Океан времени — страница 9 из 11

[4]

1918–1923

Глаза удава

Вы не видали глаз удава —

Огонь, порыв и чистота.

У них зеленая отрава

И поперечная черта.

В них зов ножей, в них тяга ада,

И раз один взглянув туда,

Вы очарованного взгляда

Не оторвете никогда.

Они соперников не знают.

В них замирающий порок.

Вам иглы тонкие пронзают

Открытый в ужасе зрачок.

Канатов крепче эти нити,

Безумья глубже это дно,

Но ближе, ближе загляните —

Вернуться вам не суждено.

Я сталь. Души закрыта дверца,

Но проклинаю день и час,

Когда удав в глаза и сердце

Вопьет уколы острых глаз.

Шахматы

Истинное в мире

Дорого и свято:

Шестьдесят четыре

Маленьких квадрата.

Выстроены гномы,

Короли и туры.

Издавна знакомы

Тонкие фигуры.

Деревянным детям

Мысли и забавы

Мы места разметим

На квадратах славы.

Пусть один другого

С маленькой арены

Снимет, но толково —

В танце перемены.

Радостно и чудно

Видеть воплощенье

Мысли обоюдной

В жизни и движенье.

Сны

Откуда наши сны? Всю ночь в покое,

Не покидая ложа своего,

Лежит и дышит тело чуть живое,

Но кто-то с кем-то где-то за него

Встречается, и говорит, и муки

Испытывает, и тоску, и страх,

И навзничь, запрокидывая руки,

Летит с обрыва, чтобы спящий — ах!

Очнулся… Не затем ли и рассветы,

Скрывая наспех истину от нас,

Вновь расставляют в комнате предметы,

Чтоб им спросонок удивлялся глаз,

Пока за ними разбирают тени

Страну (иль декорацию) видений?

«На снегу у костра за мостом…»

На снегу у костра за мостом —

Силуэт часового с ружьем.

Как ужасно, что пропуск ночной

Я у южного моря забыл…

И мелькала волна за волной,

И по снегу солдат подходил.

Я проснулся от запаха роз

Без России…

Я проснулся от крика и слез

Над волнами чужой и свободной стихии.

«Труженик, воин, святой…»

Труженик, воин, святой

И — человек молодой.

Вышел из отчего дом —

Подвиг, молитва и труд…

Но почему-то истома,

Тоже и песни, и блуд…

И через столько-то лет:

Нищий, мыслитель, поэт.

«Страшно жить, не любя никого…»

Страшно жить, не любя никого,

Но, быть может, страшнее всего

У высоких ночных фонарей

Проститутки с глазами детей.

«Подойди, молодой человек».

«Я с такими не знался… пока…»

Из-под темных измученных век

Подавляемой страсти тоска.

Не сегодня, так завтра, не тот,

Так другой, побледнев, подойдет

И обнимет в холодном раю

Ледяную невесту свою.

«Как будто водолазу в океане…»

Как будто водолазу в океане,

Когда он глянет вглубь и в высоту —

Случайному прохожему в тумане

И холодно, и жутко на мосту.

Под умирающими фонарями

Какие-то крылатые пальто,

С какими-то зубчатыми зонтами

Из ничего скользящие в ничто.

И снова шарканье по мокрым плитам

То глуше, то невнятней, то слышней,

И в воздухе, как в зеркале разбитом,

Какие-то подобия людей,

«Все тленьем тронуто…»

Все тленьем тронуто

И… очищается…

Слез-то, урону-то!..

Но по закону то,

Что отпускается,

Злом не считается.

Муза от боли вся —

Мука и хрип…

Ведь не погиб….

Но как ты колешься,

Терния шип!.. А не помолишься?

«Мы поэзии верим вначале…»

Мы поэзии верим вначале,

Словно мы раскрываемся в ней

В каждом слове, в мельчайшей детали.

Упоенные властью своей,

Мы искали затерянных где-то

Объяснений пути твоего…

Только ты не давала ответа —

Все искусство не стоит его.

Но, поняв безнадежность усилий,

Отчего же себя и потом

Бесполезному мы посвятили,

Не ища оправданья ни в чем?

«С чего бы начать — с незнакомой звезды…»

С чего бы начать — с незнакомой звезды,

С ее отразившей воды,

С летящего голубя — или начнем

С тебя самого за столом?

Куда ты ни взглянешь, с чего ни начнешь,

Повсюду — над бездной бессильная дрожь.

Звезда оборвется и в ночь упадет,

И птица погибнет, и сам ты вот-вот

Качнешься над зыбью просторов пустых

И, всё позабыв, уничтожишься в них.

«Все безысходнее беда…»

Все безысходнее беда —

Короткой жизни половина.

Но ты учила, Мнемозина,

Любить ушедшие года.

Сказать о лире — помоги,

Ты жизнь мою, оберегала

И первые мои шаги

На музыку перелагала.

«Не понукай свободного Пегаса!..»

Не понукай свободного Пегаса!

Будь с ним одно, и он тебя поймет.

Пусть, нервничая, не спешит вперед:

Он конь такого класса,

Что знает сам, куда и как домчать,

Когда понадобится, к сроку…

Как стуком сердца управлять?

Как чудному себя не вверить скоку?

«На французских кладбищенских плитах…»

На французских кладбищенских плитах

Я люблю разбирать имена.

Я присутствие в землю зарытых

Чувствую — не чужая страна.

Разве не героини Бальзака,

И Флобера, и даже Бурже

К петербуржцу выходят из мрака:

Улыбнуться и prendre conge?[5]

Хорошо, что уроки чужбины,

Претворившие воду в вино,

Подтвердили, что «гроздья рябины»

И «березки» забыть не грешно.

«Зашлепанные мокрым снегом…»

Зашлепанные мокрым снегом,

Бегут с усилием вагоны.

И трудно шапкам и телегам

Сквозь ветер двигаться соленый.

То вековых буранов соль,

России въедчивая боль.

В ней столько силы несомненной,

Что даже человек над Сеной

Сквозь хрупкий западный уют

Всем сердцем слышит край огромный,

Где тучи злые слезы льют

И стонут мучеников сонмы.

«Галстук медленно развяжет…»

Галстук медленно развяжет,

С сапогами на кровать,

Тяжело вздыхая, ляжет,

Но уже не может встать.

А другой, курок сжимая

Холодеющей рукой,

Скажет: «Видишь, дорогая,

Что ты сделала со мной?»

Раб не вынесет неволи,

Воина убьют в бою,

Ну а мне навеки, что ли,

Ты даруешь жизнь мою?

В отдаленье парус сгинет,

Бесполезен мой протест,

И красавица покинет,

Или — хуже — надоест.

«Нет, не музыка ропот такой…»

Нет, не музыка ропот такой,

Не отчаяние, не поэзия:

Словно шорох воды дождевой

На покатом железе.

Странный шум, непонятно о чем,

Кажется, извещая о бедствии,

Возникает в молчанье твоем

И растет, как рыдания в детстве.

Ничего, не случилось с тобой,

Это может быть чье-то несчастие,

Отголосок тревоги чужой

Или страсти.

Только ты не ропщи, не жалей,

Не напрасные эти волнения,

Им, как жизни летящей твоей,

Есть причина и нет объясненья.

«В неровный век без имени и стиля…»

В неровный век без имени и стиля.

Когда былое в щепы размело,

Попробуй оценить Леконт де Лиля

И трудные заветы Буало.

Знай: чтобы о волнениях земных

Сложить достойное повествованье,

Во-первых, нужно самообладанье

И холод расстоянья, во-вторых.

Я не один сейчас зажег огонь,

Не мной одним тоска овладевает —

Вот и другой: прозрачная ладонь

Глаза от света лампы закрывает.

Он тоже сочинитель — на земле

Немало нас, и часто нам не спится,

Под утро просыхает на столе

Значками испещренная страница.

Мы пишем о несчастиях: о том,

Как пьет один, ничем не обольщаясь,

И как другой, измученный трудом,

Пришел и лег в постель, не раздеваясь.

Писать о радости не станем мы,

Она бедна — мы цену ей узнали.

На лоб возлюбленной следы печали

Легли прочнее шелковой тесьмы.

А если мы о счастии поем,

То лишь затем, что в жребии непрочном

Мы помним и волнуемся о том

Высоком, беспредельном и бессрочном.

Потомство нас оценит: наш закал

Любви достоин — это сердце билось

Спокойно, чтобы голос не дрожал,

И внятно, чтобы эхо пробудилось.

1924–1926

«Где снегом занесённая Нева…»

Где снегом занесённая Нева,

И голод, и мечты о Ницце,

И узкими шпалерами дрова,

Последние в столице.

Год восемнадцатый и дальше три,

Последних в жизни Гумилёва…

Не жалуйся, на прошлое смотри,

Не говоря ни слова.

О, разве не милее этих роз

У южных волн для сердца было

То, что оттуда в ледяной мороз

Сюда тебя манило.

«Раскачивается пакет…»

Раскачивается пакет,

И зонтик матовый раскрыт…

Довольно бережно одет,

Он не особенно спешит.

Поспешно семенит за ним

Невзрачный, сгорбленный, в очках,

Подальше с кем-то молодым

На очень острых каблучках

Проходит женщина. За ней

Какой-то розовый солдат.

И целый день, и сотни дней,

И тысячи, вперед, назад

Идут бок о бок или врозь

Не те, так эти, где пришлось…

Ни человека, ни людей

(Живые, да, но кто и что?),

А сколько жестов и вещей,

Ужимок, зонтиков, пальто.

«Этим низким потолком…»

Этим низким потолком,

Этим небом, что в окошке,

Этим утренним лучом

Солнца на забытой ложке.

Вот я к жизни возвращен,

Страх слабеет понемногу:

Значит, мне приснился сон,

Все на месте, слава Богу.

Дай припомню, отчего

Слезы по щекам бежали.

Что я видел? Моего

Брата… на полу… в подвале.

Он уткнулся в пол лицом,

Руки врозь по грязным плитам,

Кровь чернела под виском,

Пулей острою пробитым,

Он лежал… Но где же он?

Иль недаром сердце ныло?

«Бедный, это ведь не сон,

Милый, так оно и было».

Химеры

Есть нежная и страшная химера:

Не все лицо, не руки (на свету),

А только рот и дуло револьвера

Горячее от выстрела во рту.

Есть и такая: толстая решетка,

И пальцы безнадежные на ней,

И прут железный в мякоть подбородка

Врезается все глубже, все больней.

Есть и другие — в муке и позоре

Они рождаются из ничего,

Они живей чудовищ на соборе,

Они обрывки ада самого.

Но, друг мой, не довольно ли видений —

Действительность бывает пострашней,

И знаешь, чем она обыкновенней,

Тем меньше сил сопротивляться ей.

Не торопясь часы проходят мимо,

И надо жить в усталости тупой

И стариться уже с неизгладимой

Презрительной усмешкой над собой.

«Всё, что жизнь трудолюбиво копит…»

Всё, что жизнь трудолюбиво копит,

Всё, что нам без устали дари́т, —

Без остатка вечное растопит

И в себе до капли растворит.

Как для солнца в ледяной сосульке

Форму ей дающий холод скуп,

Так для вечности младенец в люльке,

В сущности, уже старик и труп.

«Что из виденного из всего…»

Что из виденного из всего

Твой последний выделил бы взгляд?

«Никого, мой друг, и ничего», —

Перед смертью правду говорят.

Да и почему бы не забыть

То, чего могло бы и не быть.

Эпоха

Нет никакой эпохи — каждый год

Всё так же совершается, всё то же:

Дыши — но воздуху недостает,

Надейся — но доколе и на что же?

Всё те же мы в жестокости своей,

При всех правителях и всех законах

Всё так же, и не надо жизни всей

Для слишком многих слишком утомленных.

Всё так же без шута и подлеца

Не обойтись, как будто мы на сцене.

Всё так же нет начала, нет конца

В потоке надоевших повторений.

И каждый, смертью схваченный врасплох

На склоне лет, растраченных без цели,

Всё тот же грустный испускает вздох:

«Да стоило ли жить, на самом деле?»

А все-таки, не правда ли, нет-нет

Любовь простая (о, всегда всё та же)

Мучительно походит на ответ,

На утешение, на счастье даже.

1927–1929

«Какая пальма! Как она…»

Какая пальма! Как она

Ветвями длинными поводит, —

Но даже римская весна

Во мне простора не находит.

В траве садовники лежат,

Закусывая и болтая.

Лопата одного лентяя

Чиста и блещет, как закат.

И хорошо семинаристам

В саду зеленом и ветвистом:

Недвижны ленты за спиной,

И взор сияет тишиной.

И англичанину в карете

Приятен Пинчио — сквозит

Листва. Какой спокойный вид,

Цветные пятна — это дети,

А небо, серое с утра,

Подобно куполу Петра.

Но явно гений святотатца

Затмил зиждителя-Отца:

Лазури не дано конца

И может ли она сказаться?

Подъемом каменно-крутым

И кривизной могучих линий

Как воля он необходим

Небес лазоревой пустыне.

«Поэт в изгнании. Его смягчают муки…»

Поэт в изгнании. Его смягчают муки:

Он полюбить успел чужой народ,

И хоть нерусские вокруг он слышит звуки

По-русски об Италии поет.

Она ему уже настолько верный друг,

Что флорентийский мул, и костромской битюг

И нашей песни стон, и здешнее bel canto,

Сирокко жгучее, и вой сибирских вьюг

И к Пушкину любовь, и Данте

Расширили земных владений круг,

Границы родины поэта-эмигранта.

«Снег и снег, не измеришь докуда…»

Снег и снег, не измеришь докуда,

И песок обжигает верблюда…

Над полями экспресса свисток,

И призывы из тюрем и ссылки,

И ребенок кусает сосок,

Под которым нежнейшие жилки.

Лист на дереве, рыба в воде,

Человек на потухшей звезде.

«Прояснилось — не за окном, во мне…»

Прояснилось — не за окном, во мне…

Природа же уныла и сонлива,

Полощется промокшая крапива,

Как водоросли темные на дне.

Я вспоминаю о великом дне…

Сегодня даль бесцветна и дождлива,

И веет чем-то грозным от залива,

Но все это, но все это — вовне.

Свободен я не только от природы —

Весь мир опустошающие годы

Уже не тягостны душе моей:

Я встретил лучшую из всех людей.

«Почти упав, почти касаясь льда…»

Почти упав, почти касаясь льда,

Над ним тем легче конькобежец реет;

Почти сорвавшись, на небе звезда

Тем ярче в ту минуту голубеет.

И ты, от гибели на волосок,

Мечтая пулей раздробить висок,

Опомнился на миг один от срыва —

И что ж? Душа, могильная вчера,

Как никогда сегодня терпелива,

И жизнь вокруг неистово щедра.

«Наших волос вес…»

Наших волос вес

Тоже из главных чудес.

Дно мрака и света,

Глаз, наша краса,

Или рука — эта —

Истинные чудеса.

О несравненная

Мира частица,

Сердце, еще не уставшее биться!

Чайка

Пересекая падающим путь,

Охотницы божественная форма

Не опоздает в воздухе нырнуть

За крохами взлетающего корма,

И даже пальцы длинные толкнув,

Из них добычу вырывает клюв.

И долго продолжается игра,

И что-то родственное ты у чайки

Уже улавливаешь, как сестра.

И правда: в этих быстрых, без утайки,

Без страха, без оглядки воровской

Охотницах — есть общее с тобой.

Коснулся ветер платья и волны

Среди залюбовавшихся прохожих.

Один я знаю, сколько глубины

В глазах твоих и грации, похожих

По смелости и строгой красоте

На легкий тот полёт, на крылья те.

«Из города побег…»

Из города побег

(И не было погони?),

И на вершинах снег,

И мир как на ладони —

Восстановил меня

Для жизни, для искусства,

Как будто заменя

Изношенные чувства.

За все благодарю

Поверхности кривые,

Которые зарю

Встречают, как живые,

Всей зеленью лесной,

Цветами полевыми

И где-то надо мной

Пернатыми под ними,

Поющими, чертя

Мгновенные узоры.

Я счастлив, как дитя…

Благословляю горы!

«Вечерами…»

Вечерами

Фонарями

Города с горы моей

Я любуюсь, забывая,

Что шагает боль живая

Под лучами тех огней.

Сердце, в прожитое глядя,

Не забудь, но Бога ради,

Отпусти врагам моим

Зло, испытанное нами,

И любуйся всеми днями

Жизни сквозь вечерний дым,

Как любуюсь я огнями

Города с его скорбями

Где-то под окном моим.

«Измученный, счастливый и худой…»

Измученный, счастливый и худой

Подснежник расплавляется весной.

Он весь — изнеможение и нега.

И так его негрубы лепестки,

Как умирающие хлопья снега,

Как выражение твоей руки.

Все, что себя любить повелевает

За чудо слабости и чистоты,

Власть надо мной твою напоминает —

Как ты сильна, как беззащитна ты!

«Как камешек по льду…»

Как камешек по льду

Дзинь-дзинь и затих

Мне кто-то Изольду

Назвал и других…

Волшебные звуки

Волшебных имен…

На муки разлуки

И я обречен…

И слышу Диану

Я слухом вторым,

Подобно Тристану

И многим другим.

«Сила любви, сила страдания…»

Сила любви, сила страдания

Все же сильней

Всеотрицания —

Вот что я вывел из жизни твоей.

Не помню

Зло,

Как ни служил ему,

С детства немилому.

Что же, пора

В школу добра,

Раз для головеньки

Дивной и глаз

Нужен я новенький,

Как на заказ.

«Как радостно рождение в горах…»

Как радостно рождение в горах

Большой реки: из малого фонтана

В расселине потухшего вулкана

Вот эта, например, несется — ах!

Как радостно, то в брызгах, то каскадом,

Вначале бедный прорывая путь,

Затем увлечена долины ладом,

Вбирает ширь, как юность воздух в грудь,

И умирает в море, но живет

Возобновлением. И мы, конечно,

В огромной жизни, временной и вечной,

Похожи на нее: река и род.

«Вот крестьянин с граблями, с лопатой…»

Вот крестьянин с граблями, с лопатой.

На зеленом чуть, ли не черны

С бледно-серой выцветшей заплатой

Темно-синие его штаны.

Я сейчас хотел бы пейзажистом

Быть: люблю Пуссена и Коро.

Вьется ласточка на синем фоне мглистом,

Вдруг переходящем в серебро.

И от солнца, уж и так богатый,

Сказочно усиливает цвет

Лист зеленовато-желтоватый,

Но такой в искусстве краски нет.

«Долго в чашечке цветка…»

Долго в чашечке цветка

Пчелка роется, пока

Не перелетит к другому,

Ценный по дороге к дому

Увеличивая груз,

И цветку такой союз

Предлагая: «Ты мне меду,

Я же твоему народу

Пыльцы раздарю твоей,

К моему приставшей брюшку.

Дай же пестик понежней

Поцелую. За понюшку

И за сок благодарю

И богато отдарю.

Моего труда уловки

Не мешают мне давать —

Ваши пестрые головки

Будут поле покрывать».

«Для меня природа твой наместник…»

Для меня природа твой наместник

И ее созданий вид и звук,

И чего-то тягостного вестник

В этом суеверии — паук.

Слишком быстрый, слишком расторопный,

Муху беззащитную казня,

Он какой-то ужас допотопный

С детства вызывает у меня.

Но и пауков необходимость

Чувствую в йерархии живых.

Ты и к этому во мне терпимость

Развила, и я не трону их.

«Вот веселье над потоком…»

Вот веселье над потоком,

Может быть реки истоком,

Плавной и большой…

Как он скачет боком, боком,

Дикого козленка скоком

Вниз с горы крутой…

Но уже и страшновата

Что-то мутное куда-то

Мчащая вода —

Мутное полей весенних,—

На вершинах молода,

Здесь она уже в сомненьях

Зрелого труда:

То сильна, то как бы мякнет

Весь ее порыв.

Синий ждет ее залив…

Досягнет или иссякнет,

Цель чудесную забыв?

«Здешний родственник саврасок…»

Здешний родственник саврасок,

Жеребенок скок да скок.

Он коричневый, в заплатах

Белизны. В зеленоватых

Все и розовых тонах,

И, конечно, золотистых

(Из-за солнца). На холмах

Весь надолго в птичьих свистах

(Извините, это звук

Не особенно любимый) —

Сплошь черно-зеленый сук

Сосен…. А над ними дымы:

Облака не облака,

Не лазурь и не сиянье

Тоже краской, но слегка

Тронутое, как платка

Поезду вослед мельканье

Ранящее… О, тоска

Поцелуя на прощанье!

«Друг и гений мой…»

Друг и гений мой,

О, живи и пой.

Ты, как фея, брызнула

Мертвой и живой

На меня водой.

К счастию ты вызвала

Душу юных лет,

Спавших под развалинами,

На меня наваленными

Непрерывным нет.

О, моя звезда!

Раз такое может быть

В образе таком,

Это мне поможет жить,

И перед концом,

Пусть уничтожающим,—

С миром навсегда

Я благословляющим

Распрощаюсь да!

«Не забуду горных звуков…»

Не забуду горных звуков

Я, доколе не умру.

Начинаю с дятла стуков

В дерева кору.

Иглы с шорохом и шишки

Осыпаются,

С цокотом с сосновой вышки

Белки озираются.

Падая, журчит ручей,

И того же лада —

Те же дактиль и хорей,

Словно твой, Эллада,

Царственных трагедий хор —

Эхо водопада.

Счет ведет цикада

Стоп, и мелодичен треск

Скрипки под сурдинку.

В вышине, как солнца блеск,

Крылышки и спинку

Озарившего

Жаворонку в небе,

Блещет пение его…

Что-то вроде «baby»

В ушко хочется шепнуть

Осторожной лани —

Замерла — и снова в путь!

Звук ее молчаний —

Тоже, сердце, не забудь.

«Я люблю изящество…»

Я люблю изящество,

Например, гавота,

С ним недаром сходное

У тебя есть что-то.

Я тебя, как музыку,

Слышу, и волнуюсь.

Между нами сотни верст,

А не налюбуюсь.

Я смотрю в глаза твои —

До чего большие

И, при всей их доброте,

Строгие какие.

Но улыбка нежности

В них уже сияет,

И не только снизу лоб

Что-то озаряет.

Он высок и так хорош

В дымчатой короне,

Ушки закрывающей

Прядью двусторонней.

Вот я вижу: ты встаешь

И твои движенья

Гармоничны и просты,

Как душа творенья.

Ты само изящество,

Например, гавота,

Только есть у твоего

Поважнее что-то.

Огненное, южное

Брио у Россини,

Но твоя мелодия —

Путь к первопричине.

Что-то очень русское

В чистоте смиренной,

За которой молнии

Прелести надменной.

Все заметнее в тебе

Замысел большого

Автора. Люблю твое

Пение и слово.

Радости изящества

Так разнообразны,

Что-то есть у твоего,

Перед чем соблазны

Легкомысленных утех

И несчастие, и грех.

«Я люблю тебя тысячу лет…»

Я люблю тебя тысячу лет.

Я люблю тебя — ты умирала,

Умирал за тобою поэт,

И любовь начиналась с начала.

Я люблю тебя, муж и жена,

И любовники — лучшие в мире —

Понимают, что вечность, одна

И что вовсе она не в эфире.

Не она ли волна за волной

И с моею сплетается кровью

И состав переполнила мой:

Я люблю тебя вечной любовью.

«Мне холодно очень…»

Мне холодно очень,

Мой домик непрочен,

Я — ласточки счастие летнее,

Морозами ранено я.

Что горше и что безответней,

Чем ранняя гибель моя?

Лишь слезы еще незаметнее

С надменной сбегают щеки,

И ужас еще беспредметнее

У верного сердца тоски —

По хрупкой, и дальней, и милой,

Которую, Боже, помилуй.

«Словно с плеч, спадающий…»

Словно с плеч, спадающий

С дерева наряд —

Этот листопад,

Звуки заменяющий.

Да, скудеет звук,

Тише радость птичья,

И каштана стук

В землю — словно гвоздь

Загоняют в гроб

Летнего величья,

Холода озноб

В теле вызывая…

Нежеланный гость —

Осень, и от грая

В сучьях воронья

Вздрагиваю я…

Маленькая грация —

Ласточка, летай

В небесах Горация,

Где сегодня рай.

«Моя поредела семья…»

Моя поредела семья,

Уж солнце не греет, и тень его

Две ласточки ловят везде.

Нахохленные и продрогшие,

Они растерялись в беде

И крылышки греют намокшие

Друг другу в холодном гнезде.

Уж за комарами и мошками

Не гнаться — повымерли все.

На сжатой давно полосе

Напрасно и клювом, и ножками

Промерзлую землю — тоска! —

Тревожить, ища червяка.

На вашу беду, не ко времени

Вы (поздно, увы) родились,

Другие из вашего племени

Уж как хлопотали: учись

Летать, и пример подавали, и

Вот, не дождавшись (как жаль),

На юг улетели Италии,

В такую даль…

И чувствуя смерть неизбежную,

Летя через улицу снежную —

Так низко и трудно, людей,

Ту немощь жалеющих нежную,

Вы раните… Так о твоей

Болезненной хрупкости думаю

И всю мою нежность, и всю мою

Любовь умоляю: согрей

До лучших, до радостных дней

Озябшие крылышки ей!

«Горы осенние…»

Горы осенние,

Сжатая рожь,

Стань на колени и

Помни — умрешь…

Ветки под беличьей

Тяжестью дрожь,

Звуки свирели — чьей?..

Помни — умрешь…

«Душу веди мою,

Кто ты — скажи?»

«В ручку любимую

Руку вложи».

Природа

Для убивающих —

Мне все равно, —

Для заменяющих

Всех погибающих,

Но увядающих,

Как суждено

Только одно

Дно:

Я — шелестящая

Лапкой, крылом,

Птица, и чаща я,

Горы, и гром…

Волчье и беличье,

Жабье и девичье,

Чье не мое

Житье-бытье?

Юная, милая,

Да ни к чему:

Что подарила я,

Все отниму!

Но благородное,

Даже негодное

И обреченное

Сердце стучит

И, несравненную,

Вечную, тленную,

Все же вселенную

Благодарит.

«Куры спят и петухи…»

Куры спят и петухи,

Спит собака на полу,

Спят на столике стихи,

Сочинитель спит в углу.

Он деревней утомлен,

Он смертельно устает,

Слишком ясно видит он

Жесткой жизни кровь и пот.

Два вола одним ярмом

В глыбу свинчены одну,

Их хозяин, хоть с кнутом,

В том же старится плену.

В чистых избах гнет семьи

Часто рабства тяжелей…

Визг прирезанных свиней

Здесь ласкает слух детей.

Здесь не то чтобы страшней,

Чем в тревоге городской,

Здесь жестокость жизни всей

Не прикрыта суетой.

«Как часто я не чувствую греха…»

Как часто я не чувствую греха,

Когда он хочет глубже затаиться:

Бывают дни, когда слова и лица

Слиняли, стерты — и душа тиха.

А тут бы ей, казалось, бить в набат,

Будить меня, будить во мне тревогу:

— Очнись, очнись, ты потерял дорогу,

Не стой на месте, лучше уж назад!

Но то ли я устал, на самом деле,

Иль голоса души не узнаю, —

В такие дни, плывущие без цели,

Мне на земле спокойно, как в раю.

В такие дни я забываю Слово

И, радуясь безумью своему,

Я думаю: чего же тут плохого,

Да я ведь счастлив, судя по всему.

Всё кажется — еще, еще немного,

И даже память бедствий и забот

Во мне изгладится. И вдруг тревога

Меня стыдом и страхом обожжет.

И, глядя в ту недальнюю усталость,

В то самолюбованье, тот покой, —

Я в ужасе: как мало оставалось,

Чтоб задремал навеки дух живой.

«И лес, и я, и небо — в тишине…»

И лес, и я, и небо — в тишине.

Но зреет, нарастает, накатилось:

В ветвях, и над ветвями, и во мне

Вдруг что-то звучное зашевелилось.

Природа, я не знаю отчего,

Ты для меня чудовище чужое.

Мне страшно отдаленья твоего,

Мы чувствуем по-разному. Нас двое.

Все длится непонятная борьба,

И вдруг — нежданное согласованье,

Когда твоих березок худоба

Печалит больше, чем свое страданье,

Когда в лесу такое, как сейчас,

Вдруг в жизнь вмешается невнятным гудом,

И где-то над собой каким-то чудом

Себя и лес я чувствую зараз.

Немая, ну а ты в минуты эти,

Ты видишь ли, как я, что все на свете

Таинственно сближающий магнит,

Не в нас самих, что с нами кто-то третий,

Тот, кто разъединенных единит?

1930–1934

«Без проблеска надежды в агонии…»

Без проблеска надежды в агонии,

Когда кричать уже не стало сил,

Последний час Европы и России

Для Блока наступил.

И человека мы похоронили,

И мир погас (не только в нем),

И, равнодушные к его могиле,

Трезвей и проще мы живем.

Но тень его, печально-роковая,

Сопровождает нас из года в год

И, все яснее предостерегая,

О нашем жребии поет.

«Снег передвинулся и вниз…»

Снег передвинулся и вниз

Сползает по наклонной жести,

Садится голубь на карниз

И дремлет на пригретом месте.

И капель тысячи горстей

Под ветром сыплются с ветвей…

Но этого всего с кровати

Не видно. Маятник стучит,

И мало воздуха в палате,

И умирающий хрипит.

«И добродетель так слепа…»

И добродетель так слепа,

Что зверского не знает чуда,

И наша злоба так глупа,

Что видит все глазами блуда,

А чудо истинное в том,

Что, как бы ни казалось худо

И то, и это, — мы живем.

Да что там: с болью и стыдом

За жизнь цепляемся, покуда

Смерть не поставит на своем.

«Когда устанет воробей…»

Когда устанет воробей

Обтачивать сухую корку,

Среди играющих детей —

По их лопаткам и ведерку —

Поскачет он, прощебетав,

И, это тихо наблюдая,

Твою соседку за рукав

Потянет девочка худая,

И ты увидишь мать и дочь

Они бедны, их плечи узки,

И невозможно им помочь…

Но ты ведь литератор русский —

На профиль первой и второй

Ты смотришь с горечью такой,

Как будто здесь, на этом свете

(Опомнись, мало ли таких),

Мы перед совестью в ответе

За долю каждого из них.

«У газетчиц в каждом ворохе…»

У газетчиц в каждом ворохе —

О безумии, о порохе,

О — которой все живем —

Муке с будничным лицом.

И стилистика заправская

Не поможет ничему:

Пахнет краска типографская

Про больницу, и тюрьму,

И уродскую чувствительность,

И тщеславие, и мстительность.

У газетного листа

Сходство с людными кварталами,

Где пивные, теснота,

Циферблаты над вокзалами

С пассажирами усталыми

И особенная, та

Где уж никакими силами

Не поможешь — пустота,

Дно которой — за перилами

Арки, лестницы, моста.

«От запаха настурций на газоне…»

От запаха настурций на газоне,

От всех жестокостей и нищеты,

От сна, от смеха женщины в вагоне —

Томиться, петь, исписывать листы.

Начав с мечты — высокое прославить,

Мучительно разрозненное слить,

И все несправедливое исправить,

И затуманенное прояснить,

Но, видя, что не изменить вселенной

И в этой жизни не понять всего, —

В себе самом замкнуться постепенно

И петь, уже не зная для чего.

А там, в бездействие и холод канув

И посвятив остаток сил былых

Пустейшему из всех самообманов,

Писать стихи, чтобы напечатать их.

«Еще не раз удача улыбнется…»

Еще не раз удача улыбнется,

Как цифра подходящая в лото,

Еще любовью мучиться придется,

И думать, и писать, а дальше что?

А дальше? Дальше — на твоей могиле!

Сровняется земли разрытый пласт,

И будет ветер, и круженье пыли,

И все, что говорил Экклезиаст.

И твоему потомку будет ново

Любить, как ты, и видеть те же сны.

Друг, если продолженья нет иного,

Подумай, до чего же мы бедны.

«Дело неизвестно в чем…»

Дело неизвестно в чем —

Люди, и любовь, и годы,

В океане род дождем

Проплывают пароходы…

И не знаю, кто и где,

Наклонившийся к воде,

Или же, как я — в отеле,

Лежа на своей постели,

Видит ясно всех других,

Что-то делающих где-то,

И до слез жалеет их

И себя за то и это:

То — на убыль жизнь идет,

И у нас тепло берет

Мир, от нас же уходящий;

Это — настежь неба свод,

Ледяной и леденящий.

«Возвращается ветер на круги своя…»

Возвращается ветер на круги своя,

Вот такими давно ли мы были и сами?

Возвращается молодость, пусть не твоя,

С тем же счастием, с теми же, вспомни, слезами.

И что было у многих годам к сорока —

И для нас понемногу, ты видишь, настало:

Сил, еще не последних, довольно пока,

Но бывает, что их и сейчас уже мало.

И не то чтобы жизнь обманула совсем,

Даже грубость ее беспредельно правдива.

Но приходят сюда и блуждают — зачем? —

И уходят, и всё это без перерыва.

«Сердце, старишься ли ты…»

Сердце, старишься ли ты,

Или в кухне кран открыт —

Что-то мне из темноты

Однотонно говорит

Об утраченных, увы,

О — которых больше нет,

О сиянии Невы

Там, где университет.

И о чем еще? О том,

Что былого не вернуть,

Что уснуть последним сном

Надо же когда-нибудь.

«Затем построен новый дом…»

Затем построен новый дом

С окошками, с дверями,

Чтобы одни рождались в нем,

Других вперед ногами

Отсюда вынесут — в цветах,

На вялых родственных руках.

Увидит скоро новый дом,

Любовь, счастливую вначале

И безобразную потом,

Когда сердца пустыми стали.

Тогда захочет новый дом,

Чтоб человек с высоким лбом

Под самой крышей пел и чах:

Пусть мучится душа живая

О том, что в нижних этажах

Скользит, следов не оставляя.

«Идти, идти, в заботах и слезах…»

Идти, идти, в заботах и слезах,

Но что же мы в природе изменили?

Все так же зимний ветер пыль метет

И леденит фиалки на могиле.

Идти, идти, в заботах и слезах,

Всему на свете узнавая цену,

И все, что погибает на глазах,

И все, что поднимается на смену,

Все равнодушнее, все холодней

Следить и, уставая понемногу,

На жизни убывающей своей

Сосредоточить всю тревогу.

Да, укорачивается она,

И ничего еще не прояснилось…

Стихи закончены, ночь холодна,

В таком-то месте то-то приключилось…

И даже чувствуя за этим всем

Неясный луч какого-то просвета,

Как страшно спрашивать себя: зачем?

И помнить, что не может быть ответа.

«Есть времени бездушный океан…»

Есть времени бездушный океан

С холодными и едкими волнами —

Черты лица и городов, и стран

Он разрушает бережно с годами.

Так жжет его таинственный состав

Разлитый между нами, между всеми,

И кто не знает, что-нибудь начав,

Что силы в нем подтачивает время.

Есть времени кладбищенское дно,

Где всё — забвение, где в вязком иле

Так много затонувшего давно

И где лишь тень того, что мы любили.

И только тень кого-нибудь из нас —

И то, с какими смутными чертами —

Потомка нашего пытливый глаз

Отыщет под холодными волнами.

«Въезжают полозья обоза…»

Въезжают полозья обоза

На синий растресканный лед,

Высокая чайная роза

У теплого моря цветет,

И свечи пылают в соборе,

И крест положили на грудь…

Не эта ли всех аллегорий

Таинственней: жизненный путь.

Он убран снегами, цветами,

И щебнем, и пеной морской,

И бездна у нас под ногами.

Но южного моря прибой,

И по льду скользящие сани,

И голос подруги твоей, —

Тем сердцу дороже — в сиянье

Над гробом зажженных свечей.

«Ни смерти, ни жизни, а только подобие…»

Ни смерти, ни жизни, а только подобие

Того и другого — не только для тех,

Чье солнце — над Лениным, спящим во гробе

(То солнце уж слишком похоже на грех)…

Но так ли уж ярко оно, иностранное,

Над садом у моря, над визгом детей…

И думать нельзя, и загадывать рано.

Земля… Для чего оставаться на ней.

Под бурями века, под едкими ядами —

Всесветная осень, всемирный распад,

И лучшие люди особенным взглядом

Друг в друга, как в черную пропасть, глядят.

«Пора сознаться: до предчувствий…»

Пора сознаться: до предчувствий,

Которыми живет поэт,

До отражения в искусстве

Действительности дела нет.

А наша муза, как чужая,

Скучает у Него в дому

И, всем на свете сострадая,

Помочь не в силах никому.

О ежедневная забота!

Ты на земле всего сильней.

Есть утешительное что-то

В живучей горечи твоей.

«Среди друзей, среди чужих…»

Среди друзей, среди чужих:

«Да что я спорю? Всё равно!» —

Ты шепчешь, вглядываясь в ни..

И, как в раскрытое окно

Дождя и листьев дрожь и звук,

Ты слышишь сердца грустный стук:

«Друг с другом ты, и та, и тот,

Не знать до самой глубины

(Глаза лукавят, голос лжет)

Навек, навек разлучены…»

Как если бы из гроба в гроб

Стучался к мертвецу мертвец,

И призывал, и доски скреб —

Таков у нас язык сердец.

«Друг благодушный, мудрено ли…»

Друг благодушный, мудрено ли,

Цветами, властью и вином

Отгородись от нашей доли,

Твердить о счастии земном?

Нет, ты не прячься, ты попробуй

В чужую долю заглянуть

И даже сам, своей особой,

Хоть день в несчастий побудь.

Да только берегись при этом —

С отчаянья за тех людей

Не стань доверчивым поэтом:

Чем лучше ты, тем люди злей.

«Должно быть, тесно под землей…»

Должно быть, тесно под землей,

Когда лежишь, зарыт,

Но жить не легче над тобой

Зияет и кружит

Простор, огромный до того,

Что лучше не глядеть в него.

И не глядишь, но разве здесь

Без неба, взаперти

Всю боль, и стыд, и холод весь

Легко перенести?

«Свободный до последнего дыханья…»

Свободный до последнего дыханья,

Как эхо, угасал божественный арап.

Почти не ведая, что смерть — этап,

Он как бы говорил живому: до свиданья.

Мучительно и страшно умер Блок:

С собой и с жизнью исступленно честный,

Он над провалом в холод неизвестный

С себя, как рубище, любовь к земле совлек.

«Боюсь пространства, падающих звезд…»

Боюсь пространства, падающих звезд

Не выношу, как головокруженья,

И так вступаю на высокий мост,

Как будто от малейшего давленья

Он может рухнуть и ко дну пойти…

А вечером, примерно с девяти,

Когда в одно провалы и заборы

Сливаются и нет нигде опоры, —

Все, все, что составляет жизнь мою,

Все повисает «бездны на краю».

«В жизни, которая только томит…»

В жизни, которая только томит,

В небе, которое только зияет,

Что же к себе человека манит,

Словно свободу и мир обещает?

Вам не хотелось в прохладе полей

Или в вечернем дыму раствориться?

Вы не искали могилы своей?

Но отчего же, не в силах молиться

И не умея томленье прервать,

Мы обольщаемся снова и снова

И, безрассудные, ищем опять

Дружбы и нежности, света земного?

«Все будет уничтожено, пока же…»

Все будет уничтожено, пока же

Мы любим, самой смерти вопреки,

И пальцы детских ног на летнем пляже,

И голубя на глине коготки.

И многое еще… Но только мало

Всей прелести земной, чтоб перестало

Из этой жизни влечь всего сильней

В то смутное, что кроется за ней.

Так долго мы искали, как умели,

Для мира объяснения и цели

И научились только день за днем

(Не разрубив узла одним ударом)

Довольствоваться тем, что вот — живем,

Хотя и без уверенности в том,

Что надо жить, что все это недаром.

На западе оно заходит

На западе оно заходит. С юга

На северо-восток по радиусу круга,

Пути не замечая, — мысль моя

Меня перенесла в гранитные края

Твои, пустынная и чудная столица

Недавних грозных лет: и голоса, и лица

Таких-то (Гумилев, и Блок, и Сологуб)

Не только узнаю, но различаю губ,

Читающих стихи, такие-то движенья…

Их больше нет в живых, но для меня они

Живые. Все, чему дарили в оны дни

Мы сердце, воскресает. Продолжаю

И в Царское Село оттуда попадаю,

И гимназических товарищей моих

Встречаю, и они со мной среди живых.

На западе оно заходит… Имена

Священные, которыми она,

Европа, и сама священная, богата,

Всем говорите вы о там-то и тогда-то

Родившихся и живших. Только их

Никто из нас, еще сейчас живых,

Не мог живыми видеть. Отчего же

И эти с нами до конца, и тоже

Участвуют во всем, чем мы живем…

Я Дюрера люблю, и на его любом

Рисунке отдыхает взор духовный.

Он этого хотел, не правда ль? И любовной

Я благодарностью обязан двум другим:

Творенье вновь сотворено одним

В капелле той на потолке и стенах…

А станцы, где другой в достойных сценах

Так (о бессмертии) восстановил

Беседу мудрецов, что умереть забыл…

Все живо, что любовь к себе и восхищенье

Умеет (даже в нашем поколенье

Измученных чудовищной войной

И революцией, а главное — собой)

Свободно вызывать. Прими спокойно

Все то в себя, что победить достойно

Забвение. Восток и Запад… И закат

Чудесен, и восход, и в жизни, как возврат

Светила щедрого, и принял я твою

Жизнь драгоценную… К чужому бытию

Не только не ревнуешь ты — стократы

Усиливаешь свет чужих заслуг. Богаты

Особенных людей прекрасные дела,

Ты для меня всему какой-то придала

Необходимости и благородства

Последний блеск… Недаром нет и сходства

Сегодня у меня с тем, чем я раньше был:

В душе, как бы очищенной, вместил

Я все, что в ней тогда не находило места.

Мне мир в приданое ты принесла, невеста.

«Когда лиловый дым вечерний…»

Когда лиловый дым вечерний

Пронзает ранняя звезда

И тихо с пастбища Оверни

Уходят сытые стада,

Когда с Лимани, не с лимана,

Как там, в Венеции, с полей,

Со дна сухого океана

Взлетает стая голубей,

Когда лазури, как Грааля,

Не видишь… что-то, где-то там, —

Тогда на родине Паскаля

Блуждает дух, не он ли сам?

По тихой улице, по дому

Скользит голубоватый свет,

И слышно спящему сквозь дрему:

«Ты должен верить — смерти нет!»

Но как при жизни голос дивный

Звучит сомнением таким,

Такой тревогой непрерывной,

Что мучиться ты хочешь с ним,

Еще не веря… Все обманет,

Прохладой утренней потянет,

И постепенно от того,

Что пело и сияло где-то,

Не уцелеет ничего

Перед лучами жизни этой.

«Я и ты исчезнем: повторен…»

Я и ты исчезнем: повторен,

Вновь и вновь достанется лишь вечный

В новых лицах подвиг и урон

На примерах темноты сердечной.

Огненная будет доброта

Вновь и вновь, тоскуя, убеждаться,

Что не нужно было и креста:

Что божественного здесь боятся

И не дух господствует, а плоть…

Святость жжет (не может побороть).

«Себя от общества я отлучил…»

Себя от общества я отлучил

Не потому, что я на всех в обиде,

А потому, что сам себе не мил

В эпохе, тонущей подобно Атлантиде.

Но есть другая жизнь под боком у меня:

Вся жертва и сознание и смелость,

И сколько раз от этого огня

В ничтожество мне спрятаться хотелось.

И, чувствуя союзника во мне,

Возненавидели дурные люди

Не то, что им тождественно вполне,

А ту, которая меня от смерти будит.

И в тонущей эпохе все ко дну

Меня влекут, но я благословляю,

Моя безумная, тебя одну

И первородный грех тобою искупаю.

Биография души

Я сегодня время созерцаю,

Как свою деревню старожил,

Словно я в минуту пережил

Жизнь, которой нет конца и краю.

Странно видеть мне в себе самом

До конца раскрытую природу,

Я гляжусь в неясное потом,

Вечную предчувствуя свободу.

Если это лишь случайный взлет,

Разве это счастье, разве милость?

Нет, в сознанье что-то просочилось

И когда надвинется, найдет

Вновь такое после перебоев,

После грубых безвоздушных дней, —

Я пойму себя еще ясней,

Первое видение усвоив.

Бедные биографы, увы,

Факты и года нагромождая,

Разве описать могли бы вы,

Как минута ширится такая.

Нет, поверить никогда нельзя

Вами разогретому герою —

Ведь души неровная стезя

Мимо вас проходит стороною.

Как она, незримая, жила,

Вы узнать, увидеть не хотите,

Вам бы только громкие дела,

Ложь и скудость видимых событий.

Муза, ты свидетель, запиши,

Как таинственная зреет сила,

Чтобы наша летопись души

Хронику никчемную затмила.

1935–1939

«Когда, озаряемый зимними…»

Когда, озаряемый зимними

Лучами в холодном саду,

В молчанье под низкими синими

Ветвями я тихо иду

И, тени рисуя на гравии,

Растет золотое пятно,

Забыть о себе, о тщеславии

Мне в эти минуты дано.

И все, что я видел до малости,

Я вижу светлее стократ —

Как будто в последней усталости

Душа оглянулась назад.

«Для лаврового венка…»

Для лаврового венка

Жизни я не пожалел,

Слушал музу, а пока,

Рядом… Что я делал? Пел…

О, предсмертная тоска!

«Пел ты, и сама весна

Меньше радует, чем твой

Голос». Что мне в том? Одна

Песнь теперь во мне, как вой

Бури: совесть смущена.

Кара мне за зло и грех,

Красота почти смешна.

Скоро я умру для всех.

Бог… А правда, вот она:

Над собою горький смех!

«Очищен, да не весь…»

Очищен, да не весь.

Подумай, хорошенько взвесь,

Прольешь ли кровь за те ответы?

Мы не пророки, мы поэты…

Не так ли жаловался Блок?

А впрочем, есть уже намек.

Повремени еще, дай срок!

Отсюда на огонь далекий

Не будет одному пути,

Пока другие взаперти…

Мы не поэты, мы пророки…

«Нет, еще ты не погиб…»

Нет, еще ты не погиб,

Это был ушиб…

Спать, не думать, но тупая

Боль…

Тяжела двойная

Роль.

Я без страха, без упрека

И сдаюсь…

С той, кого люблю глубоко,

Злом делюсь.

Давит правда, нажимает.

Что ж стонать?

Сердце смутно понимает,

Что и это благодать.

«Не думая о том, что все это цветы…»

Не думая о том, что все это цветы,

Что главное во всем,

Единственное — ты,

Не думая о том,

И все это измяв,

И мучаясь потом,

И помня, что не прав…

Мой ангел, отпусти

Грехи мои, хоти

Опять со мной идти

По одному пути.

«Когда разрушен мир, хотя бы по Декарту…»

Когда разрушен мир, хотя бы по Декарту,

И все, что нам дано, покажется мечтой,

Когда спасение поставлено на карту

И надо выходить на битву с пустотой —

Дрожащая рука поставит понемногу

На место рухнувших создания частей

Почти такой же мир и так же близкий Богу,

Как тот, незыблемый для большинства людей.

Собьешься, торопясь, — страдание исправит

Нетерпеливую заносчивость ума,

И новая душа творение прославит

По-старому: да, это хорошо весьма.

«Не говорите о поэзии…»

Не говорите о поэзии,

Как говорят о пустяках, —

Она приходит как возмездие,

Она — отчаянье и страх.

Сойдя с ума от одиночества,

Застонешь — муза тут как тут:

Поэзия — сестра пророчества,

Она при жизни вечный суд.

«Я не сотворил себе кумира…»

Я не сотворил себе кумира

Из непогибающего мира,

Но среди бесчисленных могил

В этом шествии все новых сил

Смена, заступающая смену,

Разве вдохновляет на измену,

Вся направленная к одному

Верность обещанью своему

Или дому, наконец призванью?..

И легко счастливейшею данью

Верности платить из года в год

Женщине, которая не лжет.

«Без усилия, без вдохновенья…»

Без усилия, без вдохновенья

Первая и вторая строка,

Уносимые против теченья

Под водою бегут облака.

Все же это нечасто бывает…

Постепенно светлеет поток,

Под ветвями все легче мелькает

Колотящейся лодки кусок.

И природа в прохладе небесной,

В летнем зное, в такой тишине

С дрожью нежности, женской, телесной,

Наконец прикоснулась ко мне.

Так устал я с тобою в разлуке,

Что я вижу сквозь влагу и зной:

Из желаний, и солнца, и муки

Ты восходишь, как пар над рекой.

«С каждым годом ты бедней…»

«С каждым годом ты бедней,

Всё знакомо, всё приелось».

«Молодости не жалей,

Лучше золотая зрелость».

«Был ты ветреный, живой,

Расточительный… Давно ли?»

«Лучше верность и покой

Медленной и честной воли».

«И тебе не страшно, брат,

На земле скупой и нищей?»

«Звезды надо мной горят

Всё отчетливей и чище».

«Есть мораль у художника, ей…»

Есть мораль у художника, ей

Не до скромности и человечности,

И не выше законы людей,

Презирающих муку о вечности.

Но любви выпадает на часть

Воля мудрая завоевателей,

У которых построена власть

На морали простых обывателей.

И себя ограничить не жаль,

Чтобы высветить жизнь обоюдную…

Я люблю прописную мораль

Как едва ли не самую трудную.

Моей Элоа

Я сегодня опять вспоминал

И Мильтона, и чудо Инферно,

Но и Данте, и дух Белиал

Мне казались дурными чрезмерно.

Яростному католику — честь,

Пуританину строгому — тоже,

Но другая, хоть смутная, весть

Искушенному сердцу дороже.

Тот, кем наша Европа больна,

Шепчет злое и грустное всем он:

Над Вогезами — лжец Сатана

И над Грузией — мученик Демон.

Помнишь: Варенька Лопухина,

Строчек самых волшебных причина…

И в другого певца влюблена —

Только эта в Париже, — Дельфина.

Все чертила она: «Д. В. А.»

И смеялась, не веря кошмару:

Он с Нее написал Элоа…

Варенька превратилась в Тамару.

Ну а ты переходишь в кого?

Ни в кого: ты собой остаешься,

Встретила Сатану своего

(О, не Демона!) и не сдаешься.

Только сделали жертвы твои

(Гений сердца — великая сила!)

То, чего так хотелось Виньи:

Сатану Элоа искупила.

«Доносящийся с вокзала…»

Доносящийся с вокзала,

Заливается свисток,

Белый в воздухе платок,

Тот, которым ты махала,

Первым снегом стал…

Этот города квартал

Будет мне невыносимым,

Если не повеет Римом

Жизни встрепенувшейся

От тебя, вернувшейся,

Как весна, домой

В зимний угол мой.

«О, если суждено тебя мне пережить…»

О, если суждено тебя мне пережить,

Не только мне другой уже не полюбить,

Но (что мне до того, что волны в океане

Возобновляются) ты для меня желанней

Всего останешься, и, тело под землей

Забыв, на поиски уйду я за тобой.

«Жизнь, кто ты? Чей-то хитрый жест…»

Жизнь, кто ты? Чей-то хитрый жест —

Кому? и чей? Загадка эта,

Как ржавчина, меня разъест,

Пока я не добьюсь ответа.

Моя любовь, моя жена —

Увы, она не знает тоже,

Зачем ты мне и ей дана,

Жизнь, кто ты?.. Тишина. О Боже!

Так вот единственный ответ:

Когда сорвется почему-то

То слово (а другого, нет!)

И в небе миллионы лет

Промчатся, как одна минута.

«Пролетает моя звезда…»

Пролетает моя звезда,

Дорогая моя, вернись!

Ярко вспыхнула борозда,

И опять потемнела высь.

Но коснулась меня та

Погасающая черта.

Чуть коснулась, тихо звуча,

Легче ветра, острее меча.

Словно в рыцари посвящен,

Дальним холодом поражен,

Неиспытанной глубине

Я отныне всегда раскрыт,

И звезда сияет во мне

И в ночное небо летит.

«Райское дерево с чудными птицами…»

Райское дерево с чудными птицами

Тихо шумит надо мной.

Словно глаза под твоими ресницами —

Небо за чистой листвой.

Все это надо, и все мы охотники

С детства до счастья и грез.

Надо, чтоб выстрел (за лесом охотника)

Ветер оттуда донес.

Чтоб мотыльки продолжали кружение

Надо, цикада из сил

Чтоб выбивалась, — и чтобы прощение

Я наконец заслужил.

«Как называется, когда…»

Как называется, когда

Ничто душе не помогает?

Молчишь, как грешник, ждешь суда,

И вдруг свобода обжигает.

Как называется? Я сам

Не мог найти такое слово —

Оно должно бы по краям

Сиять, как голова святого.

«Что случилось с нечистым, дурным?..»

«Что случилось с нечистым, дурным?»

«Отойди, он на верной дороге,

Прошлому не угнаться за ним —

Человек очищается в Боге.

Это правда: с божественным слит

Я в любви. Злоба не тяготит,

И не надо законов и правил

(Ни к чему Моисей или Павел),

Если и для меня (за тобой)

Вечность бодрая, ум и покой…»

«Просыпаюсь омытым, другим…»

Просыпаюсь омытым, другим…

Искупается грех первородный…

Нет его… Невесомый, как дым,

Улыбающийся и свободный.

«От жалости ко мне твоей…»

От жалости ко мне твоей

И нежности, почти сквозь слезы,

И оттого, что ты прямей,

Чем длинный стебель южной розы,

И потому, что с детских лет

Ты любишь музыку и свет, —

С тобою, ангел нелюдимый,

Я сам преображаюсь весь,

Как будто и в помине здесь —

Обиды нет неизгладимой,

Болезни нет неизлечимой,

Нет гибели неотвратимой.

«Ты говоришь: поэты без стыда…»

Ты говоришь: поэты без стыда

Поют о каждом новом поцелуе,

И тайного не скроют никогда,

И даже Бога поминают всуе.

Что мне ответить? Наша ли вина,

Что мы в плену, что жизнь несовершенна.

Поэзия как исповедь: она

Почти освобождение из плена.

«Иду, и снова яблоки свисают…»

Иду, и снова яблоки свисают

К земле на фоне тучи грозовой,

Твои слова и мучат, и спасают.

Иду, и справа сельское с кривой

Оградой — кладбище: цветы, могила.

Как ты права, что не совсем простила.

И ранящее для меня значенье

Твоя приобретает красота.

Иду и… длинных пальцев продолженье

Над грубой перекладиной креста.

«И того, и другого, и третьего…»

И того, и другого, и третьего,

И чего-то не надо живому,

После этого как не жалеть его

По дороге к последнему дому.

И особенно ранит минута

Погружения его в глубину

На три фута…

Подожди, я окно распахну.

Слава Богу, мне воздуху надо

И писать… и не меньше, чем хлеба, —

Твоего драгоценного взгляда,

И улыбки, и солнца, и неба.

«Если уличной и разговорной…»

Если уличной и разговорной

Мелкой пылью измучена грудь,

Вспомни воздух морской или горный,

Влажный или холодный чуть-чуть.

Но зато и в горах или в море

Не забудь, что простор не везде…

Надо в счастии помнить о горе

И счастии помнить в беде.

«С деревьев листья осыпаются…»

С деревьев листья осыпаются

И пролетают там и тут,

Друг к другу люди приближаются

И друг от друга устают.

А нам и говорить не хочется

О преходящем и чужом,

Мешающем сосредоточиться

На чем-то древне-молодом:

Последнее или первичное —

Вот что такое счастье личное…

«Мне хочется с тобою увядать…»

Мне хочется с тобою увядать,

Нет силы все с начала начинать,

Слабее ревностность души по дому,

Сильнее жалость ко всему земному.

Нет ничего печальней рук твоих,

Когда ты голову кладешь на них

И думаешь с открытыми глазами.

«Мой ангел, ты ищешь, я знаю чего…»

Мой ангел, ты ищешь, я знаю чего,

Не слов, не видений поэта,

Как я, ты умеешь искать одного:

Ответа, прямого ответа.

Но что же нам делать, когда его нет —

Все только надежды, намеки,

Да узкий, веками протоптанный след,

Да свет, бесконечно далекий.

Чего же мы ищем? Куда мы идем?

Все чаще и чаще и ночью и днем

Нам страшно бывает, как детям,—

На чьей-то могиле в немногих словах

Разгадка: под мрамором этим

Зарыто — ничтожество, пепел и прах.

«Ахматова молчит. Цветаева в гробу…»

Ахматова молчит. Цветаева в гробу,

Подстерегает век ещё одну рабу.

Ей тоже легче бы под насыпью могильной,

Чем видеть что вокруг, и оставаться сильной.

Европа — кладбище, пророчество не лжёт,

А эту женщину так совесть долу гнёт,

И в современниках она такое слышит

И так значительна, хотя стихов не пишет,

Что русская, неистово добра,

Горчайшая из муз — души её сестра.

«Так хотелось поделиться…»

Так хотелось поделиться

Не моею чистотой,

Но когда враждебны лица —

Сговориться ли с душой?

Богу власть, живому в руки

Образ вечного суда…

Нет благословенней муки,

Чем сгоранье от стыда.

«Страх и любовь, если только дошли до предела…»

Страх и любовь, если только дошли до предела,

Душу твою, человек, вырывают из тела.

Слитые вместе таинственно, нерасторжимо,

Чтобы тебе не расстаться с любимой,

Мудро они торопить не решаются стук

Сердца в одну из волшебных и кратких разлук

С неизменяемой, незаменимой.

«Я поражаюсь уродливой цельности…»

Я поражаюсь уродливой цельности

В людях и светлых, и темных умом.

Как мне хотелось бы с каждым в отдельности

Долго беседовать только о нем.

Хочется слушать бесчестность, безволие —

Все, что раскроется, если не лгать;

Хочется горя поглубже, поболее —

О, не учить, не казнить — сострадать.

Слушаю я человека и наново

Вижу без злобы, что нитью одной

Образы вечного и постоянного

Спутаны с мукой моей и чужой.

«Когда в какой-то жизни потаенной…»

Когда в какой-то жизни потаенной

Тебя воспоминание стыда

Охватит с силой утысячеренной,

Когда и сон — страдание, тогда,

Вдруг начиная весить слишком много

И погружаясь, как свинцовый лот, —

Всю глубину, вмещающую Бога,

На дне вселенной сердце узнает.

«Есть свобода — умирать…»

Есть свобода — умирать

С голоду, свобода

В неизвестности сгорать

И дряхлеть из года в год.

Мало ли еще свобод

Вот того же рода.

Здесь неволя —

Наша доля.

Но воистину блаженна,

Вдохновенна, несомненна,

Как ни трудно, как ни больно,

Вера, — эта форма плена,

Выбранного добровольно.

«Мы в половинчатое влюблены…»

Мы в половинчатое влюблены,

Нам подозрительны слова спасенья,

И, собственной не чувствуя вины,

Мы Истине бросаем обвиненья.

Не Он людей оставил без ответа,

Но сами наказали мы себя,

Так отвернувшись от такого Света.

И, легкие решения любя.

«Бессмысленно искать причины…»

Бессмысленно искать причины,

Безвыходному нет конца:

Слова, и рожи, и личины…

Но ведь бывают и сердца,

Чья жизнь — борьба, а не гниенье,

Чья смерть — не смерть, а лишь успенье.

1940–1945

В тюрьме

Вечерело,

Солнце село,

Звезды пробовали быть,

А что было, не хотело

В серое переходить.

И еще деревья смели

Быть отдельными от мглы…

Но уже дремота в теле,

И уже на самом деле

Почернели все углы.

Небо стало сине-звездным,

Воздух — искристо-морозным,

Начиналась ночь. Тогда,

Очень бледная сначала,

Северная отыскала

В темноте меня звезда.

Мне она: «Крепись, — шепнула,

Ты, счастливец, не забыт,

На меня сейчас взглянула

Та, чье сердце так горит

За тебя, как я, светило,

Не горю в потоке лет.

Будь ее достоин». Было

Поздно. Я тогда в ответ:

«На тебе, звезде Полярной,

Слово мне дала она

Скрещивать свой лучезарный

Взор с моим. Она верна

Обещанью

Злые звуки:

Окрик часового. Стон.

Да, неволя… Но от муки

Одиночества в разлуке

Я зато освобожден.

«Я твоей оберечь не умел…»

Я твоей оберечь не умел

Жажды творчества, гордой свободы —

Мир горел,

Друг на друга вставали народы.

Я стихи сочинял

О тебе, но, живая,

Так страдая,

Как поэт никогда не страдал, —

Ты, ограбленная,

Молча радостного охраняла,

Жизнью придавленная,

Слабо так улыбалась и мало…

Ну и вот

Мой черед.

Муза

С детских лет меня томила муза,

Древняя обманщица Лилит:

То на ней передник или блуза,

То она со мной нагая спит.

Стало сердце от ее объятий

Грустным и по-блоковски пустым,

Как хотелось мне не встать с кровати

После ночи с демоном моим.

Может быть, во мне страдает инок:

От природы я ведь так стыдлив —

Ни порнографических картинок

Не любил я, ни похабных книг.

Я тебя сознательно принудил

Соблазнять случайных жен и дев,

Чтобы страстные живые люди

Злой ее рассеяли напев.

Наконец и встретился с тобою:

Зная, что реальность — Сатана,

Ты, к ее прислушиваясь вою,

Угадать сумела, кто она.

И тебе так щедро захотелось

Полумертвого оздоровить,

Чтобы мне свободным сердцем пелось,

Но она решила отомстить.

О, я знал, как страшно разрушаю

Жизнь твою, прислушиваясь к ней,

И какие беды накликаю

На судьбу заступницы моей

Много лет прошло. Ее стихия —

Больше не геенна; для меня:

Видно, есть влияния такие,

Что сильнее адского, огня.

И отказываться мне не дело

От большого подвига стихов,

Если и они, как это тело,

От ее оторваны сосцов.

Оба мы состарились. Но трое

Нас (и третья больше не Лилит),

Отошло от нашей жизни злое,

Бог тебя за то благословит.

Муза может быть и другом рая:

Данте, Пушкин, к вам, навстречу вам,

Свет жены моей, благословляя,

Я иду, как верующий в храм!

Буря мглою

Мчатся тучи… Пролетают годы,

Пролетают и свистят в ушах.

Снова то за ветром непогоды…

Буря мглою… Снова мы впотьмах.

И не домового ли хоронят?

Ведьму ль замуж?.. В жалобе стихий,

Как в метели, пушкинское тонет…

Буря… Кони стали… Гоголь… Вий…

Мчатся бесы… Бесы… Верховенский…

Федька Каторжный… Топор. Петля.

Кто-то где-то про Собор вселенский,

Про Мессию… И поля, поля.

Молодость, а страшно поневоле…

Прокламации, нагайка, кнут…

За мечтами о земле и воле

Ночь. Ужасен там и краток суд…

Лучше спать тяжелым сном медведя,

Спать и спать… Обломов, Домострой,

И цыганка, и Протасов Федя,

Добрый, ласковый… но труп живой.

Мчатся бесы, искрами мелькая,

Вьюга, кони дышат тяжело…

Но Волконская и Трубецкая —

И уже от сердца отлегло.

И такое же, как те, в кибитке,

Чудное лицо… Опять она:

Сонечка на улице в накидке…

Мармеладов… Страшная страна.

Буря мглою… Стелется и свищет,

И Хома над Гробом… Страшный час.

Может быть, она и нас отыщет,

Уничтожит каждого из нас.

Панночка прелестная из гроба

Смотрит… Буря мглою… Мелом круг…

Поднимите веки мне!.. и в оба

На меня и палец… ах! И вдруг

Буря мглою небо застилает:

Свет с Востока!.. Будет вам уже

Свет, когда рванет и запылает

Рядом — на восточном рубеже.

Буря мглою… Варвары под Римом

Под ударом Лондон и Париж.

Расставаясь с невосстановимым,

Ты уже на Западе горишь.

Ты горишь, как мы, как наше пламя,

Потому что ты жива всегда.

Буря мглою… но за облаками —

Ты как неподвижная звезда.

Нет, не с Запада и не с Востока

Эти незакатные лучи,

Этих глаз огромных поволока,

Этот лоб над пламенем свечи.

Маленькое пламя задувая,

Буря мглою… Только над звездой

Там, за вихрем, вечная, живая —

Божья Мать и рядом ангел мой.

«Я ничего не променяю…»

Я ничего не променяю

На еле уловимый свет,

В который город был одет.

Я навсегда соединяю

С Италией души моей

Величие могильных дней.

Как будто наше отрешенье

От сна, от хлеба, от всего —

Душе давало очищенье

И созерцанья торжество.

Пусть не смолкает свист метели

Точащей трещины и щели,

И пусть ворота на засов

Закрыты с девяти часов,

Пусть даже ржавый лязг затвори

Внизу, и волчий хрип мотора,

И голос дворника. Они

Проходят по двору. В тени

Неосвещенного фасада

Пусть ужас очерком приклада

И силуэтом башлыка

Коснулся твоего зрачка.

Пусть пролетают дни за днями

В чаду последней нищеты,

Насквозь пронизанной лучами

Неизъяснимой чистоты.

«Мелкий ход часов моих земных…»

Мелкий ход часов моих земных

Нежными руками передвинут.

Без тебя в пространствах ледяных

На кого же был бы я покинут?

Если ты умрешь, пока я жив,

Или от меня уйдешь к другому,

То будет только перерыв,

Быть уже не может по-иному.

С жалостью единственной и там

(Ты везде собою остаешься),

Если голос я тебе подам,

Неужели ты не отзовешься?

«Поля молчали за стеной…»

Поля молчали за стеной,

И крылья трепетали

Огромной бабочки ночной

На темном одеяле.

Что предвещала мне она?

Откуда прилетела?

Звезда из моего окна

Мне в сердце поглядела.

Оно забилось от тоски

По той, кто в отдаленном,

В столичном: телефон, гудки…

А в монастырском царстве сонном

У гостьи — белые кружки

На черном и зеленом.

Исповедь слепого

Мне говорил один монах

(Он был в миру поэтом):

«Гомер в божественных стихах

Был целым университетом

И был он, как созвездья, прост,

Но сам, увы, не видел звезд.

И был еще один слепец —

Великий был и он певец,

Воспевший ангельские сонмы,

Их светлый легион и темный,

Но мне, конечно, не дано

Побег Гомера и Мильтона.

Сближает нас пока одно:

Мучений слепоты корона.

Я сам литературный тип,

Не столь несчастный, как Эдип,

Но кающийся так же страстно

В том, что не менее ужасно».

«Но, падре, вы-то ведь святой», —

Воскликнул я. «Увы, сын мой.

Я грешен был от бессердечья.

И кара моего увечья

Заслуженна». — «Но если в рай

Вы не войдете, кто ж тогда…»

«Мой сын, быть может, невзначай,

Когда измучусь совершенно,

Как Савл, ослепший вдруг, и я

Войду в огонь любви нетленной.

Вот лучшие мои надежды:

Так наконец душой прозреть,

Чтоб смели Бога лицезреть

Мои немеркнущие вежды».

«Я слушал скрип и эхо за рекой…»

Я слушал скрип и эхо за рекой,

Когда среди полуденных пейзажей

Подпрыгивала в зелени сквозной

Телега с громыхающей поклажей.

Потом я слушал птичьи голоса

И, глядя на стремящуюся воду,

На зыбкие, речные небеса,—

В себе самом я чувствовал природу.

И эхо замирающих колес,

И дрожь, и ропот зелени кипящей,

И гул воды, бегущей под откос,

И тени, и лучи в нетемной чаще, —

Над чем-то, что на самой глубине

Пленительно проносится во мне;

И верится, что мы в руке одной:

И этот мир, который нас не знает,

И все, что называется душой,

Что эту землю жизнью заливает.

«Земля, исхоженная вширь и вглубь…»

Земля, исхоженная вширь и вглубь

(В пространстве и во времени сегодня),

Ты освежаешь бесконечных войн

Уроки и сказанья о походах.

Как «Илиада» и «Война и мир»

Нам близки… Агамемнон и Ростовы,

Как наши современники, живут.

Когда от берегов Архипелага

На горе Трое плыли корабли,

Когда Наполеон и Пьер Безухов

Смотрели хмуро, как горит Москва,

Должно быть, многие молчали так же,

Как мы сегодня. Человек всегда

Один и тот же в боли, и тоске,

И гордости, спасающей от страха.

«Ты в мире неуютном, как скитанье…»

Ты в мире неуютном, как скитанье,

Запомни беспокойные леса,

И нищих тягостные голоса,

И гул войны, и бунта нарастанье.

И если бы обманчивой корой

Лавина времени себя сокрыла

И в тихий и расчетливый покой

Людей усталых погрузила, —

Ты, искушенный, оставайся прост,

Ты помни о движенье непрестанном,

И мудрости научишься у звезд,

Горящих над неверным океаном.

«Истории дальние тени…»

О, как на склоне наших лет…

Истории дальние тени

Я вижу, но я вдохновлен

Не славой чужих поколений,

Не видом мечей и знамен.

Мне кажутся как бы родными

Не те, кто боялся огня,

И не победители — с ними

Что общего есть у меня? —

Но те, в ком последняя нежность

К земному тем стала сильней,

Чем явственнее безнадежность

Слабеющей жизни своей.

Холодно чувство сиротства

На склоне растраченных дней —

С тобою печального сходства

Ищу я у ближних людей.

«В далеком шествии планет…»

В далеком шествии планет

И звезд и дальних лет

И мы участвуем, и час,

Который старит нас…

И жук, и птица, и трава —

Все, чем земля жива

И чем жила: да, мертвецы

Участвуют, отцов отцы…

Их труд.

Их суд…

И мне из этого всего

Ничто не может быть важней

Существованья моего…

Ты — сердце сердца моего,

Ты — жизни жизнь моей.

«Забор под дубом… Желтый помидор…»

Забор под дубом… Желтый помидор,

Растение подперто хворостиной,

Все, как могло быть там, у нас. Но гор

Присутствие почти везде. Маслиной

И виноградом испещренный дол

И то, что в сентябре лишь ночью холод,

Напоминают мне, что я провел

В изгнанье двадцать лет. Где был ты молод,

Там в эти дни не южная краса —

«В багрец и золото одетые леса».

1946–1956

Освобождение

Вернули деревням и городу солдата,

Счастливец за станком опять и за сохой,

А неудачнику — больничная палата,

И нищенство, и жить с обманщицей женой.

Еще из лагеря вернули заключенных,

Такой-то не сожжен, не умер под плетьми,

Но даже он забыть сумеет ли о стонах

Своих и ближнего, хоть гром побед греми!

Чем, победители, утешите вы этих?

Конечно, не расправами с врагом.

Вот если б вы любовь развить умели в детях

К тому, что наше и забыли мы о чем.

И разве слезы все в чудовищном избытке

Не пролиты затем, чтоб доказать (пора!)

Несостоятельность еще одной попытки

Отречься от Того, Кто — океан добра.

«Напрасно хотелось России…»

Напрасно хотелось России

Ужасной ценою купить,

Чтоб этому больше не быть:

Друг другу и в новой стихии

По-прежнему люди чужие,

А сердцу усталому надо,

Чтоб самая ветхая вновь

Его оживляла триада:

Страданье, прощенье, любовь.

Эмигрант

I. «Как часто я прикидывал в уме…»

Как часто я прикидывал в уме,

Какая доля хуже:

Жить у себя, но как в тюрьме,

Иль на свободе, но в какой-то луже.

Должно быть, эмиграция права,

Но знаете, конечно, сами:

Казалось бы, «Вот счастье, вот права» —

Европа с дивными искусства образцами.

Но изнурителен чужой язык,

И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,

И эта наша песнь — под тряпкой вскрик,

Больного бормотанье под наркозом.

Но под приказом тоже не поется,

И, может быть, в потомстве отзовется

Не их затверженный мотив,

А наш полузадушенный призыв.

II. «Мне кажется, что мог бы эмигрант…»

Мне кажется, что мог бы эмигрант

Примерно так ответить на упреки,

Что изменил он родине своей:

«Уж я не говорю о всех бежавших

На Запад в прошлом, чтобы ей служить,

Но был изменником и Достоевский.

Ветхозаветная его душа

Вас называла бесами, и Пушкин

Изменником в таком же смысле был:

Уже тогда прославил он свободу!

Они учителя мои в любви

К России…»

III. «Жертва времени-безвременья…»

Жертва времени-безвременья,

Под обстрелом неприятеля

Вглядываюсь в нашу темень я:

Тень журналов, тень читателя,

Эти поиски стихии,

Веры, почвы, дела, нации

(Двадцать девять лет в России,

Скоро тридцать в эмиграции)…

Неужели наша странница,

Наша муза-бесприданница,

В сердце мира не останется,

Жалкой, да, и тем не менее

Честной, как разоблачение?

IV. «Конкорд и Елисейские поля…»

Конкорд и Елисейские поля,

А в памяти Садовая и Невский,

Над Блоком петербургская земля,

Над всеми странами Толстой и Достоевский.

Я русскому приятелю звоню,

Мы говорим на языке России,

Но оба мы на самом дне стихии

Парижа и Отана и Оню.

Душой присутствуя и там и здесь,

Российский эмигрант умрет не весь,

На родине его любить потомок будет,

И Запад своего метека не забудет.

V. «Есть Россия Курбского и Герцена…»

Есть Россия Курбского и Герцена,

Та, что и у нас теперь на сердце, на

Совести: мы деспотам — враги,—

Но в стране, где воля Иоаннова,

Николая или же Ульянова,

Разве только не видать ни зги?

Там ведь столько эмигрантов внутренних,

Сколько в полумгле лучей предутренних

В час, когда вот-вот вскричит петух…

Здравствуй, подколодная, подпольная,

Под личиной злобы сердобольная,

Твой не угасает дух!

VI. «О родине любимой и свободной…»

«О родине любимой и свободной,

Которую я воин, и поэт,

И многие изгнанники бесплодно

Надеялись увидеть…» Сколько лет

От наших дней то время отделяет!

Где люди те; и где надежды их,

Но кажется, они благословляют

Еще, сейчас изгнанников других.

Как все это знакомо, как похоже,

Как странно повторять урок чужой

И утешения искать того же

Не на земле, а где-то над землей.

«Сегодня у Запада нет костяка…»

Сегодня у Запада нет костяка.

Есть боль, между прочим и наша.

Сюда занесенная нами тоска

Поет и за них сквозь века и чека:

«Да минет меня эта чаша!» …

Все шире и горше той чаши края…

«Пускай же исполнится воля Твоя!»

Мы знаем: вселенная потрясена,

Как некогда после распятья,

И третья война — огневая волна

(Огонь и обряд водосвятья)

Встает, ничего не жалея, со дна,

Но прежде, чем мир уничтожит она,

Огромная преобразится страна,

Где жили пророки-гиганты,

И новое даст направленье тому,

Что ныне катится в подземную тьму.

Не это ли мы, эмигранты,

Мы сопротивленья усилье и гнев

Готовим, страдания преодолев.

«Россия Пушкина, твоею славой…»

Россия Пушкина, твоею славой

Пронизана сегодня вся земля,

Но спорить, как ты спорила с Варшавой,

Нет права у Кремля.

Была и ты бессмысленно сурова,

И вместо нет — ты говорила да,

Но имя вешателя Муравьева.

Запомнила, краснея от стыда…

Й были те народные витии —

Чей крик негодованья все же благ —

Врагами николаевской России.

А пушкинской, свободной, кто же враг!

Но слишком очевидно фарисейство:

Не оправдать свободы палачей —

Несовместимы гений и злодейство.

Поэты

Поэтами рождаются, но дельным

Хозяевам, фортуны господам,

Труд неоплатный кажется бесцельным,

Они стихи прощают чудакам.

А те уже поют: когда б не наша мука,

Чего бы стоила вся ваша суета,

Ведь о живых сердцах не говорит наука

Того, чем музыка одна лишь занята.

Но острый карандаш приносит счетоводу

Уверенный доход, а мы для наших жен

Не вымолили бы у целого народа

Кусочек сахару, чтоб меньше был урон,

Который мы, служа невыгодным богиням,

Приносим день за днем и самым дорогим,

И самым трепетным на свете героиням.

И разве вы обязаны не им

Всей Славой чистоты и вещего смятенья

Когорты звучных строф,

Когда не вынесший пренебреженья

Слагатель их не быть готов?

Тогда над цифрами прихода и расхода,

Над всем, что пишется для пользы там и тут,

Слова, чья цель насквозь иного рода,

Останутся: их вознесут.

Мы, как избранники библейские, могучи

В ничтожестве и нищенстве порой,

А ваши истины житейские колючи,

Как проволока в зоне боевой.

Вольны и мы вас презирать: вы сыты

Не только хлебом — властью, но какой?

Нас любят, вас должны терпеть, мы квиты,

Вы деньги копите, мы — опыт вековой.

Священники, чей храм — земля со всем, что живо,

Громоотводами от мировой тоски

Мы быть должны, и мы не учим жить красиво,

Как говорят о музах ваши пошляки.

От обращения с тончайшими из ядов,

Мы сами едкие и временных подруг

Не очень радуем, но клад из кладов —

Единую любовь находим вдруг.

И воплощенное она противоречье

Всему, за чем практический расчет:

Ей наше дорого увечье,

Наш в муках бедности над временным полет.

И как, отомщены мы, парии, царицей,

Пренебрегающей для одного из нас

Надменных баловней всей вереницей,

Но горек наш победы час.

Особенный венок: лавровый, но с шипами,

Ей на чело надев трагической рукой,

Мы поменялись бы впервые с вами

Избранничеством и судьбой.

И вот когда вы нам должны бы, торжествуя,

Такую отповедь произнести:

«Ну что ж, попробуйте из слов и поцелуя

Дворец своей любви священной вознести.

Она горит в лишениях, в чахотке,

И сам ее певец сто раз изменит ей…»

Нет спора, господа, вы правы, и красотки,

Вас обстающие, конечно же, хитрей

Суровой красоты, надменно-неподкупной,

Которая наш крест, не дрогнув, понесла,

Чтоб о своей любви, воистину преступной,

Тем слаще пел фанатик ремесла.

«От случая до случая…»

От случая до случая

Медленно поспешай.

Измучат, как падучая,

Стихи, но сочиняй,

Чтоб сердце за припадками

Стучало: всем, всем, всем.

Но мир с его порядками —

Не Пушкин с опечатками.

И никогда никем

Не будут изменения

Такие внесены,

Чтоб снова дни творения

Очистить от вины,

И мы, живя, сверхгения

Читать обречены

Сквозь наши искажения.

«И вот во Франции перед концом…»

И вот во Франции перед концом

На старости, как в детстве, я учитель.

Стихов писать не смею — воли нет.

В ушах: «Баран, барана, слово, слова»,

Зато, бывает, кто-нибудь из них,

Из этих дев и юношей нерусских,

Так слушает Россию сквозь меня,

Что, вдохновясь, я вижу неслучайность

Моей задачи. Целые века

Великих два народа разделяют.

Звук, сердце, нрав, обычай — все-то здесь

Другое, чем в стране, где я родился,

Но слышу я в моих учениках

Внимание Корнеля и Расина

К великим братьям Севера. Тогда

В себе и я стихию ощущаю

Не нашу и не их, а как бы, взмыв

Над синтаксисом и литературой,

Душа моя душе учеников

Восторг живого братства сообщает

Не приобщением к чужой культуре,

А вестью, что чужого в мире нет.

«Две“ Федры” ставились одновременно…»

Две «Федры» ставились одновременно;

Два автора столкнулись: был один — Расин,

Другой, теперь забытый совершенно,

Прадон…Но победителем тогда остался он:

На деньги знатного вельможи

В том и другом театре были ложи

Разобраны на много дней вперед…

К Прадону весело «валил народ»,

А у Расина в удивленном зале

Места зловеще пустовали.

Приводится и это как пример

Великосветского коварства,

Но если даже герцог де Невер

Не образец, ума и барства —

Конечно, дело, господа, не в нем,

Как не в Дантесе или Геккерене:

Что им понятно в творчестве большом?

В семейной жизни, при дворе, на сцене

Поэта подготовленный провал

Кому желанен?

Расин в опале умирал,

Убили Пушкина… Кому на радость?

Противника случайный пистолет,

Каприз немилосердный властелина —

Все это лишь орудия. Не свет,

А менее заметная пружина

Фигурки те в движенье привела:

Блистательная гения заслуга,

Давя соседей из его же круга,

В них адское питает пламя зла.

«Не говори стремящимся вослед…»

Не говори стремящимся вослед:

«Овчина выделки не стоит», —

Их молодости хочется на свет,

Она уроков злобы не усвоит.

Да ты и сам не ссоришься с землей,

Мы все на станции на проездной:

В нездешнее сейчас умчится поезд,

Твой прах зароют, а душа твоя

Продолжит путь в те самые края,

Где ты уже, на высший лад настроясь,

Бывал — в любви, молитве и стихах…

Открой же молодым свои секреты,

Пусть их не оскорбляет жизни страх,

Пускай запомнят вечности приметы.

Мне трудно без России

Земля и человек и та или другая

Страна, особенно для сердца дорогая,

Чей радует обычай и язык,

Чье имя связывать ты с жребием привык,

Тебе назначенным. Великая утрата —

Остаться без нее… А, может быть, тогда-то

Такую (и такое) потеряв,

Но ей чужим или врагом не став, —

Тогда-то, может быть, и чувствуешь впервые

Всю жизни глубину… Мне трудно без России.

Мне трудно, потому что я ее поэт,

И для меня судьбы не может быть и нет

Достойнее и более желанной,

Чем ей полезным быть в работе неустанной

Над словом, над собой… Поговорим о ней.

Ее поэзия сначала — как ручей,

Речонка малая… Но и Днепра, и Волги

Течение сейчас беднее, чем недолгий

(Недавний) той, реки величественный ход.

Я там издалека. Уже тридцатый год

Я Запада нелегкие уроки

Лишь для тебя учу, мой край далекий.

Не слава мне, нужна — сознание, что есть

И у меня, о чем поведать той, чью весть

Живую слушают другие страны,

Вникая в голос твой единственный и странный.

О чем сегодня он? Не важно. Важно лишь,

Что и безбожная ты на огне горишь

Могучей веры… Вот что мне дороже

Всего в тебе, и как мое похоже

То удивление и трепет перед тем,

Что вижу я, назвав Синай и Вифлеем…

Так много у тебя совсем, совсем другого,

Так по-язычески твое играет слово

И так тебе свобода дорога

Жечь, и рубить, и лгать… Но твоего врага

Давно от всей души умею ненавидеть

За то, что он в тебе добра не хочет видеть.

Современникам

Да, я знаю, я вам не пара,

Я пришел из другой страны…

Н. С. Гумилев

Я вам тоже не пара, конечно.

Не случайно и я — акмеист, —

Для меня лучше мастер заплечный,

Чем собой упоенный артист.

Мне близки иудеи, Элладу

Научившие в первый же век,

Что искусство дает лишь отраду,

Но без Бога ты не человек.

Уцелел прорицатель патмосский,

Искажавший Платона язык,

А не вычурные недоноски

Поздней Греции. Наш материк

На великих устоях построен:

С совестью говорил иудей,

С честью — законодатель и воин,

С сердцем — женщина, Мать матерей.

Оттого я люблю Гумилева,

Что, ошибки и страсти влача,

Был он рыцарем света и слова

И что вера его горяча.

У другого певца и солдата,

У католика Шарля Пеги,

Есть черты гумилевского брата:

Трус и лжец для обоих враги.

Как они, огненно-плотояден,

Я веду очистительный бой

(К фарисеям любви беспощаден)

С вами, ближние, но и с собой.

Получил я такую подмогу

В зоркой мудрости светлой жены,

Что созрел наконец понемногу

Для труднейшей — духовной — войны.

1957–1958

«Помнишь, родная, как встретились мы…»

Помнишь, родная, как встретились мы

В дни моего нигилизма циничного,

Как ты меня поразила на том

Фоне греха, для тебя непривычного,

Смелостью чуткой и добрым умом,—

В дни мировой и берлинской зимы?..

Вот молодежь рукоплещет стихам,

А на экране жене моей будущей,

Верить еще не хотел я глазам,

В сердце печальном не верил я чуду еще.

Но постепенно мы стали одно,

Больше, чем наша судьба артистическая,

Выросла подлинность наша трагическая,

Темное как бы раздвинулось дно.

Вера отныне твоя и во мне

После ошибок и после страдания,

И на бездонной уже глубине

Наши сливаются воспоминания.

«Что вы можете знать о любви…»

Что вы можете знать о любви

С вашим холодом в юной крови?

Надо годы и годы в слезах

Друг за друга испытывать страх,

Надо годы и годы быть ей

Самым нужным из нужных людей.

На мгновение губы и руки,

На века испытанье разлуки.

«Сгорай, цветок. Сгорание — дыханье…»

Сгорай, цветок. Сгорание — дыханье.

Истлей, увянь!

Истрать пылание — существованье

И углем стань!

И человек гори, и все живое,

И ты, любовь моя,

И ты, о пламя дорогое,

Хоть жизнь твоя

Огонь совсем особенный: похоже,

Что ты навеки — пепел и зола, —

Ты будешь как цветы; другие тоже…

Но ты воистину была.

«Религия и вера — одаренность…»

Религия и вера — одаренность,

Особенный художественный дар:

В единственную Истину влюбленность

Сквозь очевидностей кошмар.

Бывают атеисты гениальны,

Полезны, искренни, добры,

Для них мы слишком театральны,

У них другие правила игры.

Но только мы в загадки не играем,

Для нас в конце — начало: гроб,

И смерти мы не оправдаем,

Не взяв ее атакой в лоб.

И как без смеха думать о прогрессе,

Искусствах и науках в мгле времен,

И как не отозваться: да, воскресе,

Когда и смысл, и дух, и вечность Он.

«Нам страшно думать, что в какой-то час…»

Нам страшно думать, что в какой-то час

И мы уйдем к безвестным и забытым.

Не оттого ли каждому из нас

Хотелось стать навеки знаменитым.

Мы верим памяти людей.

Нам говорят: поэт не умирает,

Он остающихся сопровождает,

Он жив в делах поэзии своей.

Но так ли это? Если даже имя

По праву повторяется в веках,

Дух только отражается в стихах

И никогда навек не связан с ними.

И что ему до слов, пропетых здесь,

В пространстве утомительном и тесном!

Покинув тело, он, быть может, весь

Впервые там раскрылся в неизвестном.

«Неожиданно я полюбил…»

Неожиданно я полюбил

Тех, которым не место в истории,

Тех, которым отпущено сил,

Как чахоточному в санатории.

Ты не сетуй над ними, не плачь,

Ты подумай: они как растения —

Нет у них ни особых удач,

Ни дерзаний — куда уж до гения.

Их душа разучилась роптать,

Притерпелась, как добрая пленница;

Сколько лет — тридцать шесть, сорок пять?

Прибавляй — ничего не изменится.

Наконец, обрывается счет,

Словно запись стирается клубная,

Лампы гаснут, и ночь настает

Бесконечная и дружелюбная.

«Для силы сладострастия…»

Для силы сладострастия —

Любви неразделенность,

Для нежного участия —

Надежда и влюбленность…

Но будни, если у двоих

Вся тайна мира и согласия,

По образу в любви святых

Пульхерии и Афанасия,

Такой распространяют свет,

Что вам о жизни назначении

Не надо спрашивать: ответ

Весь в непрерывном воплощении.

«Мы с тобою от всех в стороне…»

Мы с тобою от всех в стороне,

Вовсе не

Потому что нам все опостылели,

Но видением света и гибели

Так мы действенно поглощены.

Что не можем без той — в глубине — тишины,

Где беззвучны и этих стихов анапест,

И такие-то речи таких-то людей,

Где над жизнью, над всей,

Только небо и крест.

«Скажи мне, что пронизывает нас»

Скажи мне, что пронизывает нас

Сильнее счастья, дорогая?

И синий луч твоих бессонных глаз,

Когда ты смотришь не мигая,

А видишь мысли о тебе во мне,

И счастие твоих прикосновений —

Все это проверяет в вышине

Какой-то музыкальный гений.

«О, если бы тебя оставил свет…»

О, если бы тебя оставил свет,

Всего, что сердце так любило,

Не говори, что этого уж нет,

Но говори, что это было.

Когда же и от самого тебя

Останется одно воспоминанье,

Пускай другой почувствует, любя,

Такое же щемящее желанье

За ту же радость чувствовать и быть

Себя на веки вечные забыть.

На прогулке в нашем лесу

Прокуковав мне кряду семь раз семь,

Конечно же, кукушка зря сболтнула,

К нам приближается могилы тень,

И лживого я не хочу посула.

Но семь твое любимое число,

И так как больше, чем одно, мы оба,

Необходимо, чтобы возросло

Значенье нашей жизни после гроба.

И здесь душа твоя среди людей

Как действенная сила да пребудет,

И там пускай порадуется ей

И моему спасенью Тот, Кто судит.

«Цикад вибрация (все на одной и той же ноте)…»

Цикад вибрация (все на одной и той же ноте)

В предчувствиях — грядущей ночи тишь,

И черной бабочкой в хромающем полете

Летучая — на светлом фоне — мышь.

Послезакатное (еще без звезд) такое,

О чем в любви своей нередко двое

Догадываются, но что не им

Раскрыто полностью, а лишь немолодым…

Жизнь в сумерки вступила, в их покое

Мы на пороге вечности стоим.

«Отчаливает пароход…»

Отчаливает пароход

От прошлых берегов,

И наступает новый год,

Хотя и он не нов.

Что может измениться здесь,

Пока не кончен труд

И не убиты ложь, и спесь,

И страх, и лень, и блуд?

Из моего же «Дневника» —

Простите — здесь повторена

Мысль, изменённая слегка,

И вот о чем она:

Пока себя не перерос

Назвать не смеющий Его,

Уроки счастия и слёз

Не стоят ничего.

«Раньше я мучился муками ада…»

Раньше я мучился муками ада,

Лишь понемногу воистину свет

И на меня снизошел как награда

За испытания всех этих лет.

Ангел, теперь одного поцелуя,

Мысли, ко мне обращенной, твоей

Жду я в разлуке. Аскетом живу я

И непонятен для многих людей.

Чувства и мысли мои посветлели

В долгие страдные годы любви…

«Души их, — скажут, — не держатся в теле».

«Небо у нас, — я отвечу, — в крови».

«Такая ночь, такая тишина…»

Такая ночь, такая тишина

Почти без сна, почти на самом дне.

Да нет и дна, а только ночь одна,

Но вся она и в ком-то, и во мне.

Не умер я, но пережил судьбу

Моих друзей, распавшихся во прах.

И знаю: их не лучшее в гробу,

А лучшее в моих и чьих-то снах.

«Живу я, погружен в глубокий сон…»

Живу я, погружен в глубокий сон:

Действительностью здесь зовется он.

А то, что люди называют тайной,

По-моему, и просто чрезвычайно,

И более действительно, чем сон,

В который мир явлений погружен.

На что-то, на кого-то натыкаюсь

И не могу проснуться, как ни маюсь,

А знаю, что простерта возле сна

Великой истины блаженная страна.

Предчувствия

I. «Под небом солнечным среди акаций…»

Под небом солнечным среди акаций

(Вот-вот сорвется одинокий лист)

Не прямо на траве, а на матраце

Растянут незадачливый турист.

Он ранен, он смертельно изувечен,

Он умирает… Кровь на волосах,

Рука растерзана, и лоб рассечен,

И сколько в потухающих глазах

Не страха — удивления… В молчанье,

Среди крестьян, толпящихся кругом,

Ты все глядишь на это угасанье

И что-то близкое читаешь в нем.

Когда-нибудь такими же глазами

И то же ты увидишь над собой:

Уже не раз, не правда ли, ночами

Ты обрывался в сумрак ледяной,

Уже ты понял холодно и ясно

Неотвратимость гибели своей.

И все же как бессильно, как напрасно,

Как горестно ты удивишься ей.

II. «Лететь куда-то без сознанья…»

Лететь куда-то без сознанья…

И все забыто, все прошло.

Нет времени, нет расстоянья,

Нет жизни — холодно, светло.

Печален воздух помертвелый.

Куда ни глянешь — всюду свет —

Пустынный, незнакомый, белый,

Он не от звезд, не от планет.

Он сам себя поит лучами,

Он сам — и луч, и тишина.

Я солнце трогаю рунами,

Оно отходит, как волна.

Оно не жжет, оно не греет,

Бессмысленно, как все кругом,

Оно колышется и реет

В пустынном, ясном, ледяном.

В загробном этом океане

Душа моя не видит дна,

Слабее звездных содроганий

Без цели прядает она.

Я стал лучами ледяными,

Ни вздоха, ни мольбы, ни слез…

И вдруг мое земное имя

Знакомый голос произнес.

И вот стакан воды холодной,

И близко, близко надо мной

Твой образ, до чего не сходный

С тем холодом и смертью той,

О, эти пальцы, эти руки,

О, дай мне голову твою —

После чудовищной разлуки

Тебя, я, плача, узнаю.

Одета в дым голубоватый,

Любовь счастливая моя,

Ты будешь в небе мой вожатый,

Там без тебя застыну я.

«Против воли, через силу…»

Против воли, через силу

Пусть они или оне

Не приходят на могилу,

Вспоминая обо мне.

Только ты, одна живая

Для меня среди живых,

Приходи, не забывая

Корма для моих друзей.

Чтобы, разбирая крошки

(Звуки с воли за стеной),

Долго клювики и ножки

Копошились надо мной.

«Стоит распятье на горе…»

Стоит распятье на горе

В снегу, в открытом поле…

И мне бы умереть в добре

Вот так по Божьей воле.

Но чтобы городская плоть

С ее ошибок адом

Не так висела, как Господь,

А как разбойник, рядом…

ПРЕДСМЕРТНЫЕ СТИХИ. 16–17 декабря 1958[6]

«Дай мне погрузиться в ощущенья…»

Дай мне погрузиться в ощущенья,

Страшно удаляться в небеса,

Я лечусь от головокруженья,

Вслушиваясь в жизни голоса.

В восхищенье всё меня приводит:

И стада, и птицы, и поля.

Я старею, из-под ног уходит,

Но сильнее радует земля.

Как могила, глубока природа,

Жизнь в нее заглянет и дрожит…

Есть в любви чистейшая свобода:

От любого страха исцелит.

«Есть у каждого и страх, и боль…»

Есть у каждого и страх, и боль,

И ему доверенная роль.

Только наша боль совсем не та,

О которой переутомленные:

Мы с тобой как дерево креста.

И ладонь, гвоздем соединенные.

«Не времени, а совести стенанья…»

Не времени, а совести стенанья,

Всё остальное только дым,

И нет для нас ужаснее страданья,

Чем нами причиненное другим.

«Неизбежное сигнал даёт…»

Неизбежное сигнал даёт,

Но безумие останови-ка!

Только широко открытый рот

Для огромного, как небо, крика.

И такое из недвижных глаз

Горестно ликующее: поздно,

Словно в первый и последний раз

Жизнь свою оплакал, но бесслёзно.

«Губы иссохли, остались уста…»

Губы иссохли, остались уста,

Глаз не осталось: пара очей.

Сколько займет дней и ночей

Ночь Иоанна Креста?

«О, если б мне с нею обняться…»

О, если б мне с нею обняться

И в вечность вдвоем унестись,

О, если б над миром подняться!

Но слезы напрасно лились…

«Да будет так. Не мой же это дом!..»

Да будет так. Не мой же это дом!

Из тела никнущего жизнь Ты вынешь.

В смирении стою перед концом,

Но знаю, что Себя Ты не отнимешь,

Все это раньше быть могло,

Но медлил Ты, чтоб я и сердцем понял:

Отечество не Царское Село,

А благоденствие Твое в Сионе.

Кто псалмопевцу-грешнику ровня

В уменье петь и силе покаянья?

Но перед смертью есть и у меня

Свидетельство почетного избранья.

ДНЕВНИК В СТИХАХ. Поэма