Кончил он рисовать, повернулся к нам и спрашивает: «Ну как, ребята, получилось или нет? Только честно скажите». А у самого голос дрожит. Понимаем, что сейчас мы ему как бы приговор произносим. И до сих пор не могу догадаться, как это у нас хватило сообразительности, чтобы не закричать хором, что все это, мол, очень здорово. Догадались, что он ждет от нас только правды. Музыкант и говорит: «Все это очень даже хорошо, только вот ухо немного не там, где должно быть». Тут и другие заговорили: дескать, хотя ухо, и верно, отошло в сторону, зато все остальное очень даже здорово получилось.
Выслушал нас художник и опять заплакал. Мы было утешать его начали, но он поднял руку и тихо сказал: «Спасибо, ребята, что правду сказали. А ухо я сам отдельно нарисовал, чтобы, значит, проверить вас. Уж извините…»
С той поры будто подменили человека. Стал он веселым и разговорчивым, а на лице появилось что-то такое особенное, ну, как бы озарение какое, и стало это лицо даже красивым. А может, это только нам так казалось, потому что, увидев красоту души, мы ее и к лицу отнесли.
Каждое утро он просыпался раньше всех, ощупью добирался до доски и рисовал. Дело было зимой, рассвет наступал поздно. Но ведь ему было все равно когда рисовать, что в темноте, что на свету. Бывало, только рассветает, а у него на доске уже целый зверинец изображен. Рисовал он все подряд — и собак, и кошек, и лошадей, и дома, и корабли. Только вот людей на первых порах остерегался рисовать. Может, потому, что на человеке его промахи заметнее становились. А промахи эти были: глядишь, там крыло у птицы отскочило, там — хвост немного не в том месте начинается. Мы ему на эти промахи указывали, и наши замечания не только не огорчали его, а даже радовали. «Ничего, ребята, это дело поправимое», — говаривал он, и верно: с третьего-четвертого захода у него получалось все как надо.
А потом он и нас стал рисовать. И опять это была придумка музыканта. В ту пору сфотографировать нас было некому, а каждому хотелось домой карточку послать. Вот и просит музыкант: так и так, мол, нарисуй родным на память. Сначала художник долго отказывался. «Если бы я, — говорит, — хоть один раз видел тебя, попробовал бы, может, что и получилось бы. А так не выйдет». «А ты попробуй, — настаивает музыкант, — может, и получится. А не получится — бог с ним». Уговорил все-таки. Долго ощупывал художник лицо музыканта, расспрашивал, где у него морщинки и родинки. А потом нарисовал. И ведь получилось! Не так чтобы очень здорово, а все же похоже.
Музыкант послал тот рисунок домой. А через несколько дней пришел ответ от жены. Она писала, что портрет ей понравился, сделан хорошо, видно, большой специалист рисовал. И еще писала, что сделала для него рамку и повесила на стене, чтобы дети видели, какой герой их отец, если его портреты настоящие художники рисуют.
Письмо это сослужило большую службу не только художнику, а и нам. Если раньше он отказывался нас рисовать, то теперь делал это с удовольствием.
— А вас он не рисовал? — спросила Юля.
— И меня рисовал. — Иван Прохорович вытянул из нагрудного кармана бумажник, развернул его и бережно вынул оттуда аккуратно обернутый целлофаном рисунок. — Вот, поглядите.
Рисунок пошел по рукам. Тридцать с лишним лет оставили свои следы на лице Ивана Прохоровича. И все-таки тот, что на рисунке, был чем-то очень похож на нынешнего.
— Раньше-то сходства больше было, — сказал он, осторожно укладывая рисунок в бумажник.
— Что же было потом с этим художником?
— Сейчас доскажу. — Иван Прохорович положил бумажник в карман, заколол его булавкой и продолжал:
— Потом он решил попробовать работать кистью. Не знаю, кто и откуда достал ему краски и кисти. Принесли большой лист картона и закрепили его на парте. Чтобы художник мог отличать краски, на тюбиках напильником сделали зарубки. Ну, и в помощниках и советчиках тоже нехватки не замечалось — все, кто мог вставать, помогали чем могли.
С красками дело шло хуже, чем с мелом и карандашом. Бывало, бьется-бьется, а потом возьмет и все замажет. Ляжет ничком на койку и пролежит целый день. А на другой день опять принимается за работу. Работал много, часов, наверное, по десять, даже почернел с лица. Еще и кормежка-то в то время была неважная.
Когда я выписывался из госпиталя, картина была еще не закончена. Что с ней стало потом, я не знаю. Ничего не слышал больше и об этом художнике, сколько потом ни расспрашивал о нем. Вот такая история…
— Все-таки жизнь гораздо богаче и интереснее, чем мы о ней пишем, — сказала Юля, когда они вышли на улицу.
Николай промолчал. Он все еще был под впечатлением рассказа Ивана Прохоровича и не хотел сейчас ни о чем говорить. Видимо, Юля поняла это и тоже замолчала. Так, молча, они вышли на набережную. Холодный осенний ветер бросил им в лицо мелкие брызги. Юля поежилась и плотнее прижалась к руке Николая. Он повернулся, заслонил ее от ветра, осторожно взял в ладони ее лицо. Ветер раскачивал висевший над ними фонарь, и на лице Юли тоже раскачивались тени.
— Я не люблю, когда ты на меня смотришь, — тихо сказала она.
— Почему?
— Мне кажется, ты в это время слишком критически изучаешь мое лицо.
— А я думал, тебе это приятно. Ты очень красивая. Я иногда даже боюсь твоей красоты.
— Почему?
— Слишком многие на тебя смотрят. А я хочу, чтобы это было только мое.
— Может быть, мне носить чадру?
— Не возражаю.
— На тебя ведь тоже смотрят.
— Я — другое дело. Я некрасивый. А знаешь, мне иногда хочется быть красивым. Как вот этот герой-любовник, что спорил с Тим Тимычем.
— Лавровский? Какой же он красавец? У него отталкивающе слащавое, женское лицо. И тонкие губы. Лицо мужчины должно быть мужественным.
— Спасибо. От имени всех некрасивых мужчин.
— Я — серьезно.
— Ты у меня очень серьезная. — Он потянулся к ее губам.
— Не надо, — сказала она и мягко отстранилась.
Он обиделся, выпустил ее и отвернулся. Потом сел на бетонный парапет и закурил. Юля оказалась чуть в стороне от него, она стояла, опустив голову, и ветер трепал ее волосы. Наверное, ей было холодно.
— Иди сюда, — тихо позвал Николай.
Юля покорно подошла и встала перед ним.
— Замерзла?
— Немного.
— Иди, укрою.
— Не надо, Коля. Ты выпил и завтра будешь жалеть об этом. Пойдем лучше по домам. Уже второй час.
Он опять обиделся, швырнул в воду окурок и решительно, даже зло, сказал:
— Ладно! Идем.
Он шагал размашисто и быстро, Юля едва поспевала за ним. В том, что она вот так, уцепившись за его руку, почти бежит за ним, Юля чувствовала что-то унизительное, но сказать об этом не решалась. А сам он ничего не замечал. Он заметил это только тогда, когда в десяти шагах от дома она оступилась и у нее подвернулась нога. К счастью, с ногой ничего не случилось, сломался только каблук.
Он взял ее на руки и донес до подъезда. На крыльце, поставив на ноги, опять потянулся к ее губам, но она отвернулась, поцелуй угадал в ухо, до боли оглушил Юлю, она даже вскрикнула.
— Не надо, не смей!
Он резко отстранился от нее и, не попрощавшись, пошел. Юля, прислонившись к косяку, постояла еще с минуту и, когда звук его шагов растворился в темноте, заковыляла к своей квартире.
Придя домой, Николай не раздеваясь лег на кровать и долго лежал так, закинув руки за голову и глядя в потолок. То ли от выпитого, то ли от обиды в груди ныло, и боль эта не проходила. Тогда он стал осматривать потолок. По известке бежали тонкие морщины трещин, в углах скопилась паутина, лампочка засижена мухами. В окно налетели ночные бабочки и бессмысленно кружились вокруг лампочки, то и дело натыкаясь на нее. Наверное, им было тоже больно, но какая-то сила тянула их к свету, они не могли оторваться от него.
Потом он встал, разделся и погасил свет. Долго ворочался с боку на бок, но уснуть не мог. Тогда он нащупал сигареты, закурил и посмотрел на часы. Они показывали без четверти три. Дотянувшись до стола, снял телефонный аппарат и поставил его себе на живот. Ему не хотелось вставать и зажигать свет, и он ощупью набрал номер. Судя по тому, что Юля так быстро отозвалась, она тоже не спала.
— Не спишь? — все-таки спросил он.
— Не сплю.
Он помолчал, а потом решительно сказал:
— Юля, я не могу больше. Я люблю тебя.
— Я знаю, — ответила она, как показалось ему, слишком спокойно.
— Но я сам узнал об этом только сегодня.
— Значит, я узнала раньше.
Теперь они оба молчали. Он слышал в трубке ее дыхание и тиканье часов. Потом догадался, что это тикают не ее, а его часы. Прижав трубку плечом, Николай снял их и положил на стул. Потом опять решительно сказал:
— Я сейчас приду к тебе.
— Ни в коем случае! — испуганно сказала она.
— А завтра мы зарегистрируемся.
— Смешной ты, Коля. Неужели ты думаешь, что я придаю этой регистрации какое-нибудь значение?
— Тогда в чем же дело?
— Видишь ли, я никогда ни с кем не была близка.
И боюсь этого. Дай мне несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли. Я тебя прошу. Очень прошу!
— Хорошо, — согласился он. — Но в загс мы завтра все-таки пойдем.
— Как хочешь. Я тебе сказала, что мне все равно.
— Пусть будет все как положено. В конце концов, у нас могут быть дети. Должны быть!
— Пусть будет девочка.
— Нет, сначала мальчик.
— Тебе не кажется этот разговор несколько забавным?
— Ты хочешь сказать — преждевременным?
— И это тоже.
— Скучный вы человек, Гуляева.
— Во-первых, я пока еще Носова. А во-вторых, никогда не смей со мной так разговаривать!
— Хорошо, пусть будет Юлия Андреевна Гуляева. Звучит?
— Не знаю. Я к этому долго не привыкну.
— Все-таки я сейчас приду.
— Нет. Я тебя очень прошу: подожди.
— Ну хорошо. Спи.
— Ты тоже спи.
— Вряд ли мне это удастся.
Но он заснул очень быстро, не успев даже осознать, что произошло.