Государь щурился и устанавливал лицо непроницаемо.
— О, коли великий кесарь говорит об этой маловажной свалке, — Дворжецкий, как бы слабо вспоминая, повернулся к капитану Иваницкому, стоявшему с отбитой и подвязанной рукой, — коли кесарю так надо снизойти до уличных препон... — и тут гетман будто глотнул свежего воздуха, наверно иссякнув придворностью, — так ему не худо бы сначала разобраться, по которой из сторон грустит плеть! Не воинство ли пострадало?! — указал опять на покачивающегося в какой-то дрёме Иваницкого. — Мы отдадимся на московский суд, но лишь коли кесарь на свою орду положит ту же тяжесть приговора.
— Ах, лях, — челобитчик, обласканный царской рукой, с коленок сел на пятки от недоумения. — Разве же ваших жёнок мы трясли? Пулей секли вас, дермяшки?!
Государь снова провёл по его волосам дланью и с вопросом посмотрел на гетмана Дворжецкого. Выборный обвинитель возле стоявшего на ногах царя твёрдо упирал в камни колени, а поляк переминался вольно, не собираясь даже слабо надломиться в поясе: тем паче истец говорил гневно и непроизвольно тянул шею, как кот, требующий на каждый миг хозяйского оглаженья.
Гетман не почтил кустаря взглядом: ответствуя на обвинение, смотрел на одного царя.
— Нам думалось, сиятельному кесарю отлично ведомо, что простые рыцари, шедшие с ним от самого Самбора, не насильники. С той поры, как мы пересекли русский рубеж, ни один пункт — даже Путивль, где мы стояли без небольшого два месяца, — не подал кесарю кляузы по такому куртуазному вопросу.
— Ещё бы, — усмехнулся Дмитрий, вспомнив тамошние жалобы. — Панство под мои расписки так завтракало в этих областях, что у них на куртуазность нашу зла уж не хватало.
Дмитрий глядел устало, отчасти шутил. Дворжецкий царя понял и, не торопясь, продлил мысль:
— Может, зла бы и хватило, дай мы повод... и не дай им ветеранских привилегий. Коли ясный кесарь не озлится, я существо поясню. Там, на удельной глубине, народ как-то поскромней. И даже меж собой живёт любовней. А на поверхности столиц, под золотыми бубенцами, все — от калашника до шорника — носы дерут и доли ищут, — кивнул полковник на кота-кустаря. — В женитьбах видят способ к размножению... — царь при этих словах гетмана придержал жестом нетерпеливо ухмыляющихся внизу челобитчиков, — ...размножению богатства и строений, к приподнятию высоты рода. Так диво ли, что женщина благоволит к первому прохожему бойцу, который в ней имеет... не тысячу химер цивилизации, а её самое, нам данное природой? Конечно, и в провинции прекрасный пол заглядывается на моих солдат, а всё ж там гулёж не имеет покуда такого машистого шага. Тамошней бабе некогда мучиться в перинах безделья. К иной подойдёт волонтёр, а она, даже если посмотрит сочувственно, тут же спохватится по сходству, что у ней корова недоёная.
Царь подавил тугую змейку на губах, истцы багровели, уже большими медвежатами переминались у царя в ногах: играючи могли в прыжке разодрать боевого полковника.
Дмитрий тихо, длительно напрягся.
— Сразу видать, пан тоже выплыл из глубокого местечка, — угадал он. — Признайся, Вацлович, когда-то Краков тебе крепко насолил? Вот задаёт гетман нам, столичанам, перцу! — толкнул задорно одного челобитчика, и все истцы полегли карточным домиком. — А у самого под кольчугой поджилки трясутся, ишь, колечки звенят! — Дмитрий ласково, с незримой, но отчётливой угрозой слегка побарабанил ногтями по пластинкам на боку Дворжецкого.
Гетман, приосанясь, опустил глаза.
— Ну, делите баб не вы первые, не вы последние, — остудил тон Дмитрий, оледенил глаз. — Но пошто ж, мои шляхетные, на безоружных оружных пускать?!
Тут латные груди капитанов впрямь скрежетнули от возмущения. Вперёд шагнул раненый Иваницкий:
— Видел бы кесарь этих безоружных! Счёл бы легион дубья их! И вся эта дубрава против горсточки иголок с польской ёлочки!
Царь подсел на корточках к своим:
— Ну-тка встанем-ка, давай-ка, хватит кувыркаться. Гляньте, виноватый иноземец прямо, крепко стоит, а свой и правый растянулся на стене — меж неметёными зубами тут...
— Царю-любый, не встанем! — отвечали челобитчики. — Пока ты стоишь, нам лежать. Сядешь — подымемся, благословясь. Ляжешь — из кожи воспрыгнем, а возлетим!
Дмитрий присел тогда на уголок стрельницы, а истцы с удовольствием, но с прежней суровостью лиц встали с камней. Один в рост получился на две головы выше царя, ветер сразу же запутался в его кудрях, за плечами его проходили белые невозделанные облака, а чуть ниже парили гирлянды и гроздья и отдельные полушары церквей московских.
— Царю светлый! — заговорил великоросс. — Только ляху не вели твою пресветлость и темноту нашу в сумление вводить! Он вроде и по-нашему, да на свой лад лает! Как мы из человечков в люди вырастали — от малой лавчонки в гостиную сотню, с городовых дворян до выборных, — не псов-рыцарей это печаль. И с какого боку дурочек своих нам к делу примостить, уж не спросимся у пана-драна!.. А ежели наше бабье с гусарьем ихним шкодить почнёт, выучим, как нонича, — и жён, и всех свистунов железных — истинному правонравию!.. Царя на подмогу возьмём! — Великан горбился, стараясь войти гетману прямо в глаза — под каску. — Неча со своим свиным содомом в третий ряд, аки в калашный Рим!..
— Аки каки? — переспросил Дворжецкий.
Чтобы не задирать к высоченному подданному головы, Дмитрий глядел чуть в сторону — на храмы. Плеяды куполов вдруг обернулись перед ним обыкновенным, только перевёрнутым клубнями вверх, огородом. Округлые, тусклые с одной стороны корнеплоды — позолоченные луковицы, чистые редиски и голубые морковины были посажены в мягкое небо как будто недавно и на вид ещё не имели с ним соединительных хвостиков.
Дмитрий заверил челобитчиков, что царь на помощь царству завсегда придёт, и велел передать всем, кто прислал их, что ни Польша, ни Литва не убегут кары — злочинцев он засудит по закону. При сих словах царь встал с угла бойницы — стоять истцам долее было нельзя, хотели снова пасть плашмя, но царь уже прощался с ними, и посему всё, чтобы не менять обычая, поспешили к лестнице в ближней башне.
— Ляхам своим, государь, не верь, будто они нас так боятся! — успел предупредить Дмитрия уже на ходу рослый кустарь. — Наши кувалды сильны, — приподнял он окоченевший сдобой кулачище, — да тупей ляхских шашек, и лёты их пуль длиньше жердей! — закончил он с обидой, последним шаг за шагом уходя в башню.
Капитаны спустились во двор по другой лестнице. Им было предложено почухаться немного возле лошадей.
Станислав Вацлович присел на тёплый красный камень рядом с Дмитрием.
— И я должен отдать боевых друзей под батоги? Подсадить сам на дыбу, на кол, или как твои вандалы понимают суд?.. Нас эти люди обучают благочинию! — Дворжецкий раскрыл перед собой и напряжённо всколыхнул ладони, точно с минуты на минуту ждал в них игральный мяч или ядро, начиненное сплошь «благочинием». — Видел я их благочиние! Выбросятся нагишом из общей бани — бултых в реку. От пару по-над берегом туман, а внутри — хохот, мат... Кто плещется, визжит, кто уже грех замывает, кто нырком ещё охотится по-щучьи... брр-р-р!
— А ты откуда знаешь? Над рекой же туман — со стороны не видно, — прищурился Дмитрий.
— Но я... но... — сказал полковник.
— Да это казённые мыльни для голи, — продолжал кесарь всерьёз, будто и не подловил сподвижника. — Чуть справней хозяин — своя банька во дворе.
— А куда заезжих дельцов денешь? — попробовал ответный выпад гетман.
— А забредших бойцов? — нанёс царь укол в ту же точку.
Какая-то мысль, очевидно вызванная спором, заставила помолчать Дворжецкого. Одно время он просто смотрел в лица стоявших чуть поодаль и прислушивавшихся советников, Мосальского и Голицына, — те даже немного отвернулись. Потом Станислав Вацлович сказал:
— Взять хоть давешнюю свалку. Как вышло бы, к примеру, в том же Кракове? Оскорблённый пригласил бы хама за угол, повертели бы клинками, одного друзья зарыли, всё. Нет, здесь не так! Здесь дело понимается сложней и шире: либо драка во всю улицу, либо с плачем бегают к царю.
— У-у-ум-м, — Дмитрий чем больше Дворжецкого слушал, тем безысходней горбился на камне. Царь вдруг вспомнил, как года два назад сам маялся, пристыженно мялся, кипя внутри матерно, в полонских бальных залах, и теперь точно ощутил, что бой из-за несходства двух подходов к женщине — это цветочки. Царю представились жестокие баталии между Москвой и его старой гвардией по поводу ведёрных мер, святых каждений, адова жара упомянутых Дворжецким бань, сурового духа чесночных излишеств и всерьёз переведённых игр чужого языка.
Дело ещё усугублялось тем, что одна сторона почитала себя праведнейшей, а вторая — умнейшей. Конечно, можно легко доказать праведнику, что он — великий грешник, а умника укорить, что дурак... Но стоит ли уж так?
Дмитрий спросил гетмана, с чего, по его мнению, сегодня всё началось. Дворжецкий вкратце поведал о галантности Котковича.
— Заруба по столь мизерной причине? — не поверил, выглянув из-за соседнего зубца, Бучинский.
Но царь верил и кивнул за гетмана.
— Мелочность повода — ручательство, что зло копилось. Мне этот кососаженный детина перед твоим выходом, Станислав Вацлыч, говорит: «Ляхи-де гордые больно, гордо ходят, гордо ездят, пьют, нужду справляют гордо. Мы-де по обычаю отцов после обеда спим, а они песни среди улицы орут — нарочно. Стрелец наш, мол, с бердышом — только в наряд, а этот и на базар прётся с шашкой да с пушкой, пожалуй, с таким поторгуешься. Нет, не иначе лях так понимает, что он наш город на войне захватил, что мы дома теперь как не хозяева. — Дмитрий почесал в затылке, лицедействуя. — Нет, што-то гордые больно. Казачок и тот проще, больше нравится, ей-ей. А литвин — нет, горд очинно». Я уж ему говорю: «Мил человек, лях навсегда от рождения гордый, чуть-чуть как бы в детстве уроненный. В торжестве он такой, а проиграет — будет вчетверо гордей». Да не знаю, вряд ли я детинушку разубедил. — Царь улыбнулся тревожно Дворжецкому.