Бунин особо отметил только один церковный праздник, также связанный с Пасхой, – Духов день, наступление лета, но не фиксирует по нему время: даты в «Окаянных днях» проставлены и так. Упоминание это связано с долгой пешей прогулкой:
Духов день. Тяжелое путешествие в Сергиевское училище, почти всю дорогу под дождевой мглой, в разбитых промокающих ботинках. Слабы и от недоедания, – шли медленно, почти два часа. И, конечно, как я и ожидал, того, кого нам было надо видеть, – приехавшего из Москвы, – не застали дома. И такой же тяжкий путь и назад. Мертвый вокзал с перебитыми стеклами, рельсы уже рыжие от ржавчины, огромный грязный пустырь возле вокзала, где народ, визг, гогот, качели и карусели… И все время страх, что кто-нибудь остановит, даст по физиономии или облапит В. Шел, стиснув зубы, с твердым намерением, если это случится, схватить камень поувесистей и ахнуть по товарищескому черепу. Тащи потом куда хочешь!
Кого «было надо видеть, – приехавшего из Москвы», мы также пока не знаем, это одна из многих тайн «Окаянных дней». Но здесь важен религиозный контекст: в Духов день во многих губерниях совершались крестные ходы вокруг полей, Бунин прекрасно знал эту традицию и в определенном смысле последовал ей, уйдя в этот день в путешествие.
И, наконец, последнее: сама форма дневника подразумевает календарность и цикличность, установку на то, что его можно будет перечитывать (советская власть воплотила это качество в многочисленных и разнообразных «календарях революции»). Начинаются «Окаянные дни» хронологически, а не тематически: 1 января, с первого полного года новой власти, «наплывая» на уже упомянутый «Дневник» 1917–1918 годов. Ощущение революции, которая не кончается, «Окаянные дни» передают в полной мере.
Известно, что Бунин обладал крайне обостренным зрительным и слуховым восприятием – и, конечно, не мог обойти стороной революционные песни: «И при чем тут Марсельеза, гимн тех самых французов, которым только что изменили самым подлым образом!» Речь идет о «рабочей» «Марсельезе», которая была условно классовым гимном и не имела специфически национального характера – но для Бунина она прежде всего связана с Францией и с «изменой» России союзническим обязательствам после подписания Брестского мира. Когда он слышит эту песню, она как будто меняет для него свой опознавательный знак (как и многое другое в новой реальности). Такой сдвиг значений и смыслов служит для него одним из главных проявлений революции.
«Возвратясь домой, пересмотрел давно валяющуюся у меня лубочную книжечку: “Библиотека трудового народа. Песни народного гнева. Одесса, 1917 г.”…Есть “Рабочая Марсельеза”, “Варшавянка”, “Интернационал”, “Народовольческий гимн”, “Красное знамя”… И все злобно, кроваво донельзя, лживо до тошноты, плоско, убого до невероятия». Вновь перед нами один из немногих еще сохранившихся привычных ходов бунинской мысли: давая чему-то эстетическую оценку, он чувствует себя гораздо увереннее.
Это одна из тайн текста – и самого Бунина. Критика в адрес красных, иногда доходящая до брани, встречается почти в каждой записи, как и свидетельства о том, что в очередной раз плохо сделали большевики. Бунин отмечает то, что на странном языке того времени называлось «отрицательными явлениями революции», но условная «позитивная» повестка у него отсутствует. Белые («наши»), как и немцы, связываются у него даже не с фигурой носителя порядка, а с представлением о том, что хуже большевиков уж точно быть не может. Собственная оптика в определенном смысле переворачивается: для него уже принципиально не важно, от кого может прийти спасение, – от белых, немцев или союзников – те и другие все равно выступают носителями порядка. При этом он ничего не пишет о целях и задачах Белого движения, а главное – совершенно умалчивает о многочисленных связях с ним, о своей работе в ОСВАГе (Осведомительное агентство – сначала Добровольческой армии, потом – Вооруженных сил юга России).
И дело здесь вовсе не в том, что Бунин боится – того, что уже было написано в «Окаянных днях», с лихвой хватало на расстрел. Возможно, один из нехитрых ответов на это важное авторское умолчание кроется в том, что Бунин просто не ставит никого рядом с большевиками и красным террором: для него это до такой степени воплощение зла, что любое сравнение (и особенно в положительном ключе) лишается смысла. Точно так же он не пишет ничего и о важной теме своих разговоров в Одессе – о желании вступить в ряды Добровольческой армии. Это был важный образ, мечта, которую он оставлял для себя и не желал погружать ее в пучину «Окаянных дней».
Удивительным образом Бунин не всегда совпадал с Белым движением в идеологии – возможно, даже не пытаясь представить себе его логику. Самый яркий пример такого расхождения – желание Бунина, чтобы немцы вступили в Петроград или Москву: разумеется, белые никогда бы не смирились с этим. Между тем именно немцы предстают коллективной фигурой носителя порядка, который должен обуздать революцию. Для Бунина здесь важнее дихотомия «революция – порядок», чем «революция – несвобода». Однако он предчувствует, что немцы так и не появятся, хотя они все время маячат где-то рядом. В итоге на страницах «Окаянных дней» они так и не возникают, и он сам не идет к зданию посольства Германии даже во время самых упорных слухов о приближении немцев к Петрограду или Москве – хотя бы чтобы их проверить. (Вообще очень многое Бунин предпочитает домысливать, чем проверять, – это по крайней мере дополняет наше представление о писателе, который хочет «фиксировать» разные детали.) Фигура порядка (повторимся еще раз: не власти, не контрреволюции) оказывается не просто значимым, но и важнейшим отсутствующим.
Революционная Москва. Свердлов обращается к толпе на Красной площади 1 мая 1918 года. Фотография А. Дорна[9]
О работе Бунина в ОСВАГе стоит рассказать отдельно. ОСВАГ было ключевым (и осталось во многом неизученным) органом агитации и пропаганды Белого движения. При этом оно занималось разработкой политических программ белого дела, в том числе и национальных. Сегодня, к сожалению, мы все еще не знаем многих обстоятельств сотрудничества Бунина с ОСВАГом. Можно только с осторожностью предположить, что Бунин принимал участие в создании коллективных текстов ОСВАГа – и в какой-то момент в этой своей деятельности разочаровался. В «Воспоминаниях» он с неодобрением цитировал письмо Максимилиана Волошина («Ни революционером, ни большевиком он, конечно, не был, но, повторяю, вел себя все же очень странно»): «Первое издание “Демонов глухонeмых” распространялось в Харьковe большевицким “Центрагом”, а теперь ростовский (добровольческий) “Осваг” взял у меня нeсколько стихотворений из той же книги для распространений на летучках». «Наладить» культурную жизнь на территории, контролируемой белыми на Юге, не удалось, хотя Бунин и прочитал несколько лекций. Он прекрасно знал, что ОСВАГ занималось среди прочего и попытками оправдать белый террор. В ОСВАГе же Бунин вновь встретил уже хорошо известное ему пространство непроверенной информации, слухов и толков. Главное же, видимо, в том, что именно с работой в ОСВАГе связано «художественное» молчание Бунина в 1918–1919 годах: слишком много времени и сил отнимали тексты для Белого движения. В ОСВАГе Бунин получал небольшие, но важные деньги; кроме того, как пишет буниновед Антон Бакунцев, «в ноябре 1919 года в одесском “филиале” Отдела пропаганды Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными силами юга России Бунину было выдано удостоверение для работы в Париже в качестве корреспондента газеты “Южное слово”, которую он редактировал совместно с академиком Н. П. Кондаковым». По воспоминаниям же Веры Муромцевой- Буниной, «в Осваге ему обещали дать солдата, чтобы тот помог нам перевезти вещи на пароход», то есть ОСВАГ сыграл важную роль в подготовке эмиграции писателя.
Написанные в годы революции и Гражданской войны воспоминания обычно строятся по модели сравнения: сейчас хуже, чем было. Бунин от этого старается уходить – уже хотя бы потому, что предпочитает ничего не сравнивать с «несравнимым» красным террором. Одно из самых важных – и прекрасно рассказанных – воспоминаний посвящено эпизоду, когда, по его собственным словам, Бунин чуть не погиб (но сообщает он об этом только в конце своего изложения: очевидно, что сейчас это не самое для него важное – сам рассказ важнее): «А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу». Воспоминания о дореволюционной России остаются местом для позитивных эмоций. Они очень редко просачиваются на страницы «Окаянных дней» в виде буквально нескольких слов или одного предложения – опять же Бунин предпочитает держать их при себе, не растрачивая на бессмысленные сравнения.
Это один из лейтмотивов «Окаянных дней», но в нем с самого начала есть двойственность: «дурачащая» власть как будто не так опасна, между тем от большевиков постоянно исходит угроза. При этом необходимо отметить, что собственно с большевиками Бунин сталкивался не так часто, как с «красными» в широком смысле – с революционерами вообще. Ощущение Бунина от неумной власти, которая при этом сама всех дурачит, повторяется в самых разных контекстах – но прежде всего в сообщениях о том, что большевистское правительство вот-вот падет под ударами то ли немцев, то ли бывших союзников России по Антанте. Бунин до такой степени не доверяет большевикам, что считает возможными с их стороны любые провокации (или, на его языке, то самое «одурачивание»). Опыт отношений с такой властью был для Бунина первым: все-таки прежним властям – при всей сложности отношения к ним – он доверял. Но теперь он даже не пытается такой опыт осмыслить – отчасти это связано с жанровой спецификой дневника, который не всегда предполагает развернутое размышление, но отчасти и с тем, что новая власть, от которой можно ожидать даже одурачивания собственного народа, для Бунина неосмысляема в принципе. Эту «нечестность» и «нечистоплотность» большевиков Бунин подчеркивает часто. Аргумент о власти, основанной на лжи и обмане, является для Бунина главным в споре о легитимности советского правительства. Доискаться до истинных намерений такой власти – за исключение