- Так точно - личный пистолет! Системы Макарова!
- Макарова! Идиот! Где?
- Что?
- Где должно у дежурного офицера находиться личное оружие?!
- В кобуре?..
- Так! А кобура где должна быть?
- На ремне, на ремешках... на поясном ремне...
- А ремень? Где должен быть поясной ремень?
- На поясе?
- На поясе!!! Где у вас пояс? Талия у вас есть?!
- Ну... так точно.
- Где?! Где?! Где!!!
- Вот здесь... примерно.
- А ремень? Где на ней ремень?!
- А-а... нету? Нету...
- Я хочу видеть вас без ремня на поясе в одном-единственном случае: если вы на нем повеситесь, лейтенант Штейн!!! Где ваш ремень!!!
- Простите, товарищ адмирал... забыл надеть...
- Где может дежурный офицер забыть поясной ремень?!
- В гальюне.
- Что!!!
- Простите... я был в гальюне... по нужде, товарищ адмирал!... услышал свистки... торопился к трапу для рапорта!
- Командира! - хрипит адмирал на грани удара. - Эт-то... Бардак!!! пистолеты по гальюнам... дежурный без ремня... объявляют служебное несоответствие!.. на консервы пойдешь!!! Наказать! Примерно наказать!
И Штейн получает пятнадцать суток береговой губы.
Он вообще быстро стал местной знаменитостью.
Это было время, когда офицер мог быть уволен из кадров по статье за морально-бытовое разложение. И не желавшие служить это использовали умело и демонстративно разлагались. Они пили и куролесили, пока их не выгоняли, и тогда, с облегчением сняв погоны, устраивались на гражданке. Существовала даже целая лейтенантская наука, как уволиться из армии. Целая система приемов и уловок. Типа: лейтенант с опозданием прибывает утром прямо к полковому разводу на двух такси: первое с ходу тормозит прямо у ног командира перед строем, и оттуда торжественно выходит пьяный расстегнутый лейтенант, а из второго шофер бережно выносит его фуражку и надевает лейтенанту на голову; шик состоит в том, чтобы начать движение отдания чести еще при пустой голове, закончить же прикладыванием ладони уже к козырьку.
И Штейн куролесил как мог. Но перебороть интеллигентность натуры он все-таки не мог, и куролесил как-то неубедительно. Тоже пробовал пить, но мешало субтильное сложение и оставшийся слабым после блокады желудок, и банку он не держал. Пробовал выходить на развод в носках, отдавая честь адмиралу на стенке ботинком. Выпадал во время инспекции за борт. Вверенная ему радиослужба на учениях ловила то шведский сухогруз на горизонте, по которому, к счастью, промахивались, то вражьи голоса, которые каким-то удивительным образом усиливаются по корабельной трансляции, так что все в ужасе представляют себе поражение в неожиданно начавшейся Третьей Мировой войне и уже захваченный врагом Кремль... Другого бы уже под барабанный треск расстреляли.
Но ему не везло. Как-то к нему относились снисходительно. Он обрел репутацию вот такого поэта, интеллигента, человека тонкой душевной организации и романтика - безвредного, то есть, дурачка, потешающего моряков в их трудной службе. Офицеры, в скуке гарнизонной жизни, его обожали - кроме непосредственного начальства, которое увлеклось своего рода спортом: кто быстрее спихнет его со своего корабля. Щегольством было спихнуть его недругу.
Пробовали сплавить его с командой на полгода не Целину, и потом еще полгода вылавливали по степям его дезертиров. Если отправляли на берег перебирать с матросиками лук или картошку, матросики неукоснительно загоняли овощ налево и перепившись дрались с комендантским патрулем. На него можно было твердо рассчитывать - что все будет именно не так, как надо.
Тем временем, заметьте, проходит то самое хрущевское сокращение миллион двести. Офицеров увольняют с флота, они плачут и молят оставить, потому что любят море и жизни на гражданке не представляют, - а лейтенант Штейн плачет и молит, что не любит море и хочет на гражданку, и продолжает служить. Такова особенная военная мудрость. Все наизусть знают, что драматург Штейн, личный друг главных адмиралов, его родной дядя и протежирует племяннику, и предпочитают не встревать в родственные отношения. Вдруг дядя куда стукнет, лапа неслабая; себе дешевле помогать расти молодому офицеру.
И Штейн вырастает до старшего лейтенанта. Этот праздник он отметил пропиванием месячного жалованья и безысходным рыданием.
Офицер рыдает, а служба идет. И он постепенно приспосабливается. У евреев вообще повышенная приспособляемость. Он ведет в Доме офицеров флотское ЛИТО. Ездит на совещания флотских корреспондентов. Посылает в издательство сборник стихов. И подходит время, и ему присваивают капитан-лейтенанта.
Жизнь кончена... Тянуть лямку еще пять лет... зато потом он выйдет с этим званием в отставку - и вот тогда, на закате зрелости, начнется вторая, она же настоящая, жизнь. И все будет еще хорошо. Он считает календарь...
А проверяющий кадровик, между делом:
- Как там у тебя этот чудик, ну, поэт, племянник Штейна? служит? жив?
- Ничего, товарищ адмирал. Конечно, не моряк... но старается.
- Ну хорошо. Дядя высоко вхож... ты не очень, в общем... понимаешь. Я б его, конечно, сам удавил... но ты не зажимай там особо. Срок очередного звания когда? представь, представь...
Штейн уже сговорил себе работку на берегу, уже купил ящик коньяку для отвальной, и тут ему сообщают радостную новость:
- Ну... ставь!.. Причитается с тебя.
- Да уж! - счастливо соглашается он.
- Представили на капитана первого ранга. Слыхал?
- Кого, - говорит, - представили? Куда?..
- Тебя! Иди - покупай погоны с двумя просветами.
Штейн оседает на пол, потом встает и идет в гарнизонный магазин покупать веревку. Господи, не по вине кара. Это означает ждать отставки еще пять лет! Этого он не вынесет.
Сказано - сделано. Вместо хождения на службу он садится вплотную к праздничному ящику коньяка и неделю справляет по себе поминки. А выпив ящик, последнюю бутылку сует в карман, садится в поезд и едет в Москву. К дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к великому драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз в жизни.
И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему, помогал, а все без толку...
Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:
- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание получать.
При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо стула, плачет и говорит:
- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу. Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...
- Что же - скрипка! - гремит дядя, человек крупный и удачливый, без сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. - Римский-Корсаков тоже был композитор, а какой морской офицер был!
- Дядя, - говорит Штейн. - Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут капитана третьего ранга, я застрелюсь.
- Странное отношение к карьере, - не соглашается дядя. - А чего ж ты хотел - сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.
- Не буду служить! - буйствует племянник. - Это ты во всем виноват!
- Ах ты щенок! - говорит дядя, каперанг в отставке и великий военно-морской драматург. - Да если бы не я, ты бы вообще в училище не поступил...
- Да, - вопит племянник, - и был бы счастлив! Это ты - "кем ты хочешь быть! кем ты хочешь быть!" - погубил мою жизнь!..
- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!
- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!
- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?
Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на стул. И внушает вкрадчиво:
- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим командующим...
- Да уж... - кивает дядя не без самодовольства. - Потому что уважают!
- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет... - И подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.
- Нет, - говорит дядя. - С такими просьбами я к нему обращаться не буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком просить.
Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь Плисецкой - это марш энтузиастов. И тихо шепчет:
- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...
Выдергивает из брюк ремень и норовит пристроить петлю к оконному карнизу.
- Прекратить!! - грохочет кулаком бездушный дядя, солдафон от маринистики.
Тут в комнату впадает его жена, племянникова тетя, которая всю эту душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:
- Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебя души? Ты посмотри - на мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, ты что, не понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот. Все эти твои матросы - они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они ругаются - это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветриваю от табака и портянок.
- Моряки не носят портянок!!!
- Скажите пожалуйста! А что они носят? Это так важно? Или у тебя много племянников?..
- Не лезь не в свое дело! - гремит дядя.
- Это мое дело! - кричит ему тетя. - И не смей на меня кричать! Кричи на своих адмиралов, так их ты боишься!
- Я боюсь?! - орет дядя. - Да я - член правления... кандидат ЦК...
- Так почему ты не можешь пойти в гости к этому Головко? Он к тебе прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что ты умный человек. Что тебе стоит? Ну хорошо - выпей с ними, посиди, я тебе разрешаю.