вслед:

— Меня пошел сторожить, чтобы не сбежал. А вы говорите…

— Не осуждай его, — сказал Ключинский. — Ему тоже нужна помощь. Он немало перенес. Сложно простить, когда тебе причинили боль. Обойденное сердце — черно и сухо. Требуется время, чтобы возродить его из пепла.

— Я не осуждаю, — сказал Врублевский. — Честное слово, я сейчас отдал бы очень многое, чтобы вернуть время назад и стереть то, что я сделал за эти года… Но не все так просто. Вы очень хороший человек, Григорий Владимирович, добрый и умный, но вы — идеалист. Вы слишком добры к тем, кто вас окружает. Мне бы очень хотелось, чтобы все было так, как вы говорите, но — увы! — это невозможно. Поверьте — я лучше знаю этот мир. Вы над ним рассуждаете, а я в нем живу. В самом центре этого пекла, посреди самой вонючей и радиоактивной грязи. Есть такие, как Солоник, такие, как Чикатило, Мадуев и иже с ними. Их нельзя уговорить остановиться, их можно только остановить.

— Да, но не ради наказания и расправы. Мы не судьи, мы не имеем права судить. Мы имеем право только прощать. И что касается Солоника и Мадуева… Даже Бог разрешает защищать и защищаться. Их нужно изолировать и давать им точную и четкую оценку. Но есть огромная разница между «защищаться» и «карать». Нам нужно определиться, кто мы: люди, или палачи? В основе любого суда должно быть милосердие — это было сказано еще тысячи лет назад.

Вы хороший человек, Григорий Владимирович, — повторил Врублевский. — И наверное, я недостоин вашего милосердия… Я не могу оставить все так, как есть. Знаете, какие хорошие люди погибли? И виноват в этом н Я ведь внес свою лепту в гибель Наташи Сидоровской и ее сестры, Миронова, того бедолаги-бомжа… Нет, оставить все, как есть, я не могу. И не хочу. Я помогу Сидоровскому. Не знаю, будет ли это правильно, но… Пора ложиться спать, Григорий Владимирович. Сегодня действительно был тяжелый день… Завтра будет другой день. И может быть, он будет лучше… Спокойной ночи…

Врублевский проснулся, когда солнце уже вовсю светило в оконце избы. Сладко потянулся, посмотрел на Сидоровского, посапывавшего тут же, в комнате, на раскладушке Ключинского, и усмехнулся:

— Наш бравый вояка самовольно оставил свой пост. Два наряда вне очереди.

Просматривающий за столом утренние газеты Ключинский поднял голову и улыбнулся в ответ:

— Я его сменил на посту. Притомился парень… А он, оказывается, упрямый. До рассвета нас охранял, невзирая на мои просьбы. Только в семь утра сдался, когда рассвело.

— А который сейчас час?

— Десять утра.

— Ого! — удивился Врублевский. — Пора вставать. Девушки уже проснулись?

— Да, одеваются, — сказал Ключинский. — Пора готовить завтрак. Надо покормить ребенка и поесть самим… Капитана пока будить не будем…

— Я уже не сплю, — поднял голову Сидоровский. — Доброе утро.

— Доброе, — кивнул ему Ключинский. — Ох, у меня же нет больших кастрюль… Что же делать? Придется готовить в нескольких маленьких… Лариса, — обратился он к входящей в гостиную девушке. — Вы поможете мне? Одному мне будет сложно управиться. Теперь нас пятеро, и…

— Шестеро, — послышался от дверей незнакомый голос. — Пятеро разгильдяев, оставивших подходы к дому без присмотра, а шестой… Шестой тоже не прочь перекусить.

Все повернулись и посмотрели на стоящего в дверях человека. Лет шестидесяти, высокой, крепкий… пожалуй, даже слишком крепкий для своих лет, с аккуратной белой бородкой и ровно подстриженными усами, делающими его чем-то похожим на американского актера Шона Коннери. Пышная шевелюра седых волос, насмешливые голубые глаза на обветренном открытом лице… Вновь прибывший оглядел собравшихся в комнате и, заметив выходящую из спальни девочку, подмигнул ей.

— Привет. Помнишь меня, Света?

— Нет, — сказала она. — Не помню. Вы кто?

— Я был близким другом твоего дедушки и твоего пилы. Ты была совсем маленькая, когда я приезжал последний раз. Меня зовут дядя Коля. Николай Николаевич Лихолит… Что ты так побледнел, Григорий? — спросил он Ключинского. — Можно подумать, не ждал старого друга… Неужели, действительно не ждал? Странно, я думал, вы знаете, что некто «Толстяк» позвонил по просьбе «тети Наташи» господам Врублевскому и Лихолиту. Я приехал. Рады?

Он поставил на стол дипломат, положил рядом трость и, подойдя к стоящему с понурым видом художнику, обнял его.

— Не делай такое кислое лицо, Григорий, все же столько лет не виделись… А ты постарел. Блеска в глазах не вижу. Мечтательность осталась, а вот блеск пропал. Это потому, что один живешь. Совсем затворником стал. Нашел бы себе хорошую девчонку…

— Коля… — попросил Ключинский.

— Ну хорошо, хорошо… И все же ты подумай насчет хозяйки, а то заплесневеешь тут, среди картин.

— О женщинах никогда не поздно думать. И жениться для этого совсем не обязательно. Ну, вот и покраснел, а то стоял бледно-зеленый, как будто мое появление тебя расстроило… Ну, здравствуйте, люди добрые. Давайте знакомиться? Как вам уже известно, меня зовут Николай Николаевич.

— В последний раз, насколько я помню, вас звали Семен Семенович, господин полковник, — сказал Сидоровский.

— Так это ж когда было! — рассмеялся Лихолит. — Мы с тобой, Сережа, лет семь назад виделись? Теперь Николай Николаевич… Николаем Николаевичем уже и останусь. Развалили мою контору, едва ли не до основания. Теперь я — консультант. Всего лишь консультант… Так, с Ключинским, Сидоровским и Светланой мы знакомы… С этой красивой девушкой я потом плотнее познакомлюсь. Это требует куда больше времени… А это, стало быть, тот самый молодой человек, что тебя сюда переселил? — посмотрел он на Врублевского. — Владимир Викторович Врублевский, бывший офицер, бывший бандит, ныне — «партизан»… Эй, ребята, что вы все такие грустные? Как побитые? Скажите, кто вас, маленьких, обидел — я заступлюсь…

— Вот этого мне как раз очень бы не хотелось, — пробормотал Ключинский.

Лихолит весело рассмеялся, снял модное темно-коричневое пальто, кинул его на стул, отправил туда же белый шарф и перчатки и остался в светло-коричневом, шитом явно на заказ костюме. Табачного цвета рубашка, бордовый галстук, кофейного цвета носки и лакированные коричневые туфли довершали его наряд. Скинув пиджак, Лихолит засучил рукава и, ослабив галстук, сообщил:

— Будем готовить обед… Красавица, — повернулся он к Ларисе, — ну-ка, быстро и весело, избавь от кожуры килограмма четыре картошки. Задача усложняется тем, что картошка должна быть такая же маленькая, как твое желание ее чистить. Не больше ногтя на моем пальце. Задача ясна?

Устенко возмущенно фыркнула и вопросительно посмотрела на Ключинского. Художник лишь пожал плечами и кивнул в угол кухни, где стоял заполненный картофелем сундук.

— Так как одной тебе с этой задачей не справиться, то на помощь тебе выдвигаются приданные силы в составе двух молодых людей, — продолжал Лихолит. — Срок: сорок минут. За эти же сорок минут Григорий Владимирович успеет сходить в магазин. Что нам нужно из магазина? — задумался он. — Хорошая вырезка. Умеешь выбирать мясо, Григорий? Возьмешь два килограмма говядины и килограмм свинины. Затем помидоры, огурцы, зелень, кофе в зернах и молоко… Красное вино… Нас, если не считать Светы, пятеро, это по двести грамм на каждого… Ага… Угу…Бери две бутылки. Только качественного.

— Я не буду пить, — отказался Сидоровский.

— Ошибаешься, — заверил его Лихолит. — Двести грамм красного вина — не больше, и не меньше — каждый день, это очень полезно для здоровья. А вы сейчас в таком напряжении, что годитесь только на то, чтобы картошку чистить… Григорий, захвати еще грецких орехов, мед, свеклу… И всякие там майонезы, уксусы, приправы… Деньги есть?

— Есть, — вздохнул Ключинский, покорно натягивая пальто.

— Тогда купи еще фруктов для ребенка, — закончил перечисление Лихолит. — Так и быть, сегодня я вас буду баловать…

— У нас сегодня других дел полно, — заметил Сидоровский. — Что это вы тут командуете?

— Потому, что я — умнее, опытнее, нахальнее и старше, — сообщил Лихолит. — И любой бунт буду подавлять с помощью реи и намыленной веревки. Хочешь на рею, капитан?.. Тогда чисти картошку. Нет у тебя сегодня никаких «других дел». Ты опять ошибся. Ты слишком часто ошибаешься, потому что слишком часто возражаешь мне. Еще одно возражение, и ты будешь чистить картошку один… Сегодня мы отдыхаем, наслаждаемся жизнью и расслабляемся. А дергаются пусть наши враги. Им это полезно. А мы в это время будем вкусно есть, интересно болтать и сладко спать… Вопросы? А для тебя, малышка, у меня есть особенное, очень важное поручение. Покормить моего друга и поиграть с ним.

— С другом? — удивилась девочка, крутя головой по сторонам. — А где он?

— Сейчас достанем, — сказал Лихолит, приоткрыл дипломат, засунул туда руку и вытащил…

— Ай! — взвизгнула Лариса, прячась за спину Врублевского. — Крыса…

— Сама ты… мышь белая, — обиделся за «друга» Лихолит. — Это морская свинка. И не ори так, ты ее напугаешь.

Свинка была упитанная, ярко-рыжая, с забавной надменной мордочкой. Ее шею охватывал кожаный ошейник с шипами, как у бойцовой собаки. Лихолит почесал своему «другу» животик и передал Свете.

— Держи.

— А что она ест? — спросила девочка, с восторгом глядя на зверушку.

— Все, — ответил Лихолит. — Сейчас можешь покормить ее овощами. Только обращайся с ней с подобающим почтение — это очень заслуженная свинка.

— Скажи мне, кто твой друг, — начала было оправившаяся от испуга Лариса, — и я скажу тебе…

— Ну-ну-ну, — «подбодрил» ее Лихолит. — Что там дальше?

— Ничего, — насупилась она.

— То-то же… Ах, как распустились современные девицы… Кто занимается ее воспитанием? — вопросительно посмотрел на мужчин Лихолит. — Кто так бездарно запустил этот процесс? Никто?!.. Плохо. Придется заняться самому.

— А как зовут свинку? — спросила Света.

— Фрося, — ответил Лихолит. — На этой неделе ее зовут Фрося. Но откликается она и на Франю, и на Марфушу, и на Груню.

— Ей же тяжело все это запомнить…

— А кому сейчас легко? — вздохнул Лихолит. — Ну что же, начнем помаленьку…

Наблюдать за работой Лихолита было интересно и занятно. Полковник двигался с необычной для его возраста ловкостью, ловко орудуя сковородками и кастрюлями. Впервые Врублевский понял, что означает фраза «священнодействовать над плитой». Лихолит был похож на многоопытного и увлеченного алхимика. Он без конца смешивал какие-то компоненты соусов, с регулярностью часового механизма обкатывал в кипящем масле круглые картофелины, колдовал над кастрюлями и толок в ступке грецкие орехи, резал овощи и натирал свеклу на терке. Все это напоминало сложнейший, но привычный и неоднократно повторявшийся ритуал. Когда же очередь дошла до мяса, старик задумчиво посмотрел на кухонные ножи Ключинского, поморщился и, подойдя к столу, взял свою трость. Раздался едва слышный щелчок, и в руках Лихолита появился тонкий стилет, играющий под светом ламп бликами на острых гранях. Щелкнув ногтем по длинному лезвию, Лихолит склонил голову на бок и прислушался. Одобрительно кивнул и вернулся к кухонному столу. Врублевский и Сидоровский невольно переглянулись. От них не ускользнуло, что после извлечения из трости стилета равновесие трости неестественно нарушилось. А так как «Джеймсу Бонду — дубль» трость явно не требовалась, невольно возникало предположение, что и остальная часть палки так же представляет собой тайник.

— Трубчатый микрофон, — не отрываясь от разделки мяса, сообщил Лихолит, словно прочитав их мысли. — Слабенькая вещица, но я решил, что в этом городке более дорогостоящая техника попросту не понадобится. Мой микрофон берет голос человека с расстояния в двадцать метров, а ночью, в тихую или морозную погоду, на открытой местности — до Двухсот… Кстати, Врублевский, я нашел на твоей квартире пистолеты и принес их. Возьмешь их позже из дипломата. Хорошее оружие, но отвратительно содержится. Оружие, это твоя жизнь, сынок. Его нужно беречь и лелеять, нежить и ухаживать больше, чем за женщиной. Потому что женщину всегда можно найти помоложе, покраше и поумнее, а вот жизнь дается лишь одна.

— Вы были у меня на квартире? — удивился Врублевский. — И там не было засады?

— Почему «не было»? Была… Вы не читали утренних газет? Там очень красочно все описано. Только мне пришлось назвать их квартирными ворами, которых я случайно застал, зайдя в гости к другу детства. Но об этом — позже… Сегодня же приведи оружие в надлежащее состояние.

— Ему доверять оружие? — возмутился Сидоровский. — Ему наручники, а не оружие нужны.

— А вот это уже я решаю, — заметил Лихолит.

— Это еще почему?!

— Я уже объяснял: потому что я умнее, опытнее и нахальнее, — пояснил Лихолит. — А любая попытка внести раздор в стаю или оспорить решение вожака будет пресекаться решительно и безжалостно.

— Здесь нет стаи, — разозлился Сидоровский. — И вожаков здесь нет…

— Что это такое? — спросил Лихолит, демонстрируя большущую деревянную ложку.

— Ложка, — буркнул Сидоровский. — Больше похожая на ковш…

— Нет, это — мозговправилка, — сообщил старик. — Первое предупреждение устное. Второе — закрепляющее первое ударом ложки по лбу. Если же и после этого не дойдет, значит случай хронический и требует особых методов. Вопросы?

У возмущенного капитана пропал дар речи, но по его лицу легко можно было прочитать все, что он думает о новоявленном тиране. То же выражение, но с примесью любопытства, явственно проступало и на лице Устенко. За что они и были отправлены мыть посуду. Сохранивший беспристрастность «паинька» — Врублевский был брошен на сервировку стола.

А вот обед, приготовленный «сатрапом и тираном», действительно был великолепен. Нежнейшее мясо в ароматной подливке, картофель во фритюре, многочисленные салаты, фаршированный перец в сметане, диковинные фруктовые желе, вино. Даже наблюдавшие за процессом приготовления удивились, как и когда Лихолит успел создать эти чудеса кулинарии. За столом почти не разговаривали — не было желания занимать рот такими мелочами, как обсуждение жизненно важных проблем. И лишь когда на стол были поданы чашки с удивительно вкусным кофе, покрытым сверху шапкой из молочной пены, Лихолит подвел итог:

— Для обеда на скорую руку — неплохо. А вот за ужин я возьмусь куда обстоятельнее. Если не ошибаюсь, в универсаме появилась живая рыба? Григорий, вечером тебе предстоит отправляться за форелью. Придется еще раз совершить прогулку: ничего не попишешь — форель должна быть свежей. Фаршированный картофель, белое вино и… А, придумаю что-нибудь потом…

— Какой странный кофе? — удивилась Лариса. — Мне казалось, что я перепробовала много видов, но это…

— Помои вы пробовали, дорогая моя, — посочувствовал ей Лихолит, — А это — самый настоящий кофе. Каким он и должен быть. Каппучино. Был раньше такой монашеский орден — Капуцинов, и частью их одеяния являлся белый конусообразный капюшон. Вот по ассоциации пены с этим капюшоном и получил свое название этот дивный напиток. А то, чем вас поили до этого — всего лишь помои. Видел я, как готовится в наших кафетериях кофе по-турецки. Когда мне попытались подсунуть эту мерзость, я надел повару джезве на голову. Верх, на который мы можем рассчитывать в наших «забегаловках», — это слабая пародия на эспрессо… Но и это — помои. А я не люблю подводить свой организм, напичкивая его этой дрянью. И мой благодарный организм, в свою очередь, старается не подводить меня…

— Это уж точно, — заметил Сидоровский, — И вчерашний вечер тому подтверждение… Как вам удалось сбежать из ловушки на квартире Врублевского?

— А кто сказал, что я оттуда сбежал? — удивился Лихолит. — От кого там было бегать? Котята слепые, а не мужчины… Ах, какие раньше были противники! Проигрывать было не стыдно! А теперь? Тьфу! Щенки!.. Захожу в квартиру, а они…

— Они оставили дверь открытой?

— Почему? Дверь была заперта, как и положено. Замок старый, раздолбанный, я открыл его в лучших традициях бульварных романов — булавкой. Если бы я понял, что там никого нет, я бы и входить не стал, но они сопели так громко, призывно, так заманчиво… И я решил войти. Не успел я переступить порог, как эти два раздолбая в меня пистолетами тыкать начали, и вопросы были какие-то идиотские, и угрозы — смехотворные… Одним словом, сразу видно — котята. Я их сначала даже обижать не хотел — жалко стало младенцев. Просто они меня оскорбили потом. Сейчас, говорят, старпер, мы тебя пытать будем. Я их спрашиваю: а что такое «старпер»? Они говорят: старый пердун в сокращении. Я им отвечаю: я не «старпер», я — «суперстар», без всяких сокращений. Они спрашивают: а это что такое? Я отвечаю: безусловно, «стар», но еще очень «супер»… Ну, и замочил их, чтобы больше не обзывались.

— Насмерть? — широко распахнула глаза Лариса.

— Милая моя, а я «не насмерть» не умею, — признался «суперстар». — Правда, перед этим подробнейше узнал у них обо всех последних событиях. И про инцидент по «захвату сфер влияния», и про Бородинского, и про трагедию на даче, и про беднягу бомжа… Кстати, его настоящая фамилия — Бабушкин. Юрий Николаевич Бабушкин. Я, когда диспетчер передал мне информацию от какого-то «Толстяка», сначала поехал по указанному адресу… Но там уже вовсю орудовала милиция. Я покрутился, узнал все, что можно было узнать, и прямиком направился к моему другу детства Ключинскому, — он церемонно поклонился Григорию Владимировичу, — Ну, а дальнейшее вы знаете…

— И они вам все так легко рассказали? — не поверил Сидоровский. — И про Бородинского, и про дачу?.. С чего бы это вдруг?

— А я на них испробовал те методы, которыми они мне грозили, — пояснил «суперстар». — Грязные и примитивные методы, но для их убогого воображения — верх инквизиторского искусства… Ах, разве так пытают?! Вот раньше пытали, так пытали! А это… Тьфу!

Устенко поперхнулась кофе и закашлялась. Ключинский поспешно похлопал ее ладонью по спине и укоризненно посмотрел на шкодливо улыбающегося «суперстара»:

— Зачем ты людей пугаешь? Мог хотя бы за столом удержаться от своей привычки шокировать людей…

— Да разве же я пугаю?! — искренне изумился Лихолит. — Вот если бы я начал рассказывать о славных годах мой юности, прошедших в НКВД — тогда да, тогда у них даже обед в желудках залюбопытствовал и полез посмотреть, кто это такие веселые байки травит.

— Ох, Николай, Николай, — только и вздохнул Ключинский.

— А что здесь такого? — пожал плечами Лихолит. — Подумаешь… Кстати, Григорий, друг мой, ты знаешь, что я стал отъявленным коммунистом?

— Если мне не изменяет память, ты и состоял в партии, — сказал Ключинский.

— Так то была чистая формальность. Нельзя было работать в моей конторе и быть беспартийным. Я и не раздумывал никогда над этим. Коммунист, и коммунист. Хоть горшком называйте, только в печь не ставьте и работать не мешайте. А теперь я из принципа налево и направо заявляю, что я — коммунист. Это сейчас так весело! И как только какой-нибудь псевдодемократ войдет в пик своей истерии, я ему так ласково-ласково сообщаю, что я был еще и «палачом НКВД»… Это надо видеть! Словами это не передашь!.. Костенеющим языком начинают лепетать, что, в принципе, во времена социализма и хорошего было немало, и рост экономики был необычайно высок, и в космос мы первыми полетели, и в науке гигантские достижения делали, и о всеобщем равенстве и братстве мечтали, и что войну выиграли, и моральные ценности были не то что сейчас, а «перегибы на местах» — так они сейчас куда чаще, чем тогда, встречаются… Ой, да много чего вспоминают. И это так интересно!

— И зачем тебе все это нужно? — вздохнул Ключинский. — Когда-то ты возмущался моей терпимостью к «палачам и цареубийцам», называл революцию «бунтом» и даже бегал по инстанциям, когда меня пытались посадить…

— Я говорю только то, что думаю. Я — примитивный человек, Григорий… Но в политику я никогда не лез. Зато в своем деле был профессионалом высшей пробы. Сейчас таких уже не производят. Обмельчал народишко. И котята слепые, а не волки… А почему… Проституток от политики я ненавижу. Ты хочешь сказать, что то, что сейчас творится — демократия? Проституция это. Между «демосом» и «кратией» — каменная стена стоит. И «кратии» насрать на то, что хочет «демос». Просто большинство коммунистов-проституток стали называться демократами. Помню я, как эти партийные бонзы партбилеты перед кинокамерами журналистов рвали. Их кто-нибудь насильно в партию тащил? Уговаривал, заставлял, упрашивал, угрожал? Нет, даже наоборот, еще и не всех принимали. Они один раз предали, и другой раз предадут. Проститутки и есть.

— Да зачем? — воскликнул Ключинский. — Зачем дразнить дураков? От этого нет никакой пользы.

— Зато есть удовольствие, — заметил Лихолит. — Мне это нравится. Я не ангел. Я — здоровый, обаятельный, удачливый, сильный и нахальный мужик. И проституток от политики не люблю. И дураков не люблю. И подлецов не люблю. Зато очень люблю, когда им плохо. В каждом человеке есть частичка… м-м… частичка Ключинского, частичка Лихолита, частичка Врублевского, частичка Филимошина. И каждый растит в себе ту частичку, которая ему больше нравится. Ты выращиваешь Ключинского в себе, а я вытравливаю Филимошиных и Шерстневых — в других. Но я не могу вырезать из себя Лихолита. Ну, нравится он мне. Это такая обаятельная, милая старая сволочь… Просто до обаятельного отрицательный персонаж. И ничуть не стыжусь этого. Я уверен, что прав, и готов защищать свою позицию до последнего.

— То-то и плохо, — сказал Ключинский. — Нельзя победить зло его же методами… Ты приехал очень не вовремя. Боюсь, что ты втянешь ребят в беду.

— А я все время нежданный гость, — сказал Лихолит, — Но не «незваный». Меня зовут убитые. И чтобы успокоить их, выполнить их просьбу, отомстить их убийцам и защитить их детей — приезжаю я…

— Нельзя отнимать у людей шанс на раскаяние и спасение. Даже пророки приходили не к праведникам, а к грешникам. К таким, как ты, в том числе… Ты веришь в Бога?

— М-м… Наверное — да… Да, верю. Но не в религию.

— Так что же ты скажешь, когда предстанешь перед Ним?

— Извините, ошибся дверью. Кажется, мне несколькими этажами ниже.

— А если серьезно?

— Если серьезно, — в глазах Лихолита явственно полыхнул огонь, — если серьезно, то и после смерти я пойду туда, где собираются подлецы. Муки ада? Хе… Это — «цветочки» до тех пор, пока туда не пришел я. Вот когда приду я, тогда и начнется настоящее веселье! Я не оставлю их и после смерти. Я буду преследовать их по всем кругам ада, придумывать самые страшные пытки и мучить их так, как не снилось ни одному садисту! Не будет им спасения ни под землей, ни в пламени! Нет во мне милосердия, Григорий. К ним — нет! Можно назвать меня маньяком, палачом и садистом. Я и есть маньяк, палач и садист. Я готов пилить ржавой пилой глотку Гитлеру, сажать на кол Чикатило и снимать кожу с Иртышева… Нет, в аду меня привлекает «компания». Я — компанейский человек, Григорий. Со мной они не соскучатся. Я заслужил это право, Григорий. Я не проповедую свой образ жизни и не сужу никого — на это у меня прав нет, но на месть у меня право есть, и я его никому не отдам…

— Пожалей хоть ребят, — попросил Ключинский. — Не втягивай их в это… Ты же знаешь, чем это кончится…

— А кто их принуждает? — «удивился» Лихолит. — Каждый поступает так, как хочет. Все исключительно добровольно. Я превосходно справлюсь в одиночку. Более того, они даже будут мне мешать, путаясь под ногами. Кто они такие? Дилетанты. А вот я — специалист по терроризму, убийствам и прочим пакостям. Так что, Григорий, у засранцев этого города настали тяжелые времена. Никто не уйдет, не заплатив по счету. Я себе уже набросал в уме маленький списочек. Каждый будет плотить по индивидуальному счету, но заплатят все.

— И тебе призраки убитых тобой по ночам не приходят?

— Приходят. И слезно просят оставить их хотя бы после смерти в покое. Но я не оставлю. Каждый должен получить то, что заслужил — в этом ты прав. И убийцы, и насильники, и политики, и проститутки…

— Послушайте, да сколько же вы будете облаивать проституток?! — не выдержала Лариса. — Что они вам такого сделали?! Что вы имеете против проституток?

Лихолит с усмешкой посмотрел на нее:

— Если это не «политическая проститутка», то ничего. Наверное, для больных и калек они необходимы… Но лично я не понимаю — как можно платить за это деньги?! Я доставляю женщине удовольствие, и я же раскошеливаться должен? Хе, увольте… Это я дарю ей свой опыт и свое умение. Я еще не встречал девушку, которая могла бы мне дать столько, сколько я даю ей. Я профессионал во многих областях, душа моя. В том числе и в сексе.

— В вашем-то возрасте? — фыркнула Лариса. — Свежо предание, да верится с трудом. Я, конечно, понимаю, что «седина в бороду, бес в ребро», но я помню еще и то, что «видит око, да рот неймет». Сколько вам лет?

— Шестьдесят.

— Вот-вот. В вашем возрасте уже на солнышке греться нужно, а не воевать да за девками бегать.

— Милая моя, — в тон ей ответил Лихолит, склоняясь к самому ее носу, — пока у меня на руке есть хоть один палец, я буду чувствовать себя мужчиной.

К удивлению Врублевского, Лариса густо покраснела. Он даже и представить не мог, что она способна смущаться.

— Пошляк, — сказала она, пунцовая, как пион. — Старый циник…

— Не старый, а многоопытный, — поправил довольный собой Лихолит. — И не циник, а практик. Если бы ты знала, на что я способен, ты бы просто умоляла меня о паре-тройке ночей. Но каждой девушке я дарю себя только один раз. В качестве образца — вот как надо это делать на самом деле. А что касается возраста… В этой комнате нет никого, кто мог бы одолеть меня в рукопашном бою, на саблях или в стрельбе. Не надо быть столь пренебрежительным к возрасту. Старость — это состояние души. Я — старой закалки, милая. Я «на глазок» прикидываю, что лет двадцать я еще побегаю- постреляю. А дальше… Дальше видно будет…

— Сказки Света любит, — неуверенно сказала Устенко. — А я…

— А ты можешь проверить. — охотно «разрешил» Лихолит. — Так и быть, тебе я отказывать не буду. Ты в моем вкусе. Как ты любишь…

Закончить он не успел — девушка вскочила и выбежала из комнаты. Нахал самодовольно улыбнулся и покрутил седой ус.

— Нет, не потеряно еще женское поколение, раз смущаться не разучились, — заявил он. — И что это я сегодня такой пошлый? Наверное, весна… Ну что, сынки, перейдем к обсуждению предстоящих мероприятий? Примерный план такой… — он задумался, мечтательно глядя в потолок, и, придя к какому-то решению, улыбнулся: — Разнесем все на фиг и надерем им задницы.

На некоторое время воцарилась тишина. Все ждали продолжения «плана операции». Лихолит недоуменно посмотрел на них и сообщил:

— Это все.

— А-а… план? — робко спросил Сидоровский.

— Это и есть план: разнести все на фиг и надрать им задницы, — сказал Лихолит. — Чем вам не нравится? Лично я изъянов не вижу. У кого-нибудь есть возражения по предлагаемому плану?

— У меня, — безнадежно вздохнул Ключинский. — Не надо этого делать, Николай. Не приведет это к добру.

— Предложение отклоняется, как несостоятельное, — отверг Лихолит — Мой план четче и выполнимей… Ну-с, господин Врублевский, я готов выслушать информацию о созданной вами структуре. Ее сильные и слабые стороны, краткие характеристики «главных действующих лиц» и все, тому подобное…

— Чтобы он меня потом в «места не столь отдаленные» отправил, воспользовавшись этой информацией? — покосился на Сидоровского Врублевский. — Нет уж, увольте…

— А куда ты денешься? — спросил Сидоровский. — Мимо тюрьмы не пройдешь — это я тебе обещаю.

— А вот это видел?.. Ай!..

— Ой-е!..

Деревянная ложка звонко «чмокнула» Врублевского в лоб и отскочила на макушку Сидоровского.

— Да вы что делаете?! — в один голос завопили они. — Что это за замашки НКВД?

— Второе предупреждение, — бесстрастно сообщил Лихолит, откладывая ложку. — Третье будет куда внушительнее… А контору сюда не приписывайте. Когда я начну действовать «нашими» методами… В общем, по второму предупреждению вы заработали.

— А что будет после третьего? — полюбопытствовал Врублевский, потирая шишку на лбу.

Лихолит расцвел в многообещающей улыбке.

— Понятно, — вздохнул Врублевский. — В смысле — непонятно, но ход ваших мыслей мне ясен…

— Вот и отлично, — кивнул Лихолит. — Пойдем во двор. Поговорим там.

Сидоровский возмущенно посмотрел им вслед и повернулся к Ключинскому:

— Я что-то не все понимаю… Я видел его до этого только один раз, когда он приезжал в гости к Бородинскому, и мы фактически не общались… Он играет, или на самом деле… такой?

Ключинский ответил не сразу, словно решая про себя тяжелую задачу — стоит ли выдавать чужую тайну или нет, но все же, решившись, ответил:

— В этом смысле он еще хуже. Он действительно профессионал высочайшего класса… В своем деле. Таких нынче уже «не делают». В него вложено столько сил и средств, что кто-то сделал огромную ошибку, отправив его на пенсию. «Оружие» такого класса на пенсию не отправляют… Теперь мы живем на вулкане. Если его не остановить, наш городок можно смело переименовывать в Помпеи. А вот как его остановить — я не знаю. Он наверняка считает, что в смерти Бородинского и его жены виноваты все. И мстить он будет всем. Василий Бородинский был его другом и перед смертью просил приглядывать за сыном. И Николай приглядывал. Миша Бородинский закончил институт, стал директором универмага, затем удачливым предпринимателем, и за все это время ни один волосок не упал с его головы. Видимо, Николай что-то проглядел, решив, что теперь уже ничего плохого случиться не может. Случилось… Насколько я знаю Николая — сейчас он в холодном бешенстве. Будет очень много крови. Будет беда. Большая беда.

— Это хорошо, — жестко сказал Сидоровский. — Это просто замечательно. Правда, я не очень представляю, чем может помочь шестидесятилетний старик в борьбе против хорошо вооруженных и тренированных бандитов, но если он действительно такой крутой профессионал… Может, хоть совет дельный даст…

— Сережа, ты даже представить не можешь, чем он способен «помочь». Воображение рисует мускулистых боевиков, обвешенных оружием с головы до пят, а шестидесятилетний старик — это как-то несерьезно? Это очень серьезно, Сергей. Он действительно не знает ни жалости, ни сострадания. Он поставил себе цель, и он будет идти к ней, не считаясь с потерями и не замечая преград. Если ему понадобится принести в жертву кого-то из нас, он сделает это, не задумываясь и не испытывая угрызений совести. Если ему захочется взорвать Шерстнева, он не станет «мелочиться» и поднимет на воздух целый дом. Если ему приспичит сделать это в поезде — пустит под откос целый поезд.

— Он душевнобольной?

— И так тоже сказать нельзя. Все сложнее. Куда сложнее… Во всем остальном, что не касается его «работы», это очень обаятельный, умный и талантливый

человек. Но когда речь заходит о преступниках, и тем более об убийцах… Сорок лет назад, когда он еще учился в среднетехническом училище на штурмана дальнего плаванья, у него была девушка, в которой, говоря старомодным языком, он души не чаял. Очень трогательная была любовь, как в красивых романах… Они поженились, когда он стал штурманом. До рождения их первенца оставался месяц-полтора, когда ее убили. Зарезали на улице из-за шубки, в которую она была одета. Шубка была недорогая, простенькая, но и на нее он долго копил деньги, чтобы сделать молодой жене подарок. Подрабатывал, как мог… И почему-то винил себя в ее смерти: «Если бы не подарил этой шубки, ничего бы не случилось, если бы не оставил ее одну, уйдя в плавание…» Из рейса он вернулся на второй день после ее гибели. Видел ее тело… Было очень много ножевых ударов — в лицо, в шею… Потом, когда стянули с нее шубку, добивали в грудь, в живот… Он пытался покончить с собой, но его спасли, остался лишь шрам через всю скулу. Он заметен даже сейчас… Когда его вытащили с того света, это был уже совсем другой человек. Не знаю как, но через полгода он стал сотрудником госбезопасности. С тех пор я видел его не часто. Но когда он приезжал… Обычно это было связано с каким-то преступлением, произошедшим у нас в городе и так или иначе затрагивающим его друзей или знакомых. Городок-то маленький, все тут или дальние родственники, или близкие знакомые… Иногда он немного рассказывал мне о своей работе. Хотя, лучше бы мне было этого не знать… В тот раз он не нашел убийц, и теперь видит их в каждом убийце, мстя за свою жену и за своего нерожденного ребенка… Высшее милосердие — это когда человек, у которого убили близкого, хочет наказания, а не расправы, может отказаться от мести ради справедливости… Он не может этого… И не хочет…

— Понимаю, — тихо сказал Сидоровский. — Как хорошо я это понимаю! Что же, значит он действительно сможет нам помочь хоть в чем-то… Лично я согласен воспользоваться услугами даже самого сатаны, если это гарантирует мне голову Шерстнева…

— Лучше бы сатаны, — вздохнул Ключинский. — Пойми, Сережа, не бывает «чистой» или «красивой» мести. Это глупые писатели придумали. Всегда страдает кто-то невиновный. Очень много разбитых судеб и унесенных жизней ложатся на алтарь мести. Человек погибает, загораясь этим огнем. Неужели ты думаешь, что твоя жена хотела бы, чтобы ради мести ты потерял свою душу и жизнь? Не думаю…

— Я хочу получить их скальпы, — упрямо сказал Сидоровский. — Я готов делать все, что скажет Лихолит, если это только поможет мне их получить.

— Тебе только кажется, что ты готов ко всему. Может быть, ты готов к убийству, но не «ко всему». Пока ты еще не представляешь, что это значит — быть готовым ко всему. Лихолит действительно не боится смерти и не слишком-то ценит свою жизнь. Но он не ценит и чужую…

— Для дилетанта неплохо, — сказал Лихолит, внимательно выслушав Врублевского. — «Троечку» поставить можно…

— Спасибо и за «троечку», — усмехнулся Врублевский. Для офицера, никогда ранее не сталкивавшегося с вопросами организации бизнеса и конспирации — средний бал звучит как похвала.

— А кто тебе сказал, что я оцениваю по пятибалльной системе? — пожал плечами Лихолит. — Я всегда оцениваю по десятибалльной. Это позволяет дать более точную оценку… Честно говоря, меня интересовала не столько схема — они все похожи друг на друга, — как личности. Я занес в свой «реестр» еще пару человек.

— Если говорить серьезно, то что вы намерены предпринять? У вас есть какой-то план, связи, возможности реализации?

Я не шутил, когда предлагал просто разнести все на фиг. Какие тут могут быть шутки? И заготовки не нужны. И методов не надо новых придумывать. Все уже придумано задолго до нас. Нам остается их только осуществлять. Грубо говоря — грязная работа… Начнем с самого простого. Можно сказать: с несерьезного. Закроем счета «косвенных» участников событий.

— С кого начнем? — не понял Врублевский.

— С Филимошина, — решил старик. — Мелочь… но оставлять без внимания нельзя.

— Его-то за что убивать? Мелкая сволочь…

— Кто сказал «убивать»? Ты чересчур кровожаден, мой юный друг. Я строг, но справедлив… Наказание должно соответствовать преступлению… Во всяком случае, как я это понимаю. Покажешь завтра утром мне ту спортплощадку, на которую он бегает делать зарядку. Сам постоишь в стороне, ни во что не вмешиваясь. Понял? Место глухое?

— Достаточно безлюдное… Только я должен вас предупредить — Филимошин неплохой спортсмен. Каратист… И сволочь. От него можно ожидать любой пакости.

Старик мечтательно улыбнулся, и Врублевский понял, что от Лихолита можно ожидать пакостей куда больших…

Неторопливой, размеренной трусцой Филимошин бежал по утоптанной тропинке. Настроение у журналиста было прекрасное. Может быть, тому способствовала солнечная безветренная погода, украсившая это утро, а может быть, несомненные успехи последних недель. Были, конечно, и неприятные моменты. Например, смерть Елены Луневой и полученная от Сидоровского пощечина. Но, если вдуматься глубоко, особого вреда эти неприятности не принесли. Девушку, безусловно, было жаль, но, в конце концов он не заставлял ее глотать эти проклятые пилюли. К тому же это наводило на некоторые, свойственные «разоблачительному» складу ума Филимошина мысли. С чего это невинный человек станет сводить счеты с жизнью после разоблачительной статьи? Наверняка, не все так просто… Версию «душевных терзаний и разочарований» Филимошин отвергал, как несостоятельную. Что же касается пощечины… Ну кто же из настоящих, профессиональных «папарацци» хотя бы раз в жизни от души не получал по морде? Конечно, Сидоровский — не Марлон Брандо, сломавший челюсть одному из «мерзавчиков», и не Брюс Спрингстин, от души засветивший в ухо назойливому «рыцарю пера и кинокамеры», и даже не Алек Болдуин, набивший физиономию назойливо лезущему в его личную жизнь репортеру, но в конце концов, такова уж героическая участь всех, кто суют свой нос в чужую спальню. Филимошин был не первый, и далеко не последний. Прикладывали руку к физиономиям «мерзавчиков» многие «звезды» первой величины, мировые известности и даже принцессы. Роберт Де Ниро как-то сказал про одного из доставших его «папарацци»: «Остается только одно — повесить гада на ближайшем столбе, а всех его последователей расстреливать без суда и следствия». Что уж тут говорить о мелких неприятностях в виде оплеух от телохранителей, охранников и полицейских? «Папарацци» без зуботычины и не «папарацци» вовсе, а так… член-корреспондент. Зато дела редакции шли отлично. Тираж увеличился едва ли не вдвое, и Филимошин всерьез подумывал о создании при газете собственного «бюро расследований». Какая же уважающая себя газета обходится сейчас без собственного «бюро расследований»? Грязь — это тоже золото, нужно только уметь ее обрабатывать и продавать. Филимошин даже простил своего незадачливого последователя Евдокимова. Ведь по большому счету, дело — превыше личных обид, а у парня были отличные задатки дерьмокопателя. Он был умен, хитер, талантлив, безжалостен, изобретателен на провокации, терпелив, и главное — совершенно беспринципен. Конечно, он был еще слишком молод, но ведь опыт приходит с годами, а Филимошин был готов поделиться своим опытом и своими навыками с младшим собратом по перу…

Он был так погружен в свои мысли, что едва не налетел на внезапно выступившего из-за кустов человека.

— Извините, — буркнул Филимошин, пытаясь обогнуть внезапное препятствие и продолжить путь.

Но человек сделал шаг в сторону и вновь оказался у него на пути. Филимошин недоуменно посмотрел на незнакомца. Изящно и со вкусом одетый, седоволосый, но очень крепкий человек с окладистой седой бородкой, чем-то отдаленно напоминающий американского актера Шона Коннери, стоял у него на дороге и улыбался с приветливым добродушием. Больше всего он походил на интеллигентного и, судя по всему, весьма преуспевающего ученого или писателя. Опасности от него ждать явно не приходилось. Глаза у старика были добрые, как у Ленина в ночь на седьмое ноября, и окружены сеточкой умилительно-ироничных морщинок.

— Я еще раз прошу прощения, — сказал Филимошин. — Я вас не заметил.

— Я так и понял, — сказал старик. — Если бы вы подозревали о моем присутствии, то были бы куда осторожней и осмотрительнее… Но вот простить не могу — не обессудьте…

— Я вас не пони… — начал было Филимошин, но договорить не успел — тренированный глаз каратиста еще смог уловить молниеносное движение ребра ладони к своей шее, а вот реакции, которой он так гордился, оказалось явно недостаточно. Филимошин даже испугаться не успел — боли не было, он почувствовал лишь толчок под левое ухо, от которого по всему позвоночнику словно электрический ток пробежал и, дойдя до мозга, окончился яркой вспышкой короткого замыкания.

Очнулся он посреди небольшой полянки, в обнимку с молодой, но уже очень крепкой сосной… Попытался освободить руки, но запястья были туго стянуты ремнем. И как с ужасом понял Филимошин секундой спустя — его собственным ремнем. «С ужасом» — потому что штаны вместе с плавками болтались где-то на щиколотках. Обдирая шею о шероховатую кору, журналист повернул голову, стараясь разглядеть, что творится у него за спиной. Старик стоял, с задумчивым видом разглядывая окружавший полянку кустарник, и держал в руках длинный острый стилет, постукивая клинком по раскрытой ладони.

— Дедушка, — шепотом окликнул его Филимошин, — дедушка, зачем вам ножичек?

— Что?.. Ах, ножичек… Резать, милый, резать. Зачем еще нужен ножичек?

— За что, дедушка?! — с ужасом спросил Филимошин. — Что я вам сделал?

— Настроение мне испортил.

— Но я же вас не знаю, дедушка! Вы, наверное, меня с кем-то путаете! Как я мог испортить вам настроение, если я вас не знаю?.. Я — журналист! Знаменитый журналист!

— А я — твой читатель, сынок, — представился старик. — Неудивительно, что ты меня не знаешь. Нельзя знать в лицо всех читателей, которым ты портишь настроение. Особенно если ты — «знаменитый журналист». Понимаешь… Достал ты всех своими «разоблачениями». И рядовых читателей ты достал куда больше, чем тех, кого «разоблачаешь». Надоел ты со своей войной, дрязгами и сплетнями. Надоел, хуже «прокладок».

— Но нельзя же резать человека только за то, что он испортил вам настроение?

— Теоретически — можно, — посмотрел на стилет старик. — Что бы избежать душевного расстройства… Ты же до шизофрении довести можешь. Вообразит себя кто- нибудь «разоблаченной прокладкой» и прирежет тебя когда-нибудь. Реклама и бесконечные разоблачения кого хочешь до сумасшествия доведут… Но я тебя резать не собираюсь. Я прутик срезать хочу.

Филимошин с облегчением вздохнул и несколько осмелел.

— Мне не в чем оправдываться, — гордо сказал он. — Я считаю это ниже своего достоинства. Я делаю важную и полезную работу — вывожу всех на чистую воду. Кто-то хочет спрятать свои мерзости, а я их наружу вытаскиваю и всем показываю!

— Молодец, — похвалил старик. — Только все дело и том, ради чего ты это делаешь. И как. Если уж ты внес в мир «черную» нотку, то будь любезен — внеси и «светлую». Должно быть равновесие, а пока что я вижу одну «чернуху». Я, конечно, понимаю, что «народ имеет право получать информацию»… Но обязан ли он это делать? Особенно то, что ему навязывают помимо его воли?

— Тогда не смотрите телевизор и не читайте газет!

— Но я люблю смотреть телевизор и читать газеты, — грустно признался старик. — Только теперь они мне настроение портят. Нет в них равновесия. Вы же не слушаете, что хочет народ, вы решили, что знаете, что ему нужно, и изо всех сил «спасаете» его, насильно пичкая всякими ужасами. Вы начинаете отделяться от людей и становиться действительно «четвертой властью». А власть — это всегда плохо. Принято считать, что это неплохо, но это плохо. К тому же, вы, журналисты, все больше начинаете походить на эксбиционистов. Врываетесь в людям в дом, через газеты или телевизор, и показываете им свое… нет, это даже «достоинством» назвать нельзя… А потом еще капризничаете: «не нравиться — не смотрите»… Но надо лечить не обывателя, а вас, любителей «сладенького и жаренного»…

— Вы судите, как обыватель!

— Я и есть обыватель. Я частичка «масс», для которых ты и готовишь всю эту информацию. И я тебе говорю: мне надоели разоблачения ради разоблачений, надоели «собаки-убийцы» и надоело воспевание киллеров и палачей. А знаешь ли ты, сынок, что такое палач? Нет? Это совсем не то, что ты думаешь, и уж совсем не то, о чем ты пишешь. Чтобы понять, что это такое, необходимо пообщаться с ними лично, испытать их опыт и умение на своей шкуре. Тогда оценка будет очень правильная. Сегодня и тебе представилась такая возможность. Ты узнаешь, что такое настоящий, профессиональный и многоопытный палач-киллер. После этого ты сможешь написать честный и правдивый репортаж. И уверяю тебя — это будет самый правдивый репортаж из всех, сделанных тобой. Перед тобой, сынок, стоит палач НКВД.

— Шутите, дедушка? — нервно рассмеялся Филимошин. — Наденьте на меня штанишки… Холодно очень… Неуютно… Вас подослали мои враги, да? Те, кого я разоблачал? Но всегда же можно договориться. Всегда можно дать опровержение… А хотите, я про их врагов напишу? Или про ваших?

— Что о покойниках писать? — вздохнул старик. — Талантливый ты мужик, Филимошин, но злой и беспринципный. Ничего хорошего ты ведь отродясь не писал. Невыгодно тебе писать добрые статьи, неинтересно… Вот и сейчас ты не понимаешь, в чем виноват и за что я тебя выпороть хочу. Обижаешься на меня вместо того, чтобы заглянуть себе в душу и честно признаться в том, что ты служил не людям, а своим амбициям, жажде славы и худшим инстинктам. Но совесть-то в тебе все равно должна рано или поздно проснуться? Вот я и хочу до нее достучаться. Но так как через разум и через сердце до тебя не доходит, то попробую я достучаться через задницу. Не враги меня к тебе послали, Филимошин, а читатели. Друзья они тебе. Нравится им, как ты пишешь, не хотят они, чтобы ты окончательно оскотинился и их оскотинил. Журналист, как и хороший священник, должен учить и воспитывать людей, не судить, не одобрять расправу, не призывать к мщению, не злобствовать, а будить в их душах доброту. Мщение — это плохо, Филимошин. И сейчас ты в этом убедишься лично.

Он наконец выбрал длинную и гибкую лозу, налитую весенним соком, и, срезав ее, несколько раз с силой взмахнул ей, рассекая воздух и примериваясь.

— Дедушка, — шепотом сказал Филимошин, — но журналистов не порют…

— Порют, милый! Порют! — с чувством заверил «палач НКВД». — Еще как порют! Страдание спускает с высот, откуда не видно истинных нужд и потребностей людей. Иногда порка просто необходима…

Он подошел к Филимошину вплотную и оглядел «рабочее место» с тем выражением, с которым скульптор оглядывает бесформенную глыбу мрамора, уже видя в ней будущее произведение искусства.

— Ну-с, начнем, — решил он. — Для начала запоминай, как выглядит читатель, в котором ты все же умудрилсясвоими статьями пробудить агрессию и жаждунасилия. Затем мы перейдем к правильному восприятию личности палача и садиста, и закончим мы… О-о, тебе понравится!.. Я уже позвонил Евдокимову, и он спешит сюда. Только вот для чего? Спасать тебя, или воспользоваться твоим беспомощным положением и сделать сенсационный фоторепортаж? Как ты думаешь?..

— Не слишком ли это? — спросил Врублевский, терпеливо дожидавшийся в сторонке окончания экзекуции. — Все же уважаемый человек, журналист. Хоть и Мерзавчик…

— Не слишком, — уверенно ответил бодро вышагивающий по утрамбованной лесной тропинке Лихолит. У «палача НКВД» было умиротворенное лицо человека, только что выполнившего свой долг. — Пуды подобных статей — это удар по мозгам и по психике. А что касается того, что они «предупреждают читателей»… Маньяки и раньше были — или я ошибаюсь? Чикатило, Салтычиха, и иже с ними. Все знают о их существовании. Так что это не предупреждение, а умножение числа маньяков. Даже полицейские, работавшие с маньяками, нуждались в психологической реабилитации, а это были крепкие ребята, что же говорить о простом обывателе? Нет, психика — очень тонкая штука, а такие статьи — микро стресс. К тому же под воздействием подобных «предупреждений» у людей рождается лютая ненависть, мы мечтаем разорвать этого ублюдка на части. И незаметно примеряем на себя мантию палача. А то, что иногда ошибаемся и рвем не того… За убийства, совершенные Чикатило и Ершевым, были осуждены невинные люди. И тоже были доказательства их «вины». Судьи не знали сомнений, потому что перед их глазами стояли жертвы… Зачем их родственникам теперь наши извинения? Мы для их родственников такие же убийцы, какими они были для нас. Скажи человеку, что перед ним насильник, убивший и расчленивший ребенка — что он с ним сделает? А потом скажи ему, что он ошибся и это был невинный человек… Нет, Володя, таких «судей» нужно от всей души пороть. Вместе с «разоблачителями» и «палачами».

— Но ведь вы тоже… вроде как взяли на себя роль «палача». Значит, вас тоже нужно пороть?

— Попробуй, — пожал плечами Лихолит. — Я, друг мой, палач по убеждению и по призванию, а не по злобе, не по ошибке или потому, что меня кто-то науськал… Но я никому бы не желал залезать в мою шкуру. Думаешь я по ночам не вою? Не бросаюсь по ночам на стены и не грызу их от безвыходности, невозможности вернуть все назад? Еще как вою! Только вернуть-то ничего уже нельзя… да и не хочу я останавливаться. А вот ты какого рожна душегубом решил стать? Мало в жизни зла сделал, или карьера палача покоя не дает?

— У меня есть счеты, по которым надо заплатить…

— А-а… Ну-ну… Знакомо мне это, знакомо. Хорошо. Пойдем. Покажу тебе, как надо расправляться с врагами — ловко, умело и красиво. Захочешь — повторишь.

— Захочу, — уверенно сказал Врублевский. — Я не кисейная барышня. Я воевал, и что такое кровь и гной — знаю… Куда мы пойдем сейчас?

— Сегодняшний день мы посвятим мелким пакостям. Сейчас мы пойдем к тем, кто мог бы навести порядок в этом городе, но предпочел зарабатывать на этих событиях звездочки и медали.

— В милицию? — удивился Врублевский.

— Милиция у нас дома сидит и скрежещет зубами от бессилия. Нет, мы пойдем к тем, кто действительно мог… но не очень-то хотел…

Остановившись перед дверью с кодовым замком, преграждавшей путь в серое пятиэтажное здание на окраине города, Лихолит прищурился, рассматривая потертые кнопки, и уверенно набрал код. Внутри что-то щелкнуло, и дверь приоткрылась.

— И люди за это платят деньги, — вздохнул Лихолит. — От алкоголиков, может быть, и спасает…

Он провел Врублевского на последний этаж, к неприметной, обтянутой черным дерматином двери, рядом с которой красовалась табличка: «Доцент Васильев А.А.».

Не обращая внимания на звонок, Лихолит громко и отчетливо постучал. Три удара, пауза, и еще три удара. Шагов Врублевский не услышал, но когда Лихолит доброжелательно улыбнулся Дверному глазку, дверь распахнулась и на пороге появился…

— Добрый день, — вежливо поздоровался «многознающий» гардеробщик бара «Фаворит». — Если признаться, Николай Николаевич, было очень большое желание не открывать вам. Ваши приезды обычно ассоциируются у нас с нежелательными событиями.

— Которые приносят вам награды и премии, — продолжил за него Лихолит. — Лично я не помню случая, чтобы данная мной информация не пошла вам на пользу. А вы помните такие случаи?

— А я до сих пор не могу понять, чего от вас больше — вреда или пользы… Проходите, Васильев у себя… Насколько я понимаю, молодой человек — с вами?

— Да, это мой человек, — подтвердил Лихолит.

— Предупреждать надо, — с ласковой укоризной сказал «гардеробщик». — Могла «накладочка» выйти… Проходите.

Врублевский прошел за Лихолитом в дальнюю комнату, где из-за стола поднялся им навстречу высокий, очень худой человек с красивым и немного женственным лицом.

— Рад видеть вас живым, здоровым и бодрым, — сказал он, пожимая руку Лихолита. — Хотя, признаться, насчет «видеть» у меня радости несколько меньше.

— Нет, меня определенно любят в этом городе, — усмехнулся Лихолит, усаживаясь в кресло и жестом предлагая Врублевскому занять место на диване, — А ты высох еще больше, Саша. Я думал, что это уже невозможно. Оказывается, я тоже иногда ошибаюсь.

— Высохнешь тут, — вздохнул «доцент Васильев». — Дел невпроворот. Какая-то эпидемия сумасшествия. У меня порой складывается ощущение, что честных людей вообще не осталось. Как шутят современные «диссиденты»: «Перестройка — это приватизация, плюс повальная криминализация всей страны».

Так все же в ваших руках, — пожал плечами Лихолит. — Не зря же шутят все те же «диссиденты»: «Товарищ, верь, пройдет она, так называемая «гласность», и вот тогда госбезопасность припомнит наши имена». Захоти вы за наших «прихватизаторов» взяться всерьез — никакие «высокие кресла» им бы не помогли. У каждого из них за душой огромная куча пакостей, больших и мелких. У всех, начиная от старых коммунистов, и заканчивая суперсовременными «дерьмократами». Кто-то взятки под видом гонораров от книг берет, кто-то цветными металлами «балуется», кто-то нефть под шумок сосет. Компромата на наших «перестройщиков» — выше их кресел. Бери любого за понравившееся место и тяни, пока не посинеет. Или боязно?

— Не ко мне упреки, — отмахнулся Васильев, — Это не мой уровень. Мне легче льва за «это самое место» потянуть, чем кого-то из новых или старых «реформаторов-приватизаторов». Там такие связи, такие деньги… Первым делом что развалили? КГБ. Разве сейчас у нас контора? Остатки жалкие, а не контора. Милицию, и ту в дерьмо втаптывают. На всякий случай, чтобы с голодухи за «первопричину» коррупции не взялись. Вот и сидим по уши в дерьме — что мы, что милиция. Устал я от вечных перемен, Николай Николаевич. После каждой очередной реформы КГБ-ФСК-ФСБ работа парализуется полностью. Народ уходит, а оставшиеся уже боятся что-то серьезное предпринимать. Что уж тут делать, когда аресты надо начинать с высшего руководства? Все, что ниже — исполнители, не более… «Наверху» решили, что мы опасны для них и не нужны для страны. Государственных интересов у страши больше нет, врагов нет, проблем нет… Гнием потихоньку…

— В том-то и беда, что многие так думают, — сказал Лихолит. — Я, лично я могу в одиночку разнести этот город, а у вас такие возможности, такой опыт! Вы же — организация. Почему бездействуете?

— «Разнести» и мы можем. А вот порядок сейчас восстановить нам никто не даст. Не хуже нас понимаете, что при переделе капитала властям порядок не выгоден и даже опасен.

— Но ведь гибнут люди-то не «штучками», а «пачками» гибнут. А вы бездействуете… Скажи просто: боязно.

— Боязно, — с вызовом сказал Васильев. — У меня тоже семья есть, и я не Дон Кихот. Я не люблю рисковать ради риска, а другого толку от этого сейчас нет. Я лучше буду собирать и копить на них компромат, а когда придет время… О, оно обязательно придет!.. Когда будет дан приказ…

— Так ведь никто не даст этот приказ, — сказал Лихолит. — И ты сам это прекрасно понимаешь… А вот за бездействие потом вздуют. И вздуют сильно!

— Вам хорошо рассуждать: у вас такой уровень, такие связи… «Старая гвардия», «каста», защищенная связями, как бронежилетом. Вы — элита… А я… Я живу, как на вулкане… Но ничего, они друг дружку сами пожирают, как акулы. В конечном итоге мы останемся в выигрыше…

— Но как же вы сейчас вредите своим бездействием! Все понимаю: и причины, и возможные последствия, и реалии дня…

— Что вы хотели, Николай Николаевич? — перевел беседу в другое русло Васильев. — Я могу вам чем- нибудь помочь?

— Нет. Это я могу вам «чем-нибудь помочь», — заявил Лихолит, — Ты же знаешь, старикам трудно усидеть на месте. Организм требует загрузить его работой, требует деятельности, желательно активной, вот мы и докучаем молодежи, навязывая свою помощь… Ты уж не обижайся на меня, старика, но опять ты проглядел, что у тебя под самым носом интереснейшая игра началась. Увлекся стравливанием мелких бандитов и прозевал, что через город пролег канал сбыта пироантимоната ртути.

— Этого не может быть, — уверенно заявил Васильев, но от Врублевского не укрылось охватившее «доцента» волнение. — ПР-2?! «Красная ртуть»? Здесь?! Исключено…

— Представляешь, как можно «по шапке» получить, когда все откроется и начальство обнаружит, что вы в этом вопросе — ни сном, ни духом? — со злорадным сочувствием посмотрел на него Лихолит. — Городок маленький, все на виду, а ты проморгал пролегающий через контролируемую тобой зону путь на Запад, по которому переправляются компоненты для ядерного оружия? Ох, подполковник, быть тебе подъефрейтором!..

Васильев молчал, напряженно размышляя. Придя к какому-то выводу, отрицательно покачал головой:

— Это полностью исключено. Не могла тут проводиться операция такого масштаба…

— Могла, — душевно заверил его Лихолит. — Могла.

— А доказательства?

— Я не собираюсь ничего доказывать. Я просто констатирую факт и даю тебе направление поиска… Но информация у меня есть. И какая информация! Если б я работал до сих пор и поднял это дело — генералом бы стал…

— Ладно, — вздохнул Васильев, — не будем играть в детские игры. Что вы хотите за эту информацию?

— Я хочу вам помочь, — скромно потупился Лихолит. — Только помочь тебе и любимому городу… Другой вопрос — чего хочешь ты?

— Я… Я тоже хочу вам помочь, — пристально следя за реакцией Лихолита, протянул Васильев и, заметив легкую укоризну, появившуюся в глазах «суперстара», поправился: — И себе…

— Все равно неправильно, — сказал Лихолит. — Наверное, ты тоже хочешь помочь любимому городу? Навести в нем порядок? Преступников отправить в тюрьму, а их «всемогущих» покровителей отстранить от «золотых кормушек»? Хочешь, чтобы люди в этом городе жили честно и спокойно, да? Хочешь ведь?

— Да, — подтвердил Васильев. — Именно этого я и хочу… А что я конкретно хочу?

— Для начала ты хочешь вплотную заняться «красной ртутью» как основной проблемой и не отвлекаться на такие «мелочи» как «разборки» между бандитами. Они начнутся завтра, эти «разборки», но сегодня ты уже займешься «красной ртутью», и начальство тебя поймет — ртуть важнее. А чтобы мне… Вернее, бандитам, было легче устраивать «разборки», их негодяй-покровитель полковник Бородин исчезнет из города.

— Куда же он исчезнет? — удивился Васильев. — Это же не участковый какой-нибудь, а целый полковник. Начальник милиции.

Не знаю, — вздохнул Лихолит. — Но сердцем чую — исчезнет. Здесь есть два варианта: либо этот «целый полковник» завтра утром будет обнаружен в мусорном бачке уже далеко не «целым», либо ты вспомнишь про какой-нибудь компромат на этого ублюд… полковника, и этот «борец с коррупцией» поедет в какую-нибудь «тьмутаракань» разоблачать самогонщиков.

— А если на повышение? — спросил Васильев после долгих раздумий. — Ведь для вас главное — убрать его из города? А куда — неважно… Может, попытаться добиться его перевода в Петербург? Пусть он там с «коррупцией борется». Там своих дураков хватает, одного лишнего даже не заметят. Вряд ли я смогу его так быстро сместить, а вот повысить попытаться можно… У него ведь связи, знаете, где?..

— Делай, что хочешь, — пожал плечами Лихолит, — но чтобы этого дегенерата в течение суток в городе не было, иначе я сам им займусь…

— Это все?

— Пока все… Остальное тебе лучше не знать…

— Тогда, может быть, вы все же расскажете, что это за канал переправки, который умудрились организовать прямо у меня под носом?

— Дмитрий Петрович Капитанов так и остался за бортом ваших интересов? — полуспросил-полуутвердил Лихолит. — Бандиты забрали на себя все ваше внимание, а до «воров в законе» все руки не доходят? Проморгали вы «Капитана». А ведь такие люди, как он, без дела не сидят.

— Это исключено. У него же нет связей…

— Опять «исключено», — прищурился Лихолит. — Вот так вы и работаете… Он не является организатором, он всего лишь одно из «звеньев» огромной цепочки. Тебе ведь было прекрасно известно, что он переправляет за рубеж цветные металлы, антиквариат, крутит аферы с поддельными авизо, балуется контрабандой наркотиков… Контрабанда и цветные металлы — «прикрытие» от вас, для отвода глаз. В наше время цветные металлы не такой уж страшный грех, по сравнению с убийствами, изнасилованиями, торговлей оружием… Вот ты и попался на эту удочку.

— Откуда эта информация? Чем подтверждается?

— Курьера «взяли» в мюнхенском аэропорту. Германская разведка БНД организовала провокацию, подведя к торговцам своего человека в качестве «покупателя». Но с нашими коллегами они этой информацией еще не поделились — в этом твое спасение. Успеешь принять меры и сделать вид, что давно разрабатывал эту операцию, а германские коллеги тебе едва все не испортили… Схема такая. В нескольких лабораториях Петербурга усиленно гонят ПР-2. В каких именно — не знаю, но дело поставлено на широкую ногу. Процесс получения жидкой ртути невероятно дорог, а производство идет едва ли не на литры. Прямой связи между изготовителями и курьерами нет, делаются «захоронки». В случае провала курьер может показать только место, откуда взял ртуть, и сертификат, да сообщить, что передал все это «дяде Биллу» в аэропорту Кеннеди. Улавливаешь?

— Схему — да, а вот частности… Важнее всего частности, они и составляют картину… Как Капитан затесался в эту аферу?

— Предложили — согласился. Он же идеальный «канал». С вашим попустительством можно сказать: «легальный канал». Его задача — переправка. К твоему счастью, организаторы пожадничали, клюнув на полицейскую провокацию — готова к переправке еще одна «закладка». Капитан должен был завтра получить товар для переброски за рубеж, изготовители уже положили ртуть в тайник, а вот прийти за ней некому — «курьер» арестован. Так что завтра и «наши» узнают о провале, и «чужие»…

— Вы хотите сказать, что в тайнике сейчас лежит…

— Да, — подтвердил Лихолит, — лежит. А Капитан ждет. Только «курьера» нет.

— Вы намекаете, что можно…

— Я ни на что не намекаю. Я констатирую факт. Я отошел от дел, выполняю теперь лишь консультантские функции, а разработкой и планированием занимаются действующие сотрудники.

— Но как к вам попала эта информация? Это не «деза»?

— Коллега из БНД вернул старый должок, — пояснил Лихолит. — Информация верная.

— А этот коллега не говорил, где находится эта «захоронка»?

— Кажется, говорил что-то такое… Смутно припоминаю… вот если бы вспомнить наверняка… Тогда можно было бы провести красивую операцию, не так ли? Подвести своего человека вместо «курьера», передать «товар» Капитану, отследить весь «канал» до конца, зафиксировать все на пленку… Да, вскрыть канал переправки компонентов ядерного оружия — это не компромат на политиков уездного городка собирать…

— Но мы же с вами договорились, Николай Николаевич! Бородина завтра же пошлют на… повышение, я сегодня же займусь каналом переправки, и меня уже не будет интересовать то, что там затевают меж собой бандиты… Что же вам еще надо?

— Почему же вы так преступность-то запустили? — задумчиво спросил Васильева Лихолит. — Ведь могли бы прижать, если бы захотели… Создавать видимость борьбы проще и безопасней, чем бороться с ней на самом деле? Проводить показушные операции по борьбе с коррупцией красочнее и безопаснее?.. «Закладка» тебя интересует? — «спохватился» он. — Адрес такой…

Васильев записал на листке бумаги продиктованный ему адрес и виновато улыбнулся:

— В таком случае, с вашего позволения я перейду к проверке этого сообщения… Время поджимает…

— Полковник Бородин, — напомнил Лихолит. — Ты хотел начать именно с него… Не будем тебе мешать. Удачи тебе…

На улице Врублевский не выдержал:

— Тот парень, что встретил нас… Он работает гардеробщиком в баре «Фаворит». Он что, стукач?

— Нет, он — засланец, — пояснил Лихолит. — Стукач — это состояние души, засланец — это призвание. Не обижай капитана Радченко грязными подозрениями — он профессиональный чекист и профессиональный засланец. К счастью, в этой организации осталось еще немало настоящих профессионалов, но вот таких «засланцев», зарабатывающих себе звездочки, устраивая пакости и провокации, давно пора проучить…

— Таким подарком, как информация о канале сбыта компонентов ядерного оружия? — иронично скривился Врублевский.

— Бойся данайцев, дары приносящих, — напомнил Лихолит. — Какая в этом захолустье «красная ртуть»? Какие здесь могут быть «каналы переправки»? Городишко лежит в стороне от всех магистралей. Капитан и впрямь балуется контрабандой и цветными металлами, но о «красной ртути» он и слышал-то вряд ли…

— Но…

— А мы с тобой сейчас пойдем к нему и расскажем о ней, — невозмутимо продолжил Лихолит. — Мне нужно оружие, и я куплю его у Капитана, заплатив «красной ртутью», которую завтра привезет ему Васильев.

— Не понял? — удивился Врублевский. — Вы их обманули? Никакой «красной ртути» нет?

— Я никого никогда не обманываю, — обиделся Лихолит. — «Красная ртуть» действительно лежит в той самой «захоронке», которую я выдал Васильеву. И сертификат там же… И засада тоже там. И ребята из ФСК с нетерпением ждут «курьера», чтобы отследить канал переправки за рубеж. И тут является «целый подполковник», забирает «захоронку» и везет «вору в законе» Капитанову, который, в свою очередь, имеет выходы за рубеж… Представляешь, как Капитан и Васильев влипнут? Им долго придется доказывать, что они не верблюды, тем более, что времени для того, чтобы все оформить официально, у Васильева не так уж и много… Вряд ли им кто-то поверит…

Врублевский представил себе эту картину, и ему стало не по себе.

— Они же не станут скрывать, откуда получили эту информацию, — сказал он. — И вы можете нажить себе таких врагов, которых извинениями не задобришь.

— ФСК? Не думаю, что они сильно обидятся на меня, даже если воспримут информацию Васильева всерьез. Вся шумиха вокруг «красной ртути» затеяна только с одной целью — выявить возможные каналы контрабанды компонентов для создания ядерного оружия. Они смогут представить цепочку Васильев — Капитанов как организацию торговцев оружием. Меня «вписывать» в эту схему невыгодно. Одно дело выявить канал и получить за это благодарность от начальства, и совсем другое дело выявить провокацию, получить по ушам и остаться в дураках. К тому же у меня есть, что им сказать. У меня заготовлена прелестнейшая версия, которую они с удовольствием проглотят. Что же касается Васильева и Капитанова… С Капитаном даже церемониться не станут, а Васильева… Я думаю, его в лучшем случае сошлют в такую глухомань, что этот городок покажется ему столицей мировой культуры. Разумеется, останутся «особо приближенные лица», знающие правду. Наподобие этого «засланца» — гардеробщика, но… Будет совсем неплохо, если они разозлятся… А они обязаны разозлиться, получив такой подзатыльник от начальства… Будет просто прекрасно, если они разозлятся.

— Почему?

— А вот этого тебе знать пока не следует… И Васильев и Капитанов в той или иной степени представляли власть в этом городе, и власть самую действенную, потому как — тайную. Но они предпочли попустительствовать, потому как это им было выгоднее и безопаснее. Теперь им придется заплатить за это.

— Но откуда вы узнали о «захоронке»? Я не верю в такие совпадения…

— Если быть честным до конца, то эту «захоронку» когда-то устраивал я лично. Всего тебе знать не нужно, скажу лишь, что были «веселые» времена, когда мы успешно выкачивали деньги из стран, мечтавших о создании собственного ядерного потенциала, продавая им под видом «компонентов ядерного оружия» ничего не значащую туфту. А потом использовали эту сказку вторично, уже для выявления подпольных торговцев оружием — не пропадать же идее… Долго рассказывать, да и ни к чему тебе это знать. Меньше знаешь — лучше спишь… Поторопимся, чтобы успеть застать Капитана. На сегодня это будет последняя «мелкая пакость». Завтра займемся пакостями покрупнее, и дальше — по нарастающей…

— Он — ненормальный, — шепнул Врублевский Сидоровскому, — Или я ни черта не понимаю в людях. Он — псих, я это тебе точно говорю!

— Сидоровский покосился на расположившегося в кресле Лихолита. «Суперстар» учил устроившуюся у него на коленях девочку делать из бумаги забавных зверушек, кораблики и самолетики.

— Тем лучше для нас и тем хуже для Шерстнева, — ответил Сидоровский. — Лично я ничего не имею против того, чтобы он его на кусочки порезал. В конце концов у нас свободная страна, и каждый имеет право быть психом, если он этого хочет.

— А у меня начинает возникать подозрение, что все будет совсем не так, как нам это кажется, — сказал Врублевский. — Знаешь, что он сегодня сделал? Выпорол Филимошина, натравил кураторов «комитета» на «воров в законе», а кураторов, в свою очередь, подставил под питерское ФСК… И сказал, что это — «мелкая пакость». Если это — «мелкая пакость» косвенным виновникам, то я могу себе представить «крупную пакость» непосредственным участникам.

— Я согласен и на «крупные пакости», — упрямо сказал Сидоровский. — Лично я с удовольствием запер бы Шерстнева в одной комнате с Чикатило, Куликовым и Иртышевым и продержал бы там недельку. Но за неимением Чикатило, придется довольствоваться Лихо- литом.

— Это еще вопрос, кто из них опасней, — задумчиво протянул Врублевский. — Меня не покидает ощущение, что мы собрались идти на охоту с баллоном ядовитого газа. Не прилечь бы нам рядом с кроликами и медведями… Может, ну его, к черту? Два здоровых мужика, справимся и сами?..

— Ты уже «справился», — посмотрел на него Сидоровский. — И тебя-то как раз нужно «травить» вместе с прочим «зверьем». Даже не надейся, что после всего этого я про тебя забуду. Жив останешься, но жить будешь в тюрьме.

Врублевский покосился на Лихолита и показал Сидоровскому безымянный палец. Сидоровский налился краской ярости, но тоже скосил глаза на благообразного старичка, держащего на коленях девочку, и прошипел:

— Готовься!

— Всегда готов! — вскинул в «пионерском салюте» руку Врублевский.

— К чему вы готовы? — обернулся к ним Лихолит.

— К работе, — в один голос заверили они. — Хоть сейчас!

— Сейчас не надо, — сказал Лихолит. — Все нужно делать вовремя. Не торопитесь, придет и ваше время. Завтра поработаете еще денек «на подхвате», а послезавтра… О! Это не ваш старый знакомый выступает?

На экране старенького черно-белого телевизора лучезарно сиял белозубой улыбкой новоявленный банкир Березкин. Широко размахнувшись, бывший «авторитет», словно бумеранг, запустил в синее небо кредитную карточку. Пробив атмосферный слой, она устремилась в необъятные просторы вселенной, на глазах превращаясь в огромный сверкающий шар с «хвостом» из пачек долларовых купюр. «Мы поднимем ваши доходы до космических высот, — пояснил Березкин зрителям. — Ваша жизнь станет похожа на яркую комету посреди черного неба, и с невероятной скоростью мы помчимся к богатству. Вместе с нами вы сможете пробиться через тернии к звездам. Доверяйте нам. Комета-банк».

— Улетели чьи-то денежки, — усмехнулся Лихолит. — С космической скоростью улетели…

— Жаль, что и его сейчас нет в городе, — сказал Сидоровский.

Не переживай, — утешил его «суперстар», — он теперь деньгами крепко к месту привязан, никуда не денется… Но оставим его до поры, до времени и вернемся в день сегодняшний. Вернее — в вечер. Предлагаю устроить ужин при свечах. С шампанским… Как идея?

— Какой там «ужин при свечах», — отмахнулся Сидоровский. — Не до шампанского… Лично у меня нет никакого настроения веселиться.

— Это уж точно, — поддержал его Врублевский. — Свечи и шампанское — это праздник, веселье… Не до веселья сейчас.

— Но дни рождения-то никто не отменял, — обиделся Лихолит. Все с недоумением посмотрели на него.

— А у кого день рождения? — спросила Света.

— У меня, — сказал Лихолит. — Мне сегодня исполняется ровно шестьдесят.

— Шестьдесят? — задумалась Света. — Это шесть и еще нолик? Столько же, сколько и мне, но с ноликом?

— Да, — рассмеялся «суперстар». — Шесть лет и нолик.

— У-у, — протянула она, — много… А торт будет? А подарки?

— Не знаю, — признался Лихолит. — Видишь, какие у них рожи стали? Словно они и не подозревали, что у людей время от времени бывают дни рождения…

— Это правда? — спросила Лариса. — У вас сегодня действительно день рождения?

— Но ведь родился же я когда-то? Значит и день рождения должен быть, — ответил Лихолит. — Невзирая на неприятности, проблемы и головную боль… Ну, мы будем меня поздравлять, или нет?.. А раз будем, то срочно помогайте мне приготовить праздничный ужин… Григорий, друг мой, твой путь опять лежит в магазин. Право слово, регулярные прогулки на свежем воздухе пойдут тебе только на пользу. От работы в закрытом помещении, пропахшем красками и скипидаром, ты стал похож на портрет работы Пикассо… А вам, мои юные друзья, предстоит наряд на кухню. Корнеплоды с нетерпением ждут вас. И не делайте таких постных лиц. Сегодня я, так и быть, покажу вам, как умеют гулять офицеры старой гвардии. Шампанское будет литься рекой, а струны на гитаре к завтрашнему дню провиснут, как веревки от белья! Это я вам обещаю!

И он сдержал свое обещание. В этот вечер скучать Лихолит не давал никому. Он так артистично рассказывал анекдоты и веселые истории из своей насыщенной приключениями жизни, так остроумно шутил и так красиво пел, аккомпанируя себе на гитаре, что к концу вечера даже на лице хмурого Сидоровского промелькнуло какое-то подобие улыбки. Глядя на них со стороны, можно было предположить, что дети и внуки празднуют день рождения любимого дедушки. Старый негодник умудрился напоить даже Ключинского, и художник весело притоптывал в такт исполняемой Лихолитом мелодии.

— Правильно! — воскликнул Лихолит, посмотрев на барабанящего ботинком по полу Ключинского. — Танцы! Как же я забыл про «изюминку» любого вечера? Старею… А ведь я даже знаю, кого я приглашу на танго, — он лукаво посмотрел на Ларису.

— Я… я не могу, — испугалась девушка.

— Более молодые кавалеры? — презрительно скривился «суперстар». — Это исключено. Во-первых, у меня сегодня день рождения, и они просто обязаны уступить мне, а во-вторых… Пусть только попробуют не уступить!

— Нет, дело не в этом. Просто я… я не умею танцевать, — призналась она, — Тем более — танго…

— Ты не умеешь танцевать танго?! — возмущенно взревел Лихолит. — Ты говоришь мне, что не умеешь танцевать танго?! Ужас! Позор! На твоем месте я уже давно свел счеты с жизнью! В тот самый момент, как только понял, что не умею танцевать танго! О, молодежь, зеленые стручки гороха! Вы гонитесь за ветреными желаниями и зыбкими иллюзиями, и упускаете из виду все самое ценное и вечное… Кто сказал тебе, что ты не умеешь танцевать танго? Плюнь в глаза этому негодяю — он тебя обманул! Все мы умеем танцевать танго, это заложено в нас от рождения. Просто с годами мы забываем об этом. Пойдем, я помогу тебе вспомнить, как ты танцевала до своего рождения, в вечности, задолго до того, как выбрала эту прекрасную, но столь ленивую и забывчивую оболочку… Как можно говорить, что ты не умеешь танцевать? Таких людей просто нет. Танго умеют танцевать все. Нужно только вспомнить об этом…

— Но у меня нет ни проигрывателя, ни магнитофона, — смущенно признался Ключинский. — Как же вы будете танцевать?

— Это не беда, — поднялся Врублевский. — В этом я смогу вам помочь.

Он вышел в соседнюю комнату и вернулся со скрипкой. Подвинтил колки, наладил смычок, вскинул скрипку к плечу…

Танцевать Лихолит умел. Он так умело вел свою партнершу, что никто и подумать не мог, что девушка танцует танго первый раз в жизни. Может быть, он не так уж и ошибался, уверяя, что танцевать умеют все, только некоторые забывают об этом. А может быть, просто все, что он делал, было настолько профессионально, что даже действия его партнеров сливались с его работой естественно и гармонично. Старый вояка удивительно преображался в танце, скользя по комнате с легкостью и изяществом тридцатилетнего балетмейстера. Все присутствующие откровенно любовались красивой парой. На лице девушки проступила женственная мягкость, волосы мягкими волнами струились по плечам, стекая на спину, и в горделивой осанке все явственней проступало высокомерие — эта маленькая слабость, присущая всем красивым и желанным женщинам. Танго, этот иллюзорный миг красоты, цветок, брошенный между стальными челюстями цивилизации, сладкий сон между жесткой реальностью дней. Танго словно стерло эти странные маски, которые они вынуждены были носить в эту смутную и такую прагматично-примитивную эпоху, смыло из памяти грязь последних десятилетий. Не стало проститутки и убийцы. В мягком свете мерцающих свечей танцевали мужчина и женщина…

Когда Врублевский опустил смычок, Лихолит поцеловал ей руку, и на щеках девушки вспыхнул румянец.

— Спасибо, — тихо сказала она, — И прошу вас: не говорите «не за что».

Врублевский и Сидоровский обменялись многозначительными взглядами.

— Предлагаю взять пару бутылок вина и пойти во двор, — сказал Лихолит. — Сегодня изумительно звездное небо. Мы будем смотреть на звезды и пить вино… Это очень важно — смотреть на звезды.

Они долго сидели на завалинке и молчали, думая каждый о своем. Девочка опять забралась на колени к Лихолиту и, склонив голову ему на плечо, дремала. Лихолит погладил ее по голове и чему-то улыбнулся.

— Расскажи сказку, — сонно попросила Света.

— Сказку? — задумался Лихолит, — Хм-м… Ведь помнил что-то… Вроде, про курицу… Там какая-то «запутка» с золотым яйцом вышла… М-да, попросила бы ты рассказать меня краткие технические характеристики ПСМ, проблем бы не было. Хочешь, расскажу тебе про ПСМ? Отличный, суперплоский, восьмизарядный пистолет, несмотря на то, что калибр всего 5,45, мощность выпущенной пули равняется девятимиллиметровой пуле «Макарова»…

— Нет, про Маленького Принца расскажи.

— Про кого?.. Нет, этого я не знаю. Правила конспирации, скрытого наблюдения, искусство грима, рукопашного боя, практическая психология и все, тому подобное — это пожалуйста, а сказки… Я знал бы их, если бы это было необходимо в моей работе… Но необходимости не было.

— У тебя не было дочки? — спросила Света.

— Нет, — чуть слышно ответил Лихолит, — не было…

— Света, пойдем, я уложу тебя спать, — заторопился услышавший этот разговор Ключинский. — Я расскажу тебе сказку. Про Маленького Принца. Пойдем, — он взял девочку на руки и ушел в дом.

Поднялись и Врублевский с Сидоровским.

— Пойдем и мы. Нужно выспаться, завтра будет тяжелый день. Спокойной ночи…

— Неужели вы никогда не были женаты? — спросила Лариса, когда они остались вдвоем.

— Был, — ответил Лихолит. — Но давно… и недолго.

— И сейчас у вас никого нет?

Он с усмешкой посмотрел на нее.

— Я женат на одиночестве. А с этой дамой развод невозможен. Ей можно только время от времени изменять… Не при моей работе заводить семью. Это было бы слишком эгоистично…. и безнадежно.

— Но ведь вы больше не работаете?

— Да? — удивился он. — А я и не заметил… Я бы не рекомендовал тебе, девочка, фиксировать на мне свое внимание. Я из тех, кто никогда не узнает, что такое «естественная смерть». Такие, как я, не умирают в своей постели от старости, болезней и усталости. Искусство быть семьянином мне недоступно, и оно мне не по душе.

— Я и не думала ни о чем таком… Значит, сейчас у вас никого нет?

— Нет. И быть не может. Это абсурд. Пятидесятилетняя бабка — вот мой предел.

— Перестаньте издеваться. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Это лишь иллюзия. Этот вечер ненадолго вскружил тебе голову, девочка. Это пройдет.

— Я знаю, что является настоящей причиной. Вы ведь знаете… кем я была?

— Девушкой. Красивой и милой девушкой, — сказал Лихолит, — Была и остаешься.

— Проституткой. И не говорите, что вы этого не знали.

— Знал. Но мне до этого нет дела. Я видел жизнь не из окна библиотеки. Мне доводилось знать девушек из «высшего общества» с душами похотливых сучек, и я видел проституток с глазами герцогинь. Поверь, глядя на тебя, я в самую последнюю очередь думаю о том, кем ты была вчера. Ведь это было вчера. А сегодня — уже сегодня… А прошлое… Прошлое — это опыт. У меня его тоже немало. Но как говорил Ницше: «Все, что не убивает, делает сильнее». Тебя же твой опыт не убил?

— Не убил… Но его у меня слишком много… Вот потому-то меня и не привлекают молодые парни. У них еще нет такого опыта, чтобы видеть меня «сегодня», а не «вчера» и не «позавчера». Даже если они и попытаются себя пересилить, все равно их воображение будет подкладывать им в постель вместе со мной всех моих клиентов. Да вы и сами видели — и для Врублевского, и для Сидоровского я не более чем товарищ, который оказался с ними рядом в тяжелую минуту. Они не видят во мне женщину… И они еще хорошие люди. Другие или ненавидят, или брезгливо морщатся, или жалеют… Вы первый человек, который видит во мне женщину. Я это чувствую. Вы не осуждаете меня, не жалеете, не пытаетесь философствовать по этому поводу. У женщин очень хорошая интуиция, мой дорогой «суперстар». Я вижу, что вы не принуждаете себя к «естественности»… И я вижу, что нравлюсь вам.

— А кому не нравится красивая женщина? Я старый, похотливый ловелас, и я просто не могу…

— Перестаньте, — попросила она. — Я понимаю, что вы не сдадите своих позиций, но я и не покушаюсь на них. Просто мне очень приятно быть с вами рядом и вот так просто разговаривать. Я бы хотела быть рядом с таким мужчиной, как вы, всю жизнь. Честно. Дайте хоть этой ночью помечтать о несбыточном.

— К чему такой трагизм? Встретишь ты еще отличного…

— Жизнь сделала нас с вами циниками, — невесело усмехнулась она, — а циники могут ошибаться только в одну сторону — в лучшую. А сейчас я очень точна в своих прогнозах. Вы не хуже меня знаете, какая ждет меня судьба. Либо мне придется всю жизнь проводить так, как я провожу, и выбрать себе в пару ничтожество, для которого и проститутка — жена, либо врать тому, кто ошибется во мне. Очень сильно я сомневаюсь, что найдется мужчина, который искренне скажет мне: «И я не осуждаю тебя. Иди, и больше не греши». И так это скажет, чтобы я даже в мыслях не захотела больше грешить. Мужчина, для которого нет разницы, кем я была раньше — графиней или проституткой. Мужчина, за которым чувствуешь себя, как за каменной стеной. Мужчина, у которого крепкие руки и несгибаемая воля. Настоящий мужчина. Такой… каких нынче «не делают».

— Понимаю, — сказал Лихолит. — Жизнь вообще не бывает легкой.

— А я ничего и не прошу, — с присущей женщинам скачкообразностью настроений вдруг обиделась она. — Ничего… Это я так… От шампанского захмелела…

— Понимаю, — повторил Лихолит. — Это пройдет. Останется лишь похмелье… А потом и оно пройдет.

Она с укоризной посмотрела на него и поднялась, намереваясь вернуться в дом. Не меняя интонации, Лихолит распорядился:

— Надень что-нибудь потеплее. Поедем кататься на лодке.

Она остановилась на пороге и изумленно оглянулась:

— Ночью?

— Ночью, — подтвердил Лихолит. — Никогда не каталась? Когда выплываешь на середину озера, кажется, что нет ни берегов, ни времени. Звезды над головой и звезды под ногами, словно ты сидишь в центре вселенной… Когда-нибудь звезды лежали у твоих ног?

— Нет. Они всегда смотрели на меня свысока.

— Сегодня свысока будешь смотреть на них ты, — пообещал Лихолит. — И захвати пару бутылок вина. Не исключено, что нам захочется искупаться в звездах…

Ключинский проснулся от скрипа половиц под ногами возвращающейся в свою комнату девушки. Парой минут позже в дом вошел Лихолит. Несколько мгновений постоял, позволяя глазам привыкнуть к царившему в комнате полумраку, направился было к своему дивану, но в последнюю секунду передумал и, подойдя к этажерке с книгами, присел возле нее на корточки, пытаясь разглядеть названия на корешках.

— Не притворяйся, — не оборачиваясь, сказал он, — я же слышу, что ты не спишь… Скажи мне лучше, где тут у тебя сказка про этого… детского короля?

— Про Маленького Принца, — поправил Ключинский. — На нижней полке, у нее синяя обложка с надписью «Сент-Экзюпери» на корешке… Задело за живое?

— Меня сложно задеть. Тем более «за живое». Просто интересно стало — чем это ее так эта сказка привлекла. И почему какой-то Толстяк ее знает, а я — нет? Ой, да она толстенная…

— Там и другие сказки. Та, что тебя заинтересовала, совсем маленькая.

— Это хорошо, — облегченно вздохнул Лихолит. — Не люблю толстые книжки, не хватает у меня на эти глупости терпения. Тянут, тянут, словно кота за хвост… Я люблю, когда четко, кратко и конкретно. Как в команде.

— Книги не могут ни приказывать, ни принуждать. Они лишь рассказывают, подводят к мысли на примерах, делают сравнения. Это — опыт, мысли и мечты многих людей, опыт, который один человек никогда бы не смог приобрести за свою жизнь, даже очень длинную и насыщенную. Это — опыт веков.

— Мне бы со своей жизнью разобраться, а на «опыт веков» у меня попросту времени не хватит. Этим нужно заниматься всерьез, но профессионалом в этой области все равно не станешь. Здесь одни говорят одно, другие — другое.

— Сны говорят одно и то же, просто по-разному.

— Угу, «одно и то же». Порол я вчера одного такого «сказочника». Ему бы в гестапо работать, или у нас, в НКВД — цены бы ему не было. Поймал шпиона, посадил в камеру и читай ему «страшилки Филимошина». Через два дня на коленях будет умолять прекратить этот садизм и готов будет президента родного продать…

— Николай, — попросил Ключинский. — Не втягивай в это ребят. Пожалуйста. Ведь они еще совсем дети. Им ярость глаза закрыла, они сейчас много бед натворить могут. А потом эта пелена спадет с глаз… Но жизнь будет уже исковеркана, и они никогда не смогут вернуться в мир людей. Ты сам живешь в мире призраков и хочешь увести в этот мир ребят? Но ты-то бродишь по темной стороне жизни уже сорок лет и, как никто лучше, знаешь, что это за мир. А их умы и души еще не созрели для понимания самых простых истин этой жизни. Месть кажется им справедливостью, смерть — жертвой. Помнишь, сказано: «Не жертвы хочу, а милости»?

— Помню, — кивнул Лихолит. — Я все помню. А вот ты стал забывчив. Ты добр, Григорий, но мягок. Доброта должна быть активна, деятельна, мудра и ничего не должна забывать. Память — это огромная сила, Григорий. Она имеет свойство под воздействием анализа превращаться в опыт. Я ведь осенью родился, Григорий, осенью. Мы всегда отмечали мой день рождения посреди буйства огненных красок осени — неужели ты забыл, старик? Я хотел напомнить им, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Что есть вещи куда более постоянные, чем ненависть, ярость, борьба. Осень есть, и весна есть, и есть хронометр, который отсчитывает эти секунды: тик-так, тик-так… И все уносится этой рекой, все стирается, смывается и преображается под воздействием реки времени. Ты прав: я сорок лет брожу по долине, где живут лишь тени, но я не забираю в этот мир живые души, Григорий, и прихватываю с собой лишь те души, которым самое место в этой долине. Я ведь не только мщу и оберегаю оставшихся в живых, но я еще и беру на себя грехи тех, кто готов согрешить. Они ведь не смогут возродиться к жизни, пока живы их враги, и ты не сможешь убедить их отказаться от мести, потому что они глухи сейчас. Но глаза у них есть, и я покажу им, как выглядит на самом деле-то, что они исковеркали в своем воображении.

— Это опасная дорога, Николай.

— Я обещаю тебе, что они сделают правильный выбор. Не они первые, и не они последние. Ошибиться будет невозможно. Они еще возненавидят меня… но сделают правильный выбор.

— Что ты задумал?

— Неважно. Что бы ни случилось — не бойся. Все будут живы. Все, кому нужно остаться в живых… Но хватит об этом. Скажи, что ты думаешь делать с девочкой? Родителей у нее нет, близких родственников тоже. Оставишь у себя?

— А почему бы тебе не взять ее к себе? — спросил Ключинский, взглянув на книгу в руках Лихолита. — Почему бы и нет? Ты же видишь — она тянется к тебе, ты ей нравишься… А если ты откажешься от своего образа жизни… Мне кажется, ты бы смог воспитать ее, вырастить, научить многому… но не всему…

— Хорошо же ты ко мне относишься… «Не всему»… Я не дальтоник — хорошо различаю, где «черное», а где «белое», и объяснить это смогу… Только…

— Неужели ты не устал от такой жизни?

— От такой жизни кто хочешь устанет. Только поздновато мне думать о доме. Не гож я для него. Про мирную жизнь я знаю лишь понаслышке… И не знаю, смогу ли я воспитать ее в одиночку…

— Но я видел, какими глазами смотрит на тебя Лариса.

— Оставь, — отмахнулся Лихолит. — У девочки просто голова закружилась от одного танца. Это пройдет. Я-то еще помню, что мне — шестьдесят. И если я и раньше сломя голову бежал от тех, кто питал ко мне «серьезные чувства» и имел на мой счет «серьезные намерения», то теперь я даже не бегаю — настолько все это несерьезно… Ладно, Григорий, оставим эти беспочвенные надежды. Пойду я на крылечко — почитаю. А ты спи. Через два часа я вас разбужу. Дел на сегодня много…

Лихолит вышел, зажав книгу под мышкой, и Ключинскому оставалось только грустно посмотреть ему вслед.

«Что же тебя остановит, что вернет в обычную жизнь? — подумал Ключинский. — И есть ли такая сила на этом свете? Тепло души любящей женщины? Глаза ребенка? Смогут ли они растопить эту многолетнюю наледь на его душе? И чего боится он — вылечиться, или заразить? И ребята сейчас объяты лихорадкой ненависти… Как их вылечить?

Он вздохнул и, почувствовав, что заснуть больше не сможет, принялся одеваться. Утро уже заглядывало в окно туманным светом. Начинался новый день.

— Подъем! — гаркнул Лихолит, и Врублевский вскочил с кровати, спросонья протягивая руки за сапогами и гимнастеркой, но опомнился и укоризненно посмотрел на довольного «суперстара». Краем глаза он заметил, как Сидоровский привычно сунул руку под подушку, нащупывая рукоять пистолета, и тоже недовольно воззрился на старого хулигана.

— Зачем так орать-то? — возмущенно поинтересовался он. — А если бы я спросонья выстрелил?!

— Я бы тебе уши надрал, — усмехнулся Лихолит. — А попасть в меня у тебя кишка тонка… Ну, просыпайтесь, делайте жизнерадостное лицо и зарядку. Сегодня вы нужны мне бодренькими и полные энтузиазма. Сегодня мы будем дергать негодяев за усы… или, за что подвернется.

— Их не дергать, а давить надо, — проворчал Сидоровский, одеваясь. — И так уже столько времени упустили, а реальных результатов — ноль.

— Будут тебе сегодня результаты, — пообещал Лихолит. — И сегодня, и завтра. Отставить ворчание! Быстро приводите себя в порядок, и — к столу!

— Раскомандовался, — глядя вслед удаляющемуся на кухню Лихолиту, пробормотал Сидоровский. — Приехал неизвестно откуда, затеял неизвестно что, а ты слушайся его… Живчик старый.

Лихолит сегодня и впрямь был «живчиком». Глядя на него, никому бы и в голову не пришло, что этот бодрый и энергичный человек провел бессонную ночь. Накормив свою «команду» легким завтраком, Лихолит ненадолго скрылся в соседней комнате и вернулся уже переодетый в черные джинсы, темные кроссовки и темно-коричневую кожаную куртку. В руках он нес большую спортивную сумку.

— Пока вы дрыхли, я успел забежать к Капитану, — сообщил он, вытаскивая из сумки компактный пистолет-пулемет. — Товар им получен, и мне заплачено вот этой прелестью. «Хеклеркох», модель ХК МП 5 A3, отличная штука, бронежилет от него не спасает… А вот это — настоящее чудо современного вооружения, австрийский автомат АУГ… Красавец, правда? Магазин на сорок патронов, три запасных ствола… Сидоровcкий, не хочешь поменять свой «Макаров» на что-нибудь более эффективное?

— Нет, я к нему привык.

— Как знаешь… Врублевский, ты готов?

Распахнув куртку, Врублевский продемонстрировал

перекрестье кобур. Лихолит одобрительно кивнул.

— Хорошо. Тогда присядем, на дорожку. Эй! Эй! — запротестовал он, уворачиваясь от поцелуев кинувшейся к нему Ларисы. — Мадам, держите себе в руках. Я на охоту, а не на войну собираюсь… Ну, сынки, пошли, — он вскинул сумку на плечо, подхватил трость и, кивнув на прощание остающимся, вышел.

Сокольников подошел к своей машине, отключил сигнализацию, открыл дверцу и сел за руль. Зевая, завел двигатель, потянулся было к отделению для перчаток за сигаретами и, бросив случайный взгляд в зеркало заднего вида, даже подскочил на месте от неожиданности. На заднем сиденье его автомашины сидел седобородый тип в коричневой кожаной куртке и приветливо улыбался ему. Сокольников кулаками потер глаза, словно пытаясь избавиться от навязчивого видения, и еще раз взглянул в зеркало заднего вида — старик не исчезал. Машинально Сокольников бросил в уголок рта сигарету и потянулся к прикуривателю, но старик опередил его, протянув пляшущий огонек зажигалки.

— Вдыхай, — разрешил старик, и Сокольников послушно втянул в себя воздух, прикуривая.

— Выдыхай, — напомнил старик, убирая зажигалку в карман. — Странно ты дышишь, парень, через раз. На твое счастье, я оказался рядом, а то ведь помер бы, без напоминаний.

— Кто вы такой?! Что вам здесь надо?! — обрел наконец дар речи Сокольников.

— Вопросы в этой машине задаю я, — гордо сообщил старик и, извлекая из-за отворота куртки устрашающего вида пистолет, признался: — Всегда мечтал это сказать, но как-то не подворачивалось случая… Зови меня — «Як».

— Як? — удивился Сокольников. — Это бык такой?

— Сам ты бык! — обиделся старик. — Это марка самолета. Истребитель.

— Истребитель? — Сокольников перевел взгляд на пистолет в руках старика. — Вы — убийца? Вы хотите меня убить?

— Хочу, — признался старик, — но не сейчас. У меня на вас план. Ты в моем списке, — он пошевелил губами, подсчитывая, — третий или четвертый, не помню точно. Сейчас подсчитаем. Первым будет Абрамов, вторым Смокотин, далее Шерстнев, затем ты, а уж после все остальные… Если, конечно, никто не полезет без очереди… Запомнил порядок?

— Я четвертый, — туповато кивнул Сокольников.

— Главное, про трех первых не забудь, — сказал старик. — Дальше по списку идут те, кто участвовал в убийстве Бородинского и его жены… Кстати, напомни мне, кто там еще к этому причастен?

Но Сокольников уже пришел в себя.

— А ну, выметайся, отсюда, старый козел! — приказал он, наливаясь яростью. — Стрелять посреди бела дня, на глазах у всех, ты все равно не рискнешь, а вот я могу и… Ай!

Взрыв боли в правой ноге он почувствовал через мгновение после того, как пистолет в руке старика рявкнул, выплевывая в пламени кусочек свинца. Согнувшись от боли пополам, Сокольников ударился лицом о рулевое колесо и двумя руками схватился за быстро намокающую от крови штанину.

— Сволочь, ты же мне ногу прострелил!

— А зачем ты меня козлом обозвал? — спросил старый негодяй. — Да еще сомневался, что я смогу выстрелить. Разве я похож на вруна? И не скрипи так зубами, подумаешь, ногу прострелил. Можно и потерпеть, не такая уж страшная боль… Вот когда я тебе колено второй ноги прострелю — это будет куда чувствительней… А потом локоть… Ты какой рукой онанизмом занимаешься?

— Правой, — простонал одуревший от боли Сокольников.

— Хорошо, прострелю левую. В конце концов я не садист, — сказал старик. — Ты помнишь мой вопрос?

— Да… Смокотин, Курчавин, Полевой, Валентинов и Миронов, но он уже умер… И я… Но я не хотел, меня заставили…

— Это ты Шерстневу расскажешь. Но после того, как перечислишь ему список, по которому я буду вас отстреливать. Это понятно?

— Угу…

— Значит, угу-ворились, — кивнул Лихолит, — После того как поговоришь с Шерстневым, у тебя будет время составить завещание, проститься с родственниками… Только поторопись, не затягивай этот процесс. Ну, бывай, до скорой встречи.

Он сунул пистолет за пояс, под куртку, и вылез из машины. Подойдя к дожидавшимся в отдалении спутникам, Лихолит сообщил:

— Начало положено. Подготовительная работа проведена, можно начинать. Сейчас мы навестим господина Абрамова. Чтобы не думали, будто мы шутки балагурим и безобразия хулиганим.

— С ним такой номер, как с Сокольниковым, не пройдет, — сказал Врублевский. — После смерти Бородинского он стал крайне осторожен. Боится всех — «шерстневцев», милицию, партнеров… Пуленепробиваемые стекла в машине, металлическая дверь и сигнализация в квартире, два постоянно присутствующих телохранителя…

— Не усложняй, — беспечно отмахнулся Лихолит. — Сейчас покажу, как это делается. Ведите меня к его дому.

— Но… Разве не нужно следить за ним, чтобы узнать его распорядок дня… выбирать место для засады, готовиться…

— Это вы глупых детективов начитались, — поморщился Лихолит. — Кого интересует, сколько у него телохранителей, и в каком броневике он ездит? Нет людей, которых невозможно убить. Просто в одних случаях это сделать чуть труднее, в других — чуть легче… Вот этот дом? Окна выходят во двор? И насколько я понимаю, этот красавец-«мерседес» принадлежит ему? Ждите меня здесь, я сейчас.

Лихолит подошел к темно-синему «мерседесу», задумчиво посмотрел на окна третьего этажа, закрытые от посторонних глаз жалюзи, и с силой пнул колесо машины. Сигнализация взревела котом, которому прищемили хвост дверью. По всей видимости, Лихолиту это понравилось, и он отвесил несчастному «мерседесу» еще два сильных пинка, с явным наслаждением прислушиваясь к визгливым завываниям. Жалюзи на окне поехали вверх, в оконном проеме появилось чье-то лицо, исчезло, и еще секунд через тридцать форточка распахнулась, выставляя напоказ возмущенное лицо бизнесмена.

— А ну, отойди от машины, хулиган старый! — визгливым тенорком заблажил Абрамов. — Сейчас мои ребята выйдут, и тебе…

Рука Лихолита взметнулась вверх, пистолет рявкнул, словно отвечая на ругательства Абрамова, и на этот аргумент бизнесмен возразить уже не смог. Он дернулся всем телом и застыл, застряв в форточке. Издалека казалось, что у бизнесмена появился третий глаз, такой же большой и круглый, как изумленно вытаращенные глаза Абрамова. Мгновеньем позже из раны плеснула кровь, заливая лицо. За спиной Абрамова замелькали какие-то тени, послышались приглушенные крики, ругательства. Лихолит, не торопясь, вернулся к окаменевшим от неожиданности спутникам и сообщил:

— Как видите, не надо ничего усложнять… Но стоит поторопиться. Сейчас кто-нибудь из телохранителей догадается выбить стекло, и в нас начнут стрелять… Не люблю, когда в меня стреляют. Есть в этом что-то пошлое…

— Вы… Вы зачем его убили?! — наконец обрел дар речи Сидоровский. — Вы что сделали?!

— А как же было его не убить? — на ходу пожал плечами Лихолит. — Его непременно надо было убить. Даже обязательно надо было убить.

— Но это же самое настоящее убийство, — Сидоровский беспомощно оглянулся на Врублевского, словно ища у него поддержки. Но Врублевский и сам был ошарашен.

— Ну да, — подтвердил старик, — убийство… Я что- то не понимаю тебя. Ты не догадывался, зачем мы сюда идем, или думал, что я шучу? Я похож на шутника? Убить одного Шерстнева было бы крайне несправедливо. В смерти Бородинского виноваты многие, а расплачиваться должен один? Нет, это несправедливо.

— Но это… это как-то…

— Не так, как ты представлял? — догадался Лихолит. — Ничего, бывает… Книжки про любовь тоже обещают «золотые горы» и «вечную весну», а на деле — предательства, разводы, серый быт, безденежье и теща… Не собирался же ты вызвать Шерстнева на ристалище и заколоть его копьем в честном поединке?

— Но посреди бела дня… из пистолета… в бизнесмена, — бормотал Сидоровский. — Самое настоящее убийство… Я такие раньше раскрывал…

— Перестань занудствовать, — попросил Лихолит. — Надоел…

— Я не знаю, как это нужно было делать…. но не так… нет, совсем не так…

— Ах, отстань, — отмахнулся Лихолит. — В отличие от Ключинского, я не считаю гуманным сажать человека в тюрьму на пятнадцать-двадцать лет. Ради чего? Ради того, чтобы он исправился? Чушь! Тюрьмы не исправляют. Ради того, чтобы он искупил вину перед обществом? Тоже чушь. Эксплуатация, причем наименее выгодная и наиболее глупая и жестокая. В тюрьму сажают из мести. Общество хочет, чтобы преступник испытывал страдания, мучился, медленно умирал, заживо гния в болотах. Хочет, чтобы его легкие сгнили от туберкулеза, а мозг отупел от жизни раба. Общество хочет медленной и жесточайшей пытки. А я не садист. Я отношусь к другим так, как хотел бы, чтобы относились ко мне. Если бы мне предложили выбор: быстрая смерть или медленное умирание от голода и туберкулеза, я выбрал бы первое. В России скотские тюрьмы. Такие тюрьмы есть только у варваров и садистов. Так что я проявил настоящее милосердие… совместив его со справедливостью. Разве не так?

Сидоровский и Врублевский сочли за благо промолчать. Да, в современной России смерть и впрямь была предпочтительней тюрьмы, которая являлась воплощением утонченного садизма… Но… Это «но» порождало не только сомнение, но и ужас, щедро приправленный отвращением.

— Подходяще, — прервал их размышления Лихолит. — Весьма и весьма подходяще.

Они остановились возле серого девятиэтажного дома. Старик крутил головой, рассматривая то окна четвертого этажа, то крышу пятиэтажного дома напротив.

— Смотрите, как все чудесно, — продолжал восхищаться Лихолит. — Даже не просто чудесно, а идеально…

— Что идеально? — уточнил Врублевский.

— Вон там, на четвертом этаже, зашторенные синими занавесками — окна квартиры Смокотина. А напротив — дом, который всего на этаж выше его квартиры. Мечта любого снайпера. Плохо только, что нет чердачных оконцев с этой стороны. Но если ночью лечь на крыше и укрыться чем-то вроде серого брезента, то с верхних этажей ты будешь незаметен…

— Хотите пристрелить его через окно? — догадался Врублевский. — Но его окна плотно зашторены. Смокотин сам был снайпером и не раз убивал людей после службы в армии. Он профессионал и знает, как это делается.

— Нет нынче настоящих профессионалов, — напомнил старик. — Есть те, кто хорошо стреляет или неплохо дерется. А настоящих профессионалов по ликвидации нет. Их просто «не делают». Окна на кухне закрыты лишь тюлью. Рано или поздно он должен выйти на кухню? Должен. Впрочем, я не говорил, что собираюсь стрелять в него. Я просто сказал, что это идеальное место для снайпера… Такого уровня, как Смокотин… Поднимемся, посмотрим.

На крыше Лихолит долго бродил вдоль поребрика, разглядывал лифтовые будки, зачем-то подпрыгивал на мягком покрытии крыши и наконец удовлетворенно кивнул:

— Да, идеальное место. На улице труп быстро обнаружат, а вот если бить через окно, то еще и время на отход останется. Хорошо… А теперь, сынки, отправляйтесь домой. Даю вам три-четыре часа передышки. Постарайтесь выспаться… если получится. Не исключено, что у нас будет бессонная ночь. А сколько нам еще не придется спать потом, не знаю даже я… Ступайте, я зайду за вами.

— А вы? Что будете делать вы?

— Пока что ничего увлекательного. Пройдусь, погляжу, послушаю, — он подбросил на ладони трость с замаскированным в ней трубчатым микрофоном направленного действия. — Камушек мы в болото бросили, теперь мне интересно, что они квакать начнут…

Метаясь по кабинету, Шерстнев орал дурноматом:

— Убью! Кожу с живого сдеру! Глаза вырву! На части порежу!

Сокольников с перебинтованной ногой сидел на диване в углу кабинета и, страдальчески морщась, время от времени вытирал с висков холодный пот, всем своим видом демонстрируя, как ему плохо и мучительно больно. Но и это не спасло его от двух сильных затрещин, которые отвесил ему разъяренный Шерстнев.

— Наложил в штаны со страху, ублюдок?! Ну скажи — наложил?! Почему ты не застрелил его прямо там?! Почему?!

— Он сперва выстрелил, а потом затащил меня в машину, — соврал Сокольников, потирая опухшее ухо, — я был ранен… Я пытался достать оружие, но с ним были двое… Нет, трое. Они держали направленные на меня пистолеты… автоматы…

— Ты пацан, или ты дерьмо кошачье? Ты должен был завалить его там же, не сходя с места. Со стариком справиться не мог!

— Это не просто старик, шеф… Это настоящий волкодав. Ему в кайф людей мочить, я это по его глазам видел. У него такие глаза… Он улыбался, когда стрелял в меня…

— Я буду смеяться, когда прирежу тебя! Тебе меня боится надо, а не его, понял?! Значит, он меня грохнуть грозился?

— Третьим, — подтвердил Сокольников. — Первым Абрамова… покойного Абрамова, вторым — Смокотина, — он покосился на молчаливо стоящего у дверей товарища, — а вас — третьим… Меня — четвертым…

— Ты первым будешь! — пообещал Шерстнев. — Вернее, вторым. Первым я его прикончу! Все дело обгадили! Врублевского упустили, девчонку до сих пор ищете, а теперь еще и старый пердун с замашками Чикатило прибавился! Весь город у наших ног, и что? Вместо того, чтобы грести «лаве» и жить, катаясь как сыр в масле, я теряю людей! Миронов, затем двое «быков», пристреленных то ли Врублевским, то ли черт-те кем, два «жмурика», оставленных в засаде, затем Абрамов, которого пристрелил этот седой лишайник, теперь и тебе пулю в ногу всадили… Лучше бы он тебя пристрелил, чем такую «дойную корову», как Абрамов! От Абрамова хоть какая-то польза была… Где этот старый бобер?! Почему он подтачивает мое дело, а вы и ухом не ведете? Почему он еще жив?! Почему его уши до сих пор не лежат на моем столе? Почему?!

— Потому что сейчас он охотится за мной, — спокойно пояснил от дверей Смокотин. — Выискивает способы и возможности, и когда найдет… я принесу вам его уши… Если у меня все получится. А если нет… Значит завтра вам принесут мои уши.

— Что это за загадки? Говори по-человечески!

— Возле офиса он караулить меня не станет — слишком много наших парней поблизости. «Водить» меня по городу, выбирая удобное место, тоже сложно… Я со смертью давно «накоротке», предвидел возможность того, что и меня рано или поздно захочет кто-нибудь скушать. Лучше уж подготовиться, заставить противника встать в выгодный ракурс, обеспечить ему наибольшее благоприятствование, чтобы знать, откуда будет нанесен ответный удар, заманить в ловушку и нанести удар первому. Это даже хорошо, что сейчас моя очередь по его «списку». Теперь я знаю не только место, но и время. Он оказался столь глуп, что сам подсказал мне его. В некотором роде, он и мне обеспечил «наибольшее благоприятствование»… Вам будут неинтересны все эти подробности, шеф, но я надеюсь порадовать вас этим вечером… А сейчас, с вашего позволения, я пойду. Мне нужно подготовиться.

— Какие все умные, загадками говорят, один я дурак, ничего не понимаю, — проворчал Шерстнев, поневоле успокаиваясь под воздействием исходящего от Смокотина хладнокровия. — Люди тебе в помощь нужны?

— Нет, — отказался Смокотин. — Не люблю, когда в серьезном деле кто-то путается у меня под ногами. Это будет тот поединок, который я люблю.

Он кивнул на прощание и вышел.

— Вот, учись у него, — сказал Сокольникову Шерстнев. — Вот это — настоящий пацан и настоящий бригадир. А ты — тряпка половая, дерьмо собачье! Повезло старому ублюдку, что не на Смокотина, а на тебя нарвался…

Робко постучав, в кабинет заглянула секретарша.

— Олег Борисович, там к вам человек пришел, говорит, что у него очень важная информация, которая вас наверняка заинтересует.

— К черту всех! Все «темы», все «стрелки», все «разборки» — потом! У меня сейчас другая головная боль…

— Он говорит, что это по поводу возникших у вас проблем. Просил сказать, что его фамилия — Радченко, гардеробщик из бара «Фаворит».

— Гардеробщик? — задумался Шерстнев. — Этот парень всегда приносил мне весьма интересную информацию… По нашим проблемам… Хм-м… Зови гардеробщика…

Парой минут спустя в кабинет вошел Радченко. Покосился на Сокольникова с перебинтованной ногой, на хмурого Шерстнева и вежливо поздоровался:

— Добрый день, Олег Борисович.

— Какой он, к чертям собачьим, «добрый»?! Дерьмовый день!

— Надеюсь, что все же добрый, — сказал Радченко. — У меня есть для вас интересная информация. Даже две. Первая — час назад в автомобильной катастрофе погиб Капитанов.

— Капитан? — опешил Шерстнев. — Как погиб? Кто

его?

— Официально — несчастный случай, но вы правы: действительно «кто-то» его… Убирая подробности, назову лишь причину: это все тот же ублюдок, который досаждает и вам. Его фамилия Лихолит. Очень известная личность… в своих кругах. Сами, своими методами вы с ним не справитесь. За свою жизнь он убил больше людей, чем насчитывается сейчас в вашей группировке. Это профессионал высочайшей квалификации. И фанатик своего дела.

— Я его в порошок сотру, — пообещал Шерстнев. — Не таким рога обламывали. На мне он зубы обломает…

— Нет, он проглотит вас, не разжевывая, поэтому с зубами у него все будет в порядке, — уверенно сказал Радченко. — Когда сорок лет занимаешься исключительно убийствами, взрывами, интригами, поджогами и прочей пакостью, поневоле кое-чему учишься. Таких, как он, по всей России человек двадцать осталось. Он — один из последних работников СМЕРШа. В его обучение государство вложило денег больше, чем на строительство космического корабля. И даже в своей службе, среди таких же волков, он был лучшим. Его даже называли «богом из машины».

— Кем? — не понял Шерстнев. — Из какой машины?

— Это термин античного театра, — пояснил Радченко. — Когда сюжет пьесы закручивается так, что обычными методами его уже не «развязать», на сцене неожиданно появлялось божество, определяющее развязку действия и заканчивающее повествование по своему вкусу и разумению, награждая или карая героев. Подразумевалось, что оно незримо присутствует с самого начала, как высшая сила, следящая за событиями и определяющая степень вины и заслуг каждого действующего лица, но появлялось оно только в конце, неожиданно и нежданно. На сцену его «выпускали» с помощью специального механизма, как чертика из коробочки. И дальнейшее от действий героев уже не зависело. Божество, или, если угодно, демоническая сила, обладающая высшей властью, решало исход по своему разумению, и противиться ему не мог никто… Друзья Лихолита прозвали его так за привязанность к эффектам и поистине демонические способности всегда добиваться намеченного результата. Он приходил в конце «пьесы» карать и миловать, и ни разу не было случая, чтобы он отступил или был побежден.

— Я в сказки не верю, — сказал Шерстнев. — Я верю в пулю и верю в нож. Он живой человек, из плоти и крови, а следовательно убить можно и его. Завтра его уши будут лежать на моем столе, и этот «чертик из коробочки» получит другую «коробочку» — деревянную и по размерам.

— Сложно спорить, или тем более сражаться с «богом из машины», — возразил Радченко. — Уверяю вас — он вполне мог бы стереть наш город с карты, но ему доставляют удовольствие сама игра, интрига, опасность. Он играет с вами, как кошка с мышкой, а вам кажется, что вы защищаетесь, сражаясь с ним. На первый взгляд, его действия просты, но это обманчивая простота. Никто не может сказать, что у него на уме. Мы для него не противники… Я могу просчитать и увидеть, что он делает, как он это делает и почему он это делает, но даже я не могу связать все это воедино и просчитать его дальнейший план по тем крохотным кусочкам, которые он нам демонстрирует. Но я уверен, что все далеко не так просто, как кажется. Я вообще не понимаю, почему он с нами так долго возится. Он словно проводит «показательные выступления», демонстрируя кому-то свои способности и возможности… Он не умеет убивать «просто так», все его действия заплетены в какую-то хитрую, дьявольскую интригу. Если он убил Абрамова, значит ему нужно было его убить, но не ради убийства, а для чего-то, что сыграет роль впоследствии, если он прострелил ногу этому барану, — он взглянул на Сокольникова, — значит ему нужно было прострелить могу именно ему, именно в это время, и если он предупредил о своем присутствии, значит ему было нужно предупредить о своем присутствии. Я совсем не удивлюсь, если он и сейчас сидит в стенном шкафу и слушает нас. Пока он жив — он везде, и он все знает.

Шерстнев невольно покосился на стенной шкаф, на окно и нервно рассмеялся:

— Бред… У меня отличная охрана и отличная техника, исключающая возможность прослушивания… Просто ты хочешь поднять цену за информацию. Что ты знаешь, и что ты за это хочешь?

— Я знаю, где его логово, — сказал Радченко. — Но за это я ничего не хочу… кроме его головы. Он был причиной смерти не только ваших людей и Капитана, но он послужил причиной огромных неприятностей для моего начальника и для меня самого…

— Степка Алешников? — удивился Шерстнев. — А он-то при чем?

— Нет… Другого начальника. Вы его не знаете, да это и не важно. Важно то, что у него теперь такие неприятности, что если он выберется из них живым — будет чудо. У меня неприятности не меньшие. Потому-то я и хочу получить его голову не меньше, чем вы. Не только он может играть роль «бога из машины», я тоже кое-что умею. Я покажу вам, где найти Лихолита, и помогу вам расправиться с ним.

— Интересный ты гардеробщик, — прищурился Шерстнев. — Но меня это не будет волновать, если ты действительно поможешь нам… Но если ты попытаешься нас обмануть или подставить — ты сдохнешь первым. И смерть эта будет нелегкой.

— Я согласен, — кивнул Радченко. — Лихолит находится в доме художника Ключинского. Там же обитают и два других человека, которых вы рады будете видеть: Врублевский и Сидоровский. А так же дочь Бородинского, и одна дешевая проститутка по фамилии Устенко. Отлично! — Шерстнев даже стукнул кулаком по столу от избытка чувств. — Отлично! Я раздавлю сразу все осиное гнездо. Ты уверен, что они еще там?

— Да. Я видел Лихолита в компании с Врублевским, установил все связи последнего, просчитал все возможные места, где он может скрываться, проверил их и нашел всю компанию. Я лично видел их там.

— Тогда едем! Срочно! — вскочил Шерстнев. — И всех — в одну могилу. Там же.

— Нет, — решительно отверг Радченко. — С Лихолитом такие «ляпусы» не проходят. Не сможете вы его взять. Он уйдет, и второго шанса вам уже не предоставится. Его нужно давить наверняка. Со стопроцентной гарантией. Я тут кое-что прикинул… Думаю, что из этих ловушек он уже не выберется. Он перехитрил сам себя. Не дам я ему вести свою линию и играть по его правилам. Теперь он будет играть по моим правилам.

— Хорошо, предположим, я готов тебя выслушать, — согласился Шерстнев. — И если мне это понравится… Считай, что я буду у тебя в долгу. А такие люди, как я, долго должниками не остаются. Сочтемся. Найдем способ. Итак, я слушаю твои предложения…

Смокотин осторожно отодвинул занавеску, вглядываясь в опустившиеся на город сумерки. Из окна его квартиры был виден лишь самый краешек крыши, но Смокотин кожей чувствовал, что сейчас из темноты за его окнами наблюдают чьи-то холодные и безжалостные глаза. Свет в комнатах Смокотин не включал, он оставил гореть лишь ночник в спальне — этого было вполне достаточно, чтобы противник знал о его возвращении домой. Смокотин давно просчитал наиболее выгодную точку для позиции снайпера. Раньше он занимал квартиру двумя этажами ниже, но год назад предпочел поменяться, доплатив бывшим хозяевам за беспокойство. Таким образом, в случае опасности, он сознательно создавал будущему убийце наиболее благоприятную позицию, позицию-ловушку. Вопрос заключался только в том, успеет ли он просчитать ключевой момент опасности. Но теперь он знал время. А зная время и место, мог только пожалеть бросившего ему вызов самоуверенного дурака.

Вытащив из замаскированного в подоконнике тайника «парабеллум», Смокотин не торопясь переоделся в темный свитер, черные брюки, надел темную вязаную шапочку и, стараясь, чтобы свет от открывающейся двери не был заметен в окне, выскользнул на лестничную площадку. Спустился вниз, внимательно оглядел пустынную улицу и, не заметив ничего подозрительного, быстро миновал расстояние до соседнего дома. Войдя в крайнюю парадную, пешком поднялся на верхний этаж, с удовольствием заметив, что ничуть не запыхался, а значит находится в отличной форме. Прижавшись ухом к выходящей на крышу двери, прислушался и, не заметив ничего подозрительного, осторожно приоткрыл ее и сжимая в руке теплую рукоять пистолета, бесшумно выскользнул на крышу.

Снайпер находился там, где он и предполагал. Под черным брезентом, почти сливавшимся с поверхностью крыши, угадывались контуры человеческого тела. Ноги в высоких армейских ботинках на толстой рифленой подошве были широко раскинуты, вороненый ствол винтовки не выглядывал за грань поребрика. Как и положено профессиональному снайперу, человек не шевелился, превратившись в бесчувственный придаток к винтовке. Смокотин знал, что настоящий профессионал может лежать вот так, словно окаменев, часами, невзирая на холод, зной, дождь, титаническое напряжение ожидания и огромное желание пошевелиться, размять затекшие члены. О кашле, почесывании или чихании, так же как и о справлении нужды говорить просто не приходилось. Во время подобного ожидания окаменеть должно все, кроме шеи, глаз и пальцев правой руки…

Смокотин не желал рисковать даже в малом. Бесшумно заняв позицию для стрельбы стоя, он взглядом вымерил место, где у таящегося под брезентом снайпера должна была находиться голова, и, вскинув пистолет с прикрученным к нему самодельным глушителем, трижды нажал на спусковой крючок. Каждый выстрел был не громче треска переламывающегося карандаша. Пули трижды сотрясли брезент, что-то негромко звякнуло, и вновь воцарилась тишина. Держа пистолет наготове, Смокотин подошел ближе и с расстояния двух шагов выпустил еще две пули, плотоядно впившиеся в неподвижный сверток… и какое-то странное чувство беспокойства и неудовлетворенности охватило Смокотина. Никогда не подводивший его инстинкт предупреждающе заворчал, холодной волной поднимаясь из глубин души. Так и не дойдя двух шагов до брезента, он замер…

Минуя осмысление, пришло знание того, что лежит под брезентом и что находится позади него. Смокотин и впрямь был профессионалом, у которого знания и опыт перешли на уровень интуитивный, бессознательно-автоматический, инстинктивный. Но профессионалы тоже бывают разные, и Смокотин знал об этом. Может быть, именно это горькое и парализующее волю осознание и затормозило его реакцию на сотую долю секунды. Он резко развернулся, одновременно нажимая на спусковой крючок, но в мозгу уже полыхнуло нестерпимо ярким светом, он еще успел услышать отчетливый хруст в левом виске и толчок, знаменующий начало бесконечного полета… А вот вскрикнуть он уже не успел…

— Надеюсь, теперь никаких нареканий не будет? — спросил Лихолит у стоящих за лифтовой будкой спутников. — Самый настоящий несчастный случай. Вы же сами видели, как он мне мордой по кулаку врезал… Прямо виском по ребру ладони… Больно…

Сидоровский подошел к краю крыши и осторожно заглянул вниз. Зябко передернул плечами и констатировал:

— С двойной гарантией. Сложно выжить, упав с девятого этажа.

— Сложно выжить после моего удара, — поправил его Лихолит. — Я слышал про чудеса, когда люди, падая с огромной высоты, оставались живы, но вот чтобы кто-то выжил после моего удара — такого я не припомню. Больше шансов остаться в живых, падая с девятого этажа… Забирайте брезент и тряпичную куклу. Пора уходить, труп вскоре могут обнаружить…

— Насколько я подозреваю, с Шерстневым вы тоже будете заниматься лично? — посмотрел на Лихолита Сидоровский. — Тогда зачем мы вообще нужны вам? Таскаете нас за собой, как сторонних наблюдателей, время от времени используя в качестве носильщиков багажа… Играете в какие-то странные игры, не утруждая себя объяснениями и не делясь планами… Вам все это доставляет удовольствие?

— Хороший вопрос, — признал Лихолит. — Скажи мне, капитан, что ты чувствуешь с тех пор, как я взял эту работу на себя, предоставив вам исполнять роли «сторонних наблюдателей» и «носильщиков»?

— Если я скажу честно — обидитесь?

— Я не из обидчивых.

— Гадливость. Мне кажется, если бы этой работой занимался я сам, все было бы иначе.

— Хорошо быть гуманистом, когда всю грязную работу выполняет подонок и негодяй, — понимающе кивнул Лихолит. — Его можно осуждать и испытывать омерзение и гадливость. Вы думали, это будет выглядеть несколько иначе? Нет, милые мои, это выглядит именно так. Пакостно и омерзительно. Видели, как разлетелись по асфальту мозги Смокотина? Вам эта картинка запомнится навсегда, но она не будет мучить вас по ночам, не вы его убили. Можете радоваться и брезгливо осуждать меня. Я сделал это «не так»? А какая разница, как я это сделал? Я должен был преподнести вам это красиво? Увольте. Получайте то дерьмо, которое есть на самом деле, а не то, которое вы хотите видеть.

— Знаете что?! — решился Врублевский. — Вы как хотите, а я пошел домой. Я хочу подумать. Крепко подумать. Может быть, я и займусь Шерстневым, но без вашей помощи… Я не гуманист, наоборот, я долгое время жил по законам волчьей стаи, но даже я теперь понимаю, что состояние «аффекта» не может длиться вечно. А от самого процесса убийства я удовольствия не получаю. На это способны только маньяки.

— У меня тоже появилось желание попытаться обойтись без вашей помощи, — признался Сидоровский. — Сделать это своими руками, а не вашими…

— Да вы — гурманы! — восхитился Лихолит. — Такие тонкости дерьма различаете. Только это ведь еще самое начало того, что вам придется испытать, реши вы закончить дело самостоятельно. Пока что у вас отвращение только ко мне, так сказать «визуальное». А вот когда вы пройдете через это сами… Неужели вы действительно думаете, что все это будет выглядеть иначе, если вы сделаете это своими руками? Хорошо, я не буду с вами спорить. Не потому, что не могу, а потому, что не хочу. Домой, так домой. Только должен напомнить, что к вашему несчастью мы живем в одном доме. Надеюсь, вы не будете идти на десять метров позади, или на пятнадцать впереди, как раздосадованные первым облапыванием школьницы? Не беспокойтесь — убеждать вас в чем-то или что-то доказывать вам я не стану. Вы мне больше не интересны. Будем демонстративно и напыщенно молчать всю дорогу, гордые своей позицией и отношением друг к другу…

Однако заговорил первым именно он. Не доходя метров ста пятидесяти до дома Ключинского, он вдруг замер, всматриваясь в темноту, и тихо, но твердо приказал:

— Стоять!

— Что такое? — с недоумением посмотрел на дом Врублевский.

— Отойдите к изгороди, — распорядился Лихолит. — Никуда не отходите. Я пойду осмотрюсь. Услышите выстрелы — не лезьте — без вас справлюсь. Но если сами обнаружите что-то подозрительное, тогда уж не оплошайте. Если все будет в порядке, я вас позову.

Поставив спортивную сумку на обочину, он вытащил пистолет, снял его с предохранителя и, пригнувшись, скользнул в темноту. Встревоженные Врублевский и Сидоровский напряженно наблюдали, как едва различимый силуэт Лихолита вырос на фоне дверей, замер, словно прислушиваясь, наклонился, разглядывая что-то у порога, вновь исчез в темноте и мгновением спустя появился уже на фоне окна. Долго и тщательно осматривал раму, немного повозившись со шпингалетом, распахнул окно, перелез через подоконник и скрылся в доме. Последовало долгое, полное дурных предчувствий ожидание, затем дверь распахнулась, и появившийся на пороге Лихолит махнул рукой, приглашая войти.

— Что случилось? — выдохнул Врублевский, уже заранее зная ответ.

Лихолит лишь молча обвел рукой вокруг себя, демонстрируя царящий в комнатах разгром. Повсюду валялась переломанная мебель, пол был буквально усеян осколками посуды, дверь в одну из комнат была выбита и висела на одной петле, краски и растворители Ключинского растекались по полу едкими лужицами.

— Пытались заминировать дверь, паршивцы, — пожаловался Лихолит, указывая на стол, где лежала какая-то коробочка с торчащими во все стороны проводками. — Даже до двух окон растяжки умудрились дотянуть…

— «Шерстневцы»? — мертвым голосом спросил Сидоровский. — А Света и все остальные… Их здесь нет?

— Живы они, живы, — успокоил его Лихолит. — И можно сказать — в полной безопасности… пока нас не поймают. Приглашают нас на ночное рандеву. Знают, сволочи, что меня на примитивную взрывчатку не поймать. Это они для вас гостинец приготовили.

Он протянул Сидоровскому листок бумаги.

— С обратной стороны двери был приклеен.

Врублевский заглянул через плечо капитана, разглядывая написанное печатными буквами послание: «Если ты читаешь это письмо, значит ты все еще жив, сукин сын. Но выигрывать вечно ты не можешь. Посмотрим, насколько хватит твоей удачи. В полночь ждем тебя у заброшенной фермы, на десятом километре. В пять минут первого сдохнет старик, в десять — баба. В пятнадцать — девчонка».

— Доигрались, — тихо сказал Сидоровский, проводя пятерней по бледному, как мел, лицу. На лбу и щеках отчетливо проступили розовые полосы. Тяжело опустился на диван, достал из кармана сигареты, трясущимися руками прикурил и, несколько раз глубоко затянувшись, спросил: — Там будет засада?

— Непременно, — подтвердил Лихолит.

— Плохо… Стрельба, драка… Они могут пострадать… Нужно вызвать милицию, оцепить район, провести операцию по освобождению…

— Если бы все было так просто, — покачал головой Лихолит. — Засада там есть, а вот заложников нет. Они ведь не законченные идиоты… Писал эту записку явно не Шерстнев, и не его недоумок-телохранитель. Узнаю этот стиль: «везет — не везет», «игра», «удача». Сдается мне, я знаю этого «игрока», а значит и комбинация не столь примитивная, как кажется на первый взгляд… Правда, и он знает, что я пойму это. Краплеными картами решили играть, котята. Только позабыли, что раздаю я, а не они. Я объявляю «ва-банк». Игра пошла по-крупному.

— Они точно живы? Вы в этом уверены?

— Я это знаю, — убежденно ответил Лихолит. — Они хотят влиять на нас с помощью заложников. Они будут беречь их и лелеять, потому что это — их единственный козырь. Если с ними что-то случится — больше им крыть нечем.

— Как же они выследили нас? — спросил Сидоровский, — Я ничего не заметил… Я хорошо выявляю слежку, я ее чувствую… А сейчас ничего не видел и ничего не чувствовал… Как они смогли узнать, где мы?

Лихолит хотел ответить, но его опередил Врублевский:

— Нас не выследили. Нас подставили. «Сдали» «шерстневцам»… Правда, Николай Николаевич? — пристально посмотрел он на Лихолита, — Ведь не было никакой слежки? Нас просто заложили. Примитивно, подло и расчетливо.

— Правда, — подтвердил Лихолит. — Заложили.

— Кто? — удивился Сидоровский. — Никто же не знал… Кто мог нас выдать?..

— Я, — сказал Лихолит. — Врублевский очень проницательный молодой человек. «Шерстневцам» нас выдал… я.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,

но не злоба нас будет из плена вести.

Не слепая, не черная ненависть в нас,

свежий ветер нам высушит слезы у глаз,

справедливой, но подлинной ненависти.

Ненависть, пей, переполнена чаша.

Ненависть, требует выхода, ждет.

Но благородная ненависть наша

рядом с любовью живет.

В.Высоцкий

— Я не понимаю, — признался Сидоровский. — Что вы имеете в виду?

— Все очень просто, — пояснил Врублевский, — Он заранее спланировал это похищение. Он не зря потащил меня с собой на явочную квартиру ФСБ. Проработав мои связи, они смогли вычислить и местопребывания Лихолита. А так как перед этим он разозлил их до температуры кипения, они с удовольствием «сдали» нас «шерстневцам». Сегодня днем он, желая убедиться в этом, подслушал их разговоры и, увидев, что все идет по плану, увел нас на «просмотр» расправы со Смокотиным, чтобы мы ненароком не смогли помешать Шерстневу. Я все правильно рассказал, Николай Николаевич, или в чем-то ошибся?

— Нет, — заверил Лихолит. — Все верно. Потому-то я и знаю, что с художником и девушками все в порядке. Можно сказать, что гарантии их неприкосновенности я получил лично от Шерстнева.

Не сводя глаз с невозмутимого лица Лихолита, Сидоровский потянулся за пистолетом.

— Не советую, — пренебрежительно поморщился Лихолит. — Сейчас — не советую. Иначе ты подставишь под удар их жизни. Я знаю как их спасти, а ты — нет…

Трясущимися руками Сидоровский наконец сумел вытащить пистолет, передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поднял руку, целясь Лихолиту между глаз.

— Ну, и что дальше? — с жалостливой ноткой в голосе полюбопытствовал Лихолит. — Нажимай на спусковой крючок, нажимай. Это же невероятно просто — убить человека… Ну-ну-ну… Давай, стреляй. Ну же…

Сидоровский медлил, морщась, словно от зубной боли.

— Не все так просто, — вздохнул Лихолит. — Это только в воображении: «пах-пах», а в жизни в большинстве своем все ограничивается лишь «пых-пых» да кучей обид. Если бы воображение так легко копировалось действительностью, все были бы смелыми, сильными, бескомплексными и решительными. Это только кажется, что человека так легко убить, а по статистике 85 процентов солдат стреляют поверх голов, упорно не желая убивать противника. Еще Вегиций удивлялся, почему большинство легионеров вместо того, чтобы пронзать противника мечом, бьют им плашмя. Я делаю эту работу за вас ребята, и…

Он успел качнуться в сторону за долю мгновения до того, как побледневший от напряжения палец Сидоровского все же нажал на спуск. Грохот выстрела больно ударил по барабанным перепонкам, баночки, стоявшие на полке за спиной Лихолита, разлетелись вдребезги, и багровая краска потекла по стене. Лихолит удивленно оглянулся, посмотрел на крохотную дырочку в стене, перевел взгляд на тяжело дышащего Сидоровского и восхищенно покачал головой:

— Прими мои поздравления: у тебя неплохие задатки качественного идиота… Ты же едва меня не пристрелил!

Сидоровский опустил оружие и растерянно посмотрел на Врублевского:

— Промахнулся…

— Хочешь, я закончу за тебя? — предложил ему Врублевский.

— Нет, — отказался Сидоровский, — я сам… Сейчас отдышусь… и сам…

— Эй, эй! — запротестовал Лихолит. — Вы это чего задумали?!

— Ты сейчас слишком взволнован, чтобы попасть в него, — сказал Врублевский. — Ты же видишь — он умеет «качать маятник». Я раньше только слышал об этом, а вот видеть не доводилось… Давай попробуем стрелять в него одновременно, это должно быть эффективней.

— Давай, — согласился Сидоровский, вновь поднимая оружие.

— Стоп! — поднял руки вверх Лихолит. — Одну секунду! Последнее слово приговоренного… Я действительно знаю, где они держат заложников. В ошейник морской свинки вмонтирован «маяк», передающий сигналы. Поэтому-то я и хотел, чтобы Света не выпускала ее из рук… Ну, в самом-то деле, я же не шут и не идиот, чтобы таскаться повсюду с морской свинкой подмышкой. Могли бы и сами догадаться…

— Так он задумал все это заранее, — задумчиво сказал Врублевский. — Он спланировал все это, уже когда ехал сюда…

— Похоже на то, — согласился Сидоровский. — Нет, просто пристрелить его — это слишком просто и как- то… гуманно… Может быть, обменять его «шерстневцам» на заложников?

— Хорошая идея, — одобрил Врублевский, — только перед этим следует оторвать ему руки и ноги…

— Мне же надо было собрать их всех в одно место, — оправдался Лихолит. — Что здесь такого страшного? Все живы-здоровы, осталось только…

— Да, надо разрезать его на три части, чтобы обменять на трех заложников, — сказал Сидоровский. — Это будет справедливый обмен.

— «Черный юмор», — обиделся Лихолит, — не смешно… Вы бы не смогли «дожать» «шерстневцев» до конца, я это прекрасно видел. А если бы вы не «дожали» их, то они прикончили бы вас, вот я и поставил вас в такое положение, когда вы просто вынуждены…

— Но все же мне ближе возможность пристрелить его собственноручно, — признался Сидоровский. — Обменять «шерстневцам», конечно, полезнее, но пристрелить собственноручно — приятнее…

— Тогда не копи в себе эти отрицательные эмоции, — посоветовал Врублевский. — Поступай так, как тебе подсказывает сердце. Пристрели его — и дело с концом. Как отыскать девушек и Ключинского мы теперь все равно знаем, а освободить их сможем и без его помощи. Аппаратура слежения наверняка лежит у него в дипломате, морская свинка у Светы… Он нам больше не нужен.

— Злые вы, — вздохнул Лихолит, — уеду я от вас… Как только закончу здесь все — уеду… Ладно, ваши эмоции я понимаю, «черный юмор» — ценю, но времени у нас не осталось ни на первое, ни на второе. Считайте меня кем хотите, но держите все это в себе до тех пор, пока мы не закончим работу. Сначала — дело, затем — эмоции.

— Без эмоций и без «черного юмора»? — переспросил Врублевский, — Хорошо. Без эмоций я могу сказать, что вы — большое дерьмо, Николай Николаевич.

— Может быть, — легко согласился Лихолит. — Но я — то, кем могли бы стать вы, не отбери я у вас эту привилегию. Борцы со злом в других вызывают восхищение только поначалу, а через короткий промежуток времени это восхищение сменяется гадливостью и презрением. Бороться нужно только со злом в себе, потому что самый страшный враг — внутри тебя. Враг безжалостный, враг любимый, враг всепрощающий и злобствующий… Хорошо, что вы поняли это. Пусть даже и на моем примере. Когда человек понимает это, он делает первый шажок к выздоровлению. Будет еще много таких «шажков», много падений, не раз будете оступаться и разочаровываться, уставать и торопиться, ошибаться и глупить, но главное, что этот первый шажок уже сделан… Я когда-то перенес клиническую смерть и понял, что истинно, а что — ложно… Иногда, чтобы понять это, приходится пройти через ад… Или умереть. Мне не повезло — меня вытащили с того света… Может быть, для того, чтобы сегодня ночью я спас пятерых: троих от смерти, а еще двух — от того, что в сто крат страшнее смерти… Девушек и Ключинского должны были увезти в особняк Шерстнева. Если ничего не изменилось, то сейчас они там, под охраной из четырех человек, не считая самого Шерстнева и господина Радченко. Остальные ждут нас на заброшенной ферме… В особняк пойду я сам.

— Вы так это сказали, словно мы туда не пойдем, — возмутился Врублевский.

— Не пойдете, — подтвердил Лихолит, — Вы направитесь туда, где опасней во сто крат — на ферму.

— Это еще почему?

— Потому, что заложников могут разделить, прихватив кого-нибудь с собой на ферму, а проверить это у нас уже нет времени. Кроме того… Там будут находиться люди, которые участвовали в нападении на особняк Бородинского. Я записал на диктофон наш разговор с Сокольниковым в машине. Эта кассета послужит для вас неплохим оправдательным фактором, если… если что-то пойдет не так. Вызывайте группу захвата, мобилизуйте угрозыск, и — вперед, к ферме… Мне важно только то, чтобы операция началась ровно в назначенное бандитами время… и чтобы возле особняка Шерстнева никто больше не крутился… И вот что еще… Я вас очень убедительно прошу даже не пытаться мешать мне. Сейчас настал именно тот момент, когда я просто не могу позволить кому бы то ни было изменить мои планы хотя бы на дюйм. Игра вошла в миттельшпиль.

— Мы и не собирались этого делать, — сказал Сидоровский. — Я вызову наряд милиции, группу захвата, мы блокируем основные силы Шерстнева, предоставив вам возможность разобраться с ним без помех, но и я должен вас предупредить… Если хоть с одним из заложников что-то случится — я убью вас лично. Это я вам обещаю.

— Договорились, — кивнул Лихолит. — Но и вы не оплошайте. Я все же думаю, что одного из заложников они захватят с собой на ферму. Лично я бы так и поступил… А теперь собирайтесь, времени на разговоры у нас больше нет…

Шерстнев выключил радиотелефон и угрюмо посмотрел на стоящего у окна Радченко:

— Их все еще нет. Они не пришли к назначенному времени. Значит, что-то почувствовали… Зря я тебя послушал. Нужно было устраивать засаду прямо в доме.

— Они придут, — уверенно заявил Радченко. — Они обязательно придут. У них просто нет другого выхода. Они могут подбросить нам какие-то сюрпризы, но не придти они не могут. А засада в доме нам ничего бы не дала — это я вам уже говорил. Пока эти у нас, — он кивнул на сидящих в углу комнаты Ключинского и Свету, — мы будем идти на три хода вперед Лихолита.

— Я позволю себе заметить, что у вас еще есть шанс сохранить свои жизни, — сказал Ключинский, — Вы могли бы, не теряя времени, вызвать милицию и сдаться им, чистосердечно во всем признавшись.

Шерстнев расхохотался так, что на его глазах выступили слезы.

— Надо же было такое придумать, — с трудом переводя дыхание, простонал он. — Чистосердечное признание… Ой, шут старый, насмешил ты меня! Ой, позабавил…

— Он ведь убьет вас, — сказал Ключинский, одной рукой прижимая к себе девочку. — А мне не хотелось бы крови… Вы заслуживаете наказания, но это наказание не должно быть вне закона… Право слово — одумайтесь. Чистосердечное признание — ваш единственный шанс…

— Там, в лесу, на заброшенной ферме — двадцать семь человек, — ответил ему Радченко. — Это само по себе немало, даже для такого пройдохи, как Лихолит. А проститутка, оставшаяся у наших ребят «в залог», послужит гарантом того, что особо буянить они не будут… Если же что-то пойдет не так — у нас есть вы. Целых два шанса: ты и девчонка.

— И все же у вас еще есть возможность позвонить в милицию, — вздохнул Ключинский.

— У него крыша поехала от страха, — сказал Шерстнев. — Не бойся, дедушка, надолго это не затянется. Больше суток мучиться не будете. А если немножко повезет, так и через четверть часа… отмучаетесь.

— Лучше бы вы позвонили в милицию, — еще раз повторил Ключинский и погладил по голове прижавшуюся к нему девочку. — А ты не бойся, малышка, ничего страшного не случится…

— Я не боюсь… Это она боится, — она показала художнику морскую свинку. — Она хочет есть, ей холодно и страшно… А я не боюсь.

— Вот и молодец, — похвалил Ключинский. — А свинку мы скоро накормим и обогреем. Ты приглядывай за ней, чтобы она не волновалась и не чувствовала себя одинокой. Скоро все кончится.

— Это уж точно, — подтвердил Радченко и, повернувшись к Шерстневу, посоветовал: — Проверьте посты охраны… На всякой случай.

Шерстнев взял со стола передатчик и щелкнул тумблером:

— Сокольников! Как у вас дела?

— Все тихо, шеф, — послышался искаженный помехами голос. — Ничего подозрительного.

— Кочкин, что у тебя?

— Все в порядке.

— Прохоров?

— У меня без проблем.

— Понятно. Иванченко?.. Иванченко!.. Что за черт?! Уснул он, что ли? Иванченко!.. Кочкин, ты меня слышишь?

— Да, шеф.

— Сходи, посмотри, что там с Иванченко. Он почему-то не отвечает. Проверь и доложи.

— Понятно, шеф.

Радченко досадливо поморщился и, вытащив из плечевой кобуры пистолет, передернул затвор, досылая патрон в патронник.

— Это еще зачем? — удивился Шерстнев.

— Нет у вас больше ни времени, ни шансов, — печально ответил за Радченко Ключинский. — Может быть, вам стоит забаррикадировать дверь и позвонить в милицию? А я попытаюсь уговорить Николая…

— Заткнись, старый осел! — заорал Шерстнев. — Если что-то пойдет не так, то ты сдохнешь первым!

Он схватил радиотелефон и, матерясь себе под нос, начал набирать номер.

— Не отвечают… Что же это такое?! Ага, вот… Алло! Алло, что там у вас? Почему не… что? Кто это? Кто?!

Он изумленно посмотрел на телефон, словно не веря в услышанное, и, осторожно положив его на край стола, сообщил Радченко:

— Какой-то майор Басов… Что происходит? Что все это значит?!

— Это значит, что там уже полно милиции, — спокойно пояснил «гардеробщик», — они все же пошли на это… Что ж, хорошо… Во всяком случае, мы по-прежнему контролируем ситуацию…

— Ты что, с ума сошел?! — Шерстнев покраснел так, что, казалось, из него вот-вот брызнет сок, как из переспелого помидора. — Какая может быть милиция?! Там не должно быть милиции! Ты же нас просто подставил, гнида!

— Заложники-то все еще у нас, — напомнил Радченко, — а значит, еще не все потеряно.

— На фиг они мне нужны, эти заложники! — орал Шерстнев. — Я же не террорист, чтобы, шантажируя ими, требовать самолет для отлета в Израиль! Я хотел получить этих ублюдков, но совсем не хотел получить вместо них милицию! Я тебя, гада…

— Все будет хорошо, — успокоил его Радченко. — Сюда они милицию не вызвали… Это значит, что сюда он придет лично. Милиции ничего неизвестно ни про вас, ни про меня. Я в этом уверен. Он хочет поиграть? Я поиграю с ним… С удовольствием поиграю…

Он подошел к Ключинскому, схватил его за отворот пиджака и подтащил к окну.

— Ты тоже иди сюда, соплячка, — приказал он Свете. — Встань рядом с ним. Быстрее!

— Пожалейте хотя бы ребенка, — сказал Ключинский.

— Заткнись! Я кому сказал — иди сюда! — повторил Радченко, — Встань рядом. Вот так… Лицом к двери… Как бы быстро старичок не ворвался в комнату, а нажать на спусковой крючок я все же успею раньше. И он это поймет… Идите к себе в кабинет, Олег Борисович, и запритесь там. Это наш с Лихолитом спор. Вы будете только мешать.

— Да я его сам пристрелю, если он только посмеет сюда сунуться!

— Он уже здесь, — уверенно сообщил ему Радченко. — Но это не страшно. Учились мы с ним в одной «школе», а вот преимуществ у меня побольше: я моложе, я готов к встрече, и между нами стоят заложники… Я справлюсь, не тревожьтесь. Идите к себе в кабинет.

— Сумасшедшие, — проворчал Шерстнев. — Вы там все — психи! Фанатики… Вам эти игры удовольствие доставляют, да? А мне — нет! Я предпочитаю руководить, а не бегать с пистолетом! Я почти получил этот город! А вы, со своими играми… Если бы я знал раньше, чем все это обернется!.. — он схватил передатчик и позвал: — Сокольников! Сокольников, ответь мне! Сокольников!

— Он не ответит, — покачал головой Радченко. — Он уже мертв.

— Сокольников! Кочкин! Кочкин, отзовись! Прохоров! Прохоров, ты где?! Сукины дети! — он отбросил передатчик и вытащил из кармана крохотный дамский пистолет. — Они уже здесь… близко…

— Это всего лишь грязный старикашка, возомнивший себя невесть кем, — скривился в пренебрежительной усмешке Радченко. — Он любит наддать из-за спины, но на этот раз он будет вынужден столкнуться со мной лицом к лицу… Идите в кабинет, Олег Борисович. Не вертитесь под ногами, а то схлопочете пулю. Я сам решу эту проблему. И все встанет на свои места.

— Уже никогда ничего не встанет на свои места! — заорал Шерстнев. — Я за трое суток потерял всех своих людей! Какой-то маньяк бродит по моему особняку! Я…

— Убирайся в свой кабинет, придурок, пока я сам тебя не пристрелил! — прикрикнул на него Радченко. — Я устал с тобой препираться! Ты мне мешаешь! Убирайся в кабинет и закройся там!

— Чушь какая, — пробормотал Шерстнев, — какая- то нереальная чушь… Если бы я знал заранее…

Он вошел в свой кабинет и заперся изнутри на ключ.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно сказал Радченко. — Теперь, когда нам ничего не мешает, можем и начать…

Одной рукой ухватив Ключинского за шиворот, он направил пистолет на дверь и крикнул:

— Где ты там?! Выходи, я тебя жду! Я знаю, что ты слышишь меня! Выходи, сволочь, иначе через минуту…

Раздался звон бьющегося стекла, и Радченко сильно качнуло вперед. Пытаясь устоять на ногах, он выпустил пистолет и двумя руками вцепился в пиджак Ключинского.

— Все-таки со спины, — удивленно пробормотал он. — Он всегда стоит за спиной… всегда…

Глаза его остекленели, изо рта побежала тоненькая алая струйка, и, все еще цепляясь за одежду художника, он сполз на пол. Увидев торчащую из его спины рукоять стилета, Света завизжала и прижалась к Ключинскому, пряча лицо в ладони.

— Тихо, тихо, — пробормотал Ключинский, растерянно глядя на труп. — Тихо, малышка, я здесь, с тобой… Тихо…

— Помогите мне, — послышался за окном голос Лихолита. — Староват я уже для подобных трюков… Откройте окно…

Старый разбойник висел вниз головой, привязанный за ноги прочным канатом и, скрестив руки на груди, недовольно смотрел на Ключинского.

— Ты снимешь меня, наконец, отсюда, или мне всю жизнь так и болтаться?! — ворчливо поинтересовался он. — Мало того, что я чуть себе ноги не выдернул, падая на этих веревках с третьего этажа, так меня еще и вовнутрь втаскивать не торопятся, предпочитая лицезреть в качестве елочной игрушки… Снимите же меня, в конце концов!

Ключинский распахнул окно, схватил Лихолита за свитер и, втащив в комнату, помог освободиться от веревок.

— Эф-ф! — с облегчением вздохнул Лихолит, поднимаясь на ноги. — Сколько раз видел «тарзанки» по телевизору, а вот испытать самому довелось впервые… Нет, это не для меня. Староват я уже на роль Тарзана… Староват… Малышка в порядке?

— Да, только испугалась очень, — сказал Ключинский.

— Нет, я не испугалась, — запротестовала Света. — Я не боюсь…

— Вот и молодец, — похвалил Лихолит и уточнил у Ключинского: — Их было только пятеро?

— Если не считать Шерстнева… Эх, Коля, Коля…

Лихолит наклонился, вытаскивая стилет из спины

убитого, вытер лезвие о его штаны и пожал плечами:

— Что вы все такие нежные и впечатлительные? Все живы, здоровы… Все, кому нужно быть живыми… Где Шерстнев?

— В кабинете, — указал на дверь Ключинский. — А Ларису они увезли на ферму, там засада…

— Была, — уточнил Лихолит. — А теперь там милиция… Впрочем, о результатах мы можем узнать прямо сейчас… Господин Шерстнев, можно я воспользуюсь вашим телефоном? — крикнул он.

В кабинете раздался выстрел, и пробившая дверь насквозь пуля ударила в стену напротив.

— Спасибо, — поблагодарил Лихолит, поднимая брошенный Шерстневым радиотелефон и нажимая кнопку повтора. — Насколько я понимаю, именно туда он звонил в последний раз? Алло?.. Алло?.. С кем имею честь?.. Майор, позовите капитана Сидоровского. Он должен быть где-то там… Это полковник Лихолит беспокоит, слышали о таком?.. Что?.. Так… Так… Понятно… Спасибо.

— С ними все в порядке? — обеспокоенно спросил Ключинский.

— Пока не знаю, — Лихолит отложил телефон и посмотрел на дверь кабинета. — Смотри, дверь-то добротная… Чем бы ее вышибить?

— Что с ребятами? — повторил Ключинский. — Почему ты не знаешь, живы ли они? Что тебе ответили?

— Небольшая накладка вышла. Упустили они часть бандитов… Ларису они с собой прихватили и, прикрываясь ею, как щитом, успели удрать. Сидоровский с Врублевским преследуют их. Думаю, справятся — бандитов всего двое, против двух крепких офицеров — это хороший расклад… Но до чего же все-таки сопливая нынче молодежь пошла — умудрились упустить бандитов… Эх, меня там не было… Эй! — постучал он в дверь кабинета. — К вам можно?

Из-за двери послышался шум передвигаемой мебели.

— Баррикаду строит, — догадался Лихолит. — Олег Борисович, пустите гостя… А то он дверь вышибет…

В ответ один за другим хлопнули два выстрела, и от двери полетели щепки. Лихолит отступил в сторону и огорченно пожаловался:

— Делает вид, что сильно занят… Олег Борисович, откройте! Я ненадолго.

В ответ раздался еще один выстрел. Парой секунд спустя послышался грохот, словно перед дверью обрушился шкаф.

— Серьезно готовится к обороне, — оценил Лихолит. — Олег Борисович, а не тяжело вам будет все это разгребать, когда я ваш особняк подожгу?

— Оставь ты его в покое, Николай, — попросил Ключинский. — Вызови милицию, и хватит с него. Не надо больше крови… И так ее слишком много.

— Постой, постой, — нахмурился Лихолит, прислушиваясь, — Ах, подлец! Ах, негодяй!

— Что случилось?

— Он сам звонит в милицию! — возмутился Лихолит, припадая ухом к замочной скважине, — Это ты его надоумил?.. Точно, в милицию… Просит приехать… Обзывает меня маньяком… Какой подлец! Обещает дать чистосердечное признание… Нет, действительно подлец! Негодяй, открой! Открой, тебе говорят!

— Пойдем, Коля, — попросил его Ключинский, — Я очень устал… Очень… Это все не для меня… И не для нее, — он посмотрел на девочку. — Пожалей хотя бы нас.

— Вот только высунь нос на улицу до прибытия милиции! — погрозил двери Лихолит. — Я тебя внизу ждать буду! Подлец! Трус!.. Может, все же выйдешь, а?.. Точно подлец… Хорошо, уходим, — вздохнул он. — Скоро здесь будет милиция. Протоколы, опросы, допросы… Какой подлец, а?! Ладно, я его и на зоне достану!.. Спрятался в кабинете, заперся на ключ, выстроил баррикаду, наябедничал в милицию, да еще и чистосердечное признание хочет дать, спрятавшись от меня за широкими спинами тюремщиков! Нет, как обмельчала современная молодежь!.. Вылезай, подлец!.. Ключинский, не тяни меня так, ты мне рукав оторвешь! Что ты за него заступаешься? Дай мне до него добраться!.. Ну не тащи меня, не тащи, я сам иду… Шерстнев, выходи!..

— Он опять потерял сознание, — сказала Лариса, и Сидоровский осторожно опустил Врублевского на землю. Присел рядом, проверяя пульс и стараясь не глядеть в заплаканное лицо Ларисы, в сотый раз повторил:

— Он будет жить… Обязательно будет. Только нужно успеть дойти… Дойти до наших и доставить его в больницу… Нужно успеть…

— Он истечет кровью, — сказала она. — Не успеем..

— Не скули! Раскаркалась! Как это «не успеем»?! Обязательно успеем! Жгуты я наложил, парень он крепкий… Успеем…

— Какие жгуты? — всхлипнула она. — У него вместо ног студень из мяса и костей… Когда они гранату бросили, я думала, что вам двоим — конец.

— Вот и он так подумал, потому и бросился меня собой закрывать… Но ничего, ничего, мы дойдем… Все будет хорошо…

— Ночь, лес, и неизвестно, правильно ли мы идем… Мы же не знаем, где находимся и как далеко отошли от города… Мы заблудились…

— Нас должны искать, — уверенно сказал Сидоровский. — Они же слышали выстрелы, слышали взрыв… Нас наверняка уже ищут… Лес прочесывают. Просто нам надо идти им навстречу… Как он?

— Думаешь, я в этом разбираюсь?

— Проклятье! И я в медицине — ни в зуб ногой… Надо торопиться. Помоги мне его поднять.

Врублевский громко застонал и открыл глаза.

— Сидоровский, — прошептал он, — это в твоем амплуа, Сидоровский…. Тащить человека в тюрьму, даже на собственной горбине…

— Врублевский, заткнись! — отозвался капитан, с трудом различая тропинку в ночной темноте, — У меня может возникнуть непреодолимое желание не мучиться, а взять и пристрелить тебя прямо здесь… Какая темнота, ничего не вижу… Лариса, иди вперед и освещай дорогу хотя бы зажигалкой…

— А у меня нет зажигалки…

— Тьфу! Связался я с вами… Сверну себе шею в какой-нибудь канаве, да еще этот «капитан Флинт» сверху придавит…

— Нет, Сидоровский, ты вредный, ты не будешь ломать себе шею и тем самым доставлять мне удовольствие, — пробормотал Врублевский сквозь зубы. — Ты будешь тащить меня до самой тюрьмы… Ничего, зато в камере я всем расскажу, как на тебе верхом катался…

— Ты замолчишь наконец?! — прохрипел Сидоровский, пытаясь сдуть с кончика носа каплю пота. — Вот ведь, тяжелый какой боров… Отъелся на дармовых харчах… Может, тебя по частям перетаскивать?

— Вот-вот, — подтвердил Врублевский, — на это ты способен… И не тряси так, вези плавно, с комфортом… Музыку включи… и кофе мне, пожалуйста, в купе… Наверное, мне надо в такой ситуации что-нибудь героическое говорить? Типа: «Брось, капитан, брось»? Ни фига, тащи дальше… И не пыхти так, ты мешаешь мне наслаждаться поездкой. Не каждый день на капитанах угро кататься доводится…

— Он бредит? — испугалась Лариса.

— Нет, — отозвался Сидоровский. — Сейчас он как раз в здравом уме… Когда он бредит, он что-то хорошее говорит, а сейчас он в полном порядке…

— Сидоровский, я давно хотел тебя спросить… Как ты умудрился из командировки вернуться?

— Я же говорил тебе — вызвали… в связи со смертью жены…

— Нет… я не про это… Я про напарника твоего, Устинова… Ты знал, что он — человек Шерстнева?

— Знал, — признался Сидоровский.

— А то, что он должен был тебя… задержать там… навсегда… знал?

— Знал, — Сидоровский остановился, привалившись плечом к сосне и переводя дыхание. — Только беда с ним случилась… Несчастье…

— Что такое?

— Я же говорю: несчастье… Несчастный случай… Помнишь, ты мне рассказывал, еще в самом начале нашего знакомства, про полковника, который вышел за охраняемую территорию лагеря и… с ним случилось несчастье? Вот и с Устиновым такое же… несчастье случилось, когда он меня за территорию лагеря вывел… Обстреляли нас террористы… Мне только фуражку прострелили, а вот ему… не повезло…

— А-а, — протянул Врублевский, — понятно… Так значит, ты у меня дважды в долгу… Запомним…

— Запоминай, запоминай, памятливый ты наш… Где же эти паршивцы? Почему не ищут нас?! Ничего, дойдем… Обязательно дойдем…

— Я и не сомневаюсь… Ты сам подохнешь, а меня до тюрьмы дотащишь…

— Врублевский, заткнись!

— Не дождешься… Битый небитого везет, битый небитого везет…

— Вот ведь клоун! Ладно, крепись, парень. Мы дойдем… Обязательно дойдем!..

Лихолит забросил чемодан на верхнюю полку и помахал рукой стоящему на перроне Ключинскому.

— Попрощайся с дядей Гришей, — сказал он Свете.

— Не скучайте, дядя Гриша! — закричала она. — Мы будем к вам в гости приезжать! Часто будем приезжать! Правда, дядя Коля?

— Правда, — подтвердил Лихолит, усаживаясь напротив, — О!.. Ну вот и тронулись… Счастливо, Григорий!

Он еще раз помахал рукой торопливо семенящему рядом с вагоном Ключинскому, а когда тот скрылся из виду, утомленно откинулся на спинку сиденья:

— Уф-ф, вот ведь и закончилось. Скоро будем дома. Что ни говори, а староват я становлюсь для подобных «гастролей»… Староват… Пора уже думать о домашнем уюте, мягких тапочках, кресле-качалке и теплом пледе… фу, гадость какая!

— Мы теперь будем в самом Петербурге жить? — спросила Света, — У нас там будет дом?

— Квартира, — сказал Лихолит, — Но большая.

— Дядя Коля, а почему мы простились только с дядей Гришей? А дядя Сережа? Дядя Володя? Тетя Лариса?

— Дядя Володя все еще болеет, его сейчас лучше не волновать… Он и так после ампутации ног… м-да… Скажем так: переживает… Но за ним дядя Гриша присмотрит, с ним все будет в порядке… Дядя Сережа и тетя Лариса тоже… заняты…

— Мы сбежали от них? — просто спросила она.

Лихолит немного помолчал и нехотя признался:

— Сбежали… Не люблю прощаться. Все эти «слюнки-сопельки» — это не по мне. Мы с тобой сначала обустроимся на новом месте, обживемся, а уж потом начнем наносить визиты, ездить в гости и принимать гостей сами…

Дверь купе открылась, и вошла Лариса Устенко, одетая в брючный костюм и с большой спортивной сумкой через плечо. С вызовом посмотрела на Лихолита и продемонстрировала билет:

— Одно из этих четырех мест — мое… Возражений не будет?

— Как ты нас нашла? — удивился Лихолит. — Ключинский проговорился? Что у него за привычка такая — устраивать чужие судьбы по своему разумению?

— Ключинский здесь ни при чем, — сказала она. — Просто ты оставил в доме всю свою аппаратуру, а ошейник с «маяком» все еще на Фросе, не так ли? Не все тебе одному играть в шпионов и ковбоев… К тому же я давно подозревала, что ты собираешься удрать втихаря. На этот раз не вышло.

— Значит, вы нашли тот дипломат, что оставил для вас дядя Коля? — спросила Света, — И едете с нами?

— Оставил для меня? — переспросила она. — Так значит… ты его оставил специально?! Ты все это задумал заранее, да?! А я-то думала… ты хотел, чтобы я прибежала за вами на вокзал, но чтобы эта инициатива исходила не от тебя, а от меня?! И после этого у тебя еще хватает совести ломать здесь комедии и удивляться, как я узнала?! Я всегда была невысокого мнения о мужчинах, но ты сумел превзойти их всех! Ты — старый, гнусный, лживый…

— Так вот оно какое, «тихое семейное счастье», — задумчиво глядя в окно сказал Лихолит. — Всю жизнь меня интересовало, что это такое, и только теперь я начинаю понимать… Что ж, неплохое начало для создания крепкой, счастливой, полноценной «ячейки общества»…

— Может быть, все-таки поцелуешь меня?

— Хм-м… Интересное предложение… Как ты думаешь, — обратился он к Свете, — стоит им воспользоваться?

— Думаю, стоит, — серьезно ответила девочка. — Мне даже кажется, что вам обоим этого очень хочется…

Сидоровский поставил коробки у порога и нажал кнопку звонка.

— Едва дотащил, — пожаловался он открывшему дверь Ключинскому. — В два захода пришлось поднимать… Здравствуйте, Григорий Владимирович.

— Здравствуй, Сережа. Рад тебя видеть. Проходи… Давай помогу…

— Осторожнее, они очень тяжелые, — сказал Сидоровский, затаскивая коробки в квартиру. — Это подарок Лихолита. Для Володи.

— Как они? Как Света? Как Лариса?

— Передавали тысячи приветов и извинялись, что не могут приехать погостить… Но у них на то есть действительно серьезная причина. Ни за что не догадаетесь, — улыбнулся Сидоровский. — У них ожидается прибавление семейства. Через пару месяцев на свет появится Лихолит-младший.

— Вот это новость, так новость! — рассмеялся Ключинский, — Рад за них. Очень рад…

— Да, признаться, я даже не ожидал такой тихой семейной идиллии. Видать, старик все же взялся за ум. И то дело: сколько ж можно воевать да бродяжничать? Чай, не двадцатилетний пацан, а целый полковник. Лариса призналась мне по секрету, что поначалу он все же порывался навестить в Петербурге Березкина. Но женщины не были бы женщинами, если бы не умели добиваться своего. Она умудрилась так взнуздать старого пирата, что он даже дал ей торжественную клятву не подходить к Березкину ближе чем на пятьсот метров, не говоря уже о чем-то более… м-да…

— «Взнуздать» Лихолита? — удивленно покачал головой Ключинский. — Об этом не мечтал даже я. Невероятно… Какие только чудеса не происходят в этом мире… Что ж, я только рад этой новости.

— Он просил передать для Врублевского компьютер, — кивнул на коробки Сидоровский. — Говорит, что эта работа придется ему по душе.

При упоминании о Врублевском старик заметно погрустнел. Сидоровский заметил это и, невольно понижая голос, спросил:

— Он все так же?.. Никаких улучшений?..

— Пока никаких, — вздохнул Ключинский. — Ты и сам знаешь: раны души заживают куда дольше телесных ран. Никак не может смириться с тем, что теперь он навсегда прикован к инвалидной коляске. Я делаю, что могу… Пытаюсь как-то развлечь его, обучить рисованию, но… Целыми днями сидит и смотрит в телевизор… или в окно. И как мне кажется, с одинаковым «интересом»… На скрипке больше не играет. Даже не притрагивается к ней. А ведь я еще раньше заметил, что он берет ее в руки, когда чувствует в себе силы для дальнейшей борьбы… Сейчас же она просто пылится на подоконнике. Я понимаю: молодой, сильный, красивый парень, и вдруг такая трагедия… Он уверен, что вместе с ногами у него ампутировали будущее… Но ничего. Он крепкий. Он снова выпрямится.

Ключинский запнулся и смолк. Некоторое время они стояли, молча глядя друг на друга, потом Ключинский еще раз вздохнул и закончил:

— Но пока все остается по-прежнему. Очень переживает… И к тому же считает, что теперь он «в тягость», а я «вожусь с ним из жалости», и что я «посадил себе на шею бездельника и тунеядца, не способного заработать даже на пачку сигарет». Но я уверен, что это говорит не он, а его горечь и депрессия. Сам-то он знает, что заменил мне и сына, которого у меня никогда не было, и ученика, которому я могу передать все, что знаю и умею сам. Выздоровление не бывает мгновенным. Впереди будет еще много ошибок и глупостей, — он улыбнулся. — С таким авантюрным характером, как у Володи, их будет еще немало… Но я буду рядом и всегда смогу помочь и делом, и советом. А он сможет сделать правильный выбор и сумеет найти себя. Это я тоже знаю наверняка.

— Да и я, вроде как, надеюсь на это и прилагаю все силы, — улыбнулся в ответ Сидоровский, — Пойду к нему, передам подарки и приветы…

Он постучал в дверь комнаты Врублевского и, услышав бесцветное: «Войдите», заглянул вовнутрь. Врублевский сидел в инвалидном кресле, укутанный теплым клетчатым пледом, и невидящим взглядом смотрел в телевизор.

— Привет! — как можно жизнерадостнее поздоровался Сидоровский. — Это я.

Не поворачивая головы, Врублевский кивнул.

— Я был у Лихолита, — сказал Сидоровский, подходя к его креслу. — У него все хорошо. Представляешь, скоро у них будет ребенок… Здорово, правда?

Врублевский все так же меланхолично наклонил голову, соглашаясь.

— Он прислал тебе подарок. Компьютер. И еще… Сейчас, сейчас, — он покопался в карманах, вытаскивая на свет сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот это Лихолит просил передать тебе лично в руки. Какая-то шарада, или ребус. Наверное, хочет, чтобы ты попытался разгадать… Вручал мне этот листок с таким хитрым и загадочным видом, что если бы я не был уверен в благотворном влиянии на него Ларисы и Светы, то мог бы заподозрить неладное… Здесь какие-то цифры, буквы… Похоже на шифр или код… Что это такое, как думаешь?

Врублевский безразлично пожал плечами.

— Странно, — удивился Сидоровский. — Он просил передать тебе эту записку ровно в девятнадцать ноль- ноль, — он взглянул на часы. — Почти семь вечера… Ах да, он еще просил настроить для тебя телевизор на пятый канал. Сказал, что ты поймешь. Переключить на пятый?

Врублевский вновь пожал плечами и безразлично кивнул. Сидоровский пощелкал каналами, настраивая на указанный Лихолитом, помолчал, недоуменно разглядывая рекламные ролики, еще раз посмотрел на часы и положил записку на колени Врублевскому.

— Что-то странное он придумал, — сказал Сидоровский. — Лично я ничего не понимаю. Но Лихолит на то и Лихолит, чтобы загадки загадывать. Так что решай. А нет, так он объяснит тебе все это как-нибудь при личной встрече… А вот насчет компьютера — это неплохая идея, научиться работать на нем… Развлечение, опять же… Как думаешь?

Ответом было равнодушное движение плечами.

— Володя, может быть, тебе что-нибудь нужно? Что- нибудь, что ты не можешь спросить у Ключинского? Говори, не стесняйся. Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Врублевский отрицательно покачал головой. Сидоровский еще немного постоял, переминаясь с ноги на ногу, и сдался:

— Не буду тебе мешать… Пойду, поболтаю с Ключинским. Я еще зайду… Ты не кисни, все будет хорошо… Да?.. Ну, я побежал?.. Володя?.. Кх-м. Ну, ладно, счастливо…

Когда дверь за ним закрылась, Врублевский даже не изменился в лице, все так же безразлично глядя сквозь экран телевизора. Один рекламный ролик сменял другой, и вот уже оскалился жизнерадостной улыбкой новоиспеченный банкир Березкин, запуская в темноту вселенной карточку-метеорит, и до отвращения знакомый голос пообещал:

— Мы поднимем ваши доходы до космических высот. Ваша жизнь станет похожа на яркую комету посреди черного неба, и с невероятной скоростью мы помчимся к богатству. Вместе с нами вы сможете пробиться через тернии к звездам. Доверяйте нам. Банк «Комета».

Уголки губ Врублевского презрительно опустились вниз, в глазах промелькнула тень отвращения… и вдруг сменилась удивлением, а затем и интересом. Он поднял оставленную Сидоровским записку с кодом, развернул ее, задумчиво потирая ладонью подбородок, бросил быстрый взгляд на улыбающегося с экрана Березкина, перевел взгляд на упакованный в коробки компьютер, снова посмотрел на экран…

Выключив телевизор, подъехал на инвалидном кресле к окну, долго смотрел на зеленоватую весеннюю дымку, окутавшую деревья. Взял с подоконника скрипку, и, когда он заносил над ней смычок, в его глазах зажигались крохотные, но яркие и озорные огоньки…

Эпилог