Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:
– Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.
– Еще бы не правда, когда я говорю. Папа – плут, папа – плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа – плут, папа – плут…
Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит – тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая «папа – плут», обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.
– Папа – плут. Здравствуй, Катерина, – живот-то у тебя, ого! Папа… Все готовы? А Фомы опять нет – уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз – он недолго пролежит в постели. Папа – плут… Ты что-то невесела, Анна – это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа – плут… Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.
Филипп отвечает угрюмо:
– И трава перестает расти, если на нее свалится камень.
– И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа – плут, папа – плут…
Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.
– Ты не хочешь, Гарт?
Хаггарт упрямо и мрачно:
– Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.
– Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.
– Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.
– Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.
Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:
– Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.
– Я твоя жена.
– Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!
С ужасом и тоской смотрит Мариетт:
– Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, – Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?
Хаггарт медленно потирает лоб.
– Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? – посмотри, Мариетт?
Аббат останавливается перед Хорре.
– А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?
– Не хочу, – угрюмо цедит матрос.
– А по-своему хочешь? Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хорре, – думает, что он безбожник. А он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу – но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел. Будешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы – сейчас начну. Эй ты, Матиас – трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак – было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?
Женщина. У него контрабандный табак.
Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.
Аббат на мгновенье задумывается:
– Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо. Это уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.
Все стоят тихо и серьезно. Только немногие опустили головы – большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами: точно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали. С ласковым ропотом приближается море – начался прилив.
– Боже мой, и всех этих людей! Не осуди нас, что молимся не по-латыни, а на родном языке, которому учила нас мать. Боже наш! Спаси нас от всяких страшилищ, от морских неведомых чудовищ; обереги нас от бурь и ураганов, от гроз и ненастий. Дай нам тихую погоду и ласковый ветер, ясное солнце и покойную волну. И вот еще, Господи, особенно просим тебя: не позволяй дьяволу близко подходит к изголовью, когда мы спим. Во сне мы беззащитны, Господи, и дьявол пугает нас до ужаса, терзает до содрогания, мучит до сердечной крови. И вот еще, Господи: у старого Рикке, которого Ты знаешь, начинает погасать Твой свет в очах и он уже не может плести сети…
Рикке часто утвердительно кивает головой:
– Не могу, нет!
– Так продли ему, Господи, Твой светлый день и скажи ночи, чтобы подождала. Так, Рикке?
– Так.
– И вот еще последнее, Господи, а больше не буду: у наших старух слезы не высыхают об умерших – так отними у них память, Господи, и дай им крепкое забвенье. Там и еще есть, Господи, кое-какие пустяки, но пусть молятся другие люди, кому настала очередь перед Твоим слухом. Аминь.
Молчание. Старый Дан дергает аббата за рукава, и что-то шепчет ему.
Аббат. Вот Дан еще просит, чтобы я помолился о погибших в море.
Женщины восклицают жалостным хором:
– О погибших в море! О погибших в море…
Некоторые становятся на колени. Аббат с нежностью смотрит на их склоненные головы, истомленные ожиданием и страхом, и говорит:
– Но о погибших в море должен молиться не поп, а вот эти женщины. Сделай же, Господи, так, чтобы поменьше плакали они!
Молчанье. Слышнее гремит прилив – несет океан на землю свой шум, свои тайны, свой горько-соленый вкус неизведанных бездн.
Тихие голоса:
– Море идет.
– Прилив начался.
– Море идет.
Мариетт целует руку у отца.
– Тоже женщина! – говорит поп ласково. – Послушай, Гарт, это ли не странно: как от меня, мужчины, могло родиться вот это, – ласково стукает дочь пальцем по ее чистому лбу, – вот это: женщина!
Хаггарт улыбается.
– А разве это не странно, что у меня, мужчины, вот это, – обнимает Мариетт, сгибая ее тонкие плечи, – вот это стало женой?
– Пойдем-ка есть, Гарт, сыночек. Кто бы оно ни было – одно знаю хорошо: оно приготовило нам с тобою здоровеннейший обед.
Народ быстро расходится. Мариетт говорит смущенно и весело:
– Я побегу вперед.
– Беги, беги, – отвечает аббат. – Гарт, сыночек, позови-ка безбожника обедать. Я буду бить его ложкой по лбу: безбожник лучше всего понимает проповедь, если его бить при этом ложкой.
Ждет и бормочет:
– А мальчишка-то опять зазвонил: это он для себя, плут. Не запирать колокольни – так они с утра до ночи будут молиться.
Хаггарт подходит к Хорре, возле которого снова уселся Дан.
– Хорре! Идем обедать, тебя поп звал.
– Не хочу, Нони.
– Так! Ты что же тут будешь делать на берегу?
– Думать, Нони, думать. Мне так много нужно думать, чтобы хоть что-нибудь понять.
Хаггарт молча поворачивается. Аббат издали кричит:
– Не идет? Ну, и не надо. А Дана ты, сыночек, никогда не зови, – говорит поп густым шепотом: – он по ночам ест, как крыса. Мариетт нарочно ставит ему на ночь что-нибудь в шкафу – посмотрит утром – ан чисто. И ведь подумай, никогда не слышно, как он берет – летает он, что ли?
Уходят оба. На опустевшем берегу только два старика, дружелюбно усевшиеся на соседних камнях. И так похожи они старые: и что бы ни говорили они – роднит их страшно белизна волос, глубокие борозды старческих морщин.
Прилив идет.
– Все ушли, – бормочет Хорре. – Так на обломках и нашего корабля сварят они горячий суп. Эй, Дан! Ты знаешь: он три дня не велел мне пить джину. Пусть издыхает старая собака, не так ли, Нони?
– О погибших в море… о погибших в море, – бормочет Дан. – Сын у отца, сын у отца, и сказал отец: пойди – и в море погиб сын. Ой, ой, ой.
– Ты что болтаешь, старик? Я говорю: он не велел мне пить джину. Скоро он, как тот твой царь, велит высечь море цепями.
– Ого! Цепями.
– Твой царь был дурак. А он был женат, твой царь?
– Море идет, идет, – бормочет Дан. – Несет свой шум, свои тайны, свой обман – ой, как обманывает море человека. О погибших в море – да, да, да – о погибших в море…
– Да, море идет – а ты этого не любишь? – злорадствует Хорре. – Ну, не люби. А я не люблю твою музыку – слышишь, Дан – я ненавижу твою музыку!
– Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.
Хорре говорит угрюмо:
– Это он поднял меня с постели.
– И опять поднимет.
– Нет! – сердито рычит Хорре. – А вот я сам встану ночью – слышишь, Дан – встану ночью и разобью твою музыку.
– А я наплюю в твое море.
– Ну-ка, попробуй! – говорит матрос с недоверием. – Как же ты плюнешь?
– А вот так, – Дан с остервенением плюет в направлении моря.
Смятенно хрипит испуганный Хорре:
– Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.
Дан испуганно:
– Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?
– Собака!
Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.
– Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!
Ревет, приближаясь, океан.
Картина 4
У самой воды, на тесной площадке каменистого берега стоит человек – маленькое, темное, неподвижное пятно. Позади его холодный, почти отвесный скат уходящего ввысь гранита, а перед глазами – в непроницаемом мраке – глухо и тяжко колышется океан. В открытом голосе валов, идущих снизу, чувствуется его мощная близость. Даже пофыркивание слышно – будто плещется, играя, стадо чудовищ, сопит, ложится на спину и вздыхает удовлетворенно, получает свои чудовищные удовольствия.
И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда – один.