На остров были завезены и поставлены готовые сборные дома, сооружены причальные стенки, промысловые пирсы. Одновременно строились судоремонтные мастерские, электростанция, корпуса жиротопного завода, фабрика по обработке котиковых шкур, нефтехранилища. И все это было закончено за каких-нибудь десять-одиннадцать месяцев.
Размах и темпы строительства казались чистым безумием. У Англии не было и не могло быть столько антарктических промысловых судов, чтобы обеспечить работой Порт-Стэнли на Фолклендах, порт Хобарт на Тасмании, английские китобойные базы в Кейптауне и еще порт Грютвикен на Южной Георгии. Но англичан это не смущало. Они знали: Грютвикен себя оправдает.
На соседних островах начинали строить свои базы китопромышленники Норвегии и Аргентины. Англичане стремились во что бы то ни стало обогнать конкурентов. Создав в невиданно короткий срок первоклассный порт в центре богатейшего промыслового района, они объявили, что готовы поделить его на части и отдельными участками сдать в аренду. Причем арендную плату назначили такую, что норвежцам и аргентинцам было выгоднее принять их услуги, чем заканчивать строительство собственных баз.
Англичане этого, собственно, и добивались. Лишив конкурентов самостоятельности, они получили возможность управлять промыслом. Добыча китов и морского зверя в антарктическом секторе Атлантики отныне велась только по английским лицензиям. Сначала они стоили очень дешево, скорее были как бы формальным признанием английского контроля. Но спустя три-четыре года за них приходилось отдавать уже половину добычи. Постепенно росли цены и на аренду порта.
Через десять лет деньги, вложенные в строительство Грютвикена, полностью окупились и стали приносить прибыль, которая исчислялась сотнями миллионов.
Барыши арендаторов были гораздо скромнее, и норвежцы, обиженные явной несправедливостью, пытались уйти с Южной Георгии, но оказалось, что уходить некуда. Почти на всех островах юга Атлантики развевался «Юнион Джек». Теперь и за голые скалы нужно было платить аренду. Норвегии, чья экономика в значительной мере зависела от торговли китовым жиром, не оставалось ничего другого, как, смирившись с создавшимся положением, увеличивать число промысловых судов и вести промысел более активно.
О будущем тогда не думали, брали все, что могли. Драгоценного антарктического котика только на лежбищах Южной Георгии было истреблено один миллион двести тысяч голов. И сотни тысяч шкур привозили для обработки в Грютвикен с других островов. В конце концов южный котик в Антарктике исчез. Пропали самые ценные породы тюленей. Потом резко пошло на убыль антарктическое стадо китов. Наверное, их тоже постигла бы участь котика, если бы ученые вовремя не подняли тревогу. Через несколько лет после второй мировой войны Организация Объединенных Наций была вынуждена создать специальные международные комиссии, взявшие на себя труд определять ежегодную промысловую квоту и привлекать к ответственности тех, кто ее нарушает.
Англия благоразумно предпочла не вступать в конфликт с международной инспекцией и выйти из игры. Могучая китобойная держава совершенно неожиданно прекратила промысел китов.
Еще не мечтая о путешествии на Южную Георгию, я встречался в Лондоне с боссом и фактическим владельцем Грютвикена мистером Салвесеном. Среди известных китопромышленников мира это была, пожалуй, одна из самых колоритных фигур — престарелый миллиардер, о скупости которого ходили легенды. Рассказывали, что, если ему нужны были сигары, он обзванивал все табачные лавки Лондона, выясняя, где можно купить дешевле, и обязательно спрашивал, нет ли скидки для оптового покупателя. Курил он сигары не дороже одного шиллинга за штуку. Однажды хозяин табачной лавки по этой цене прислал ему сигары, стоившие на самом деле полтора фунта стерлингов, любимые сигары Черчилля. Салвесену они понравились, и на второй день он заказал еще целый ящик. Его заказ выполнили немедленно, а счет представили позже. На этот раз за 500 сигар нужно было уплатить, как и полагалось, 750 фунтов стерлингов. Торговец нарочно выждал время, чтобы от полученных сигар Салвесен не мог отказаться. Миллиардер ответил:
«Сэр,
направляю Вам чек на 25 фунтов стерлингов. Остальные 725 фунтов рекомендую взыскать с Ваших клерков, приславших мне вместо шиллинговых сигар, которые я заказывал, полуторафунтовые. Я с удовольствием их курю, но не принимайте меня за человека, способного ради мимолетного удовольствия поджигать купюры достоинством в полтора фунта.
Надеюсь, свой убыток Вы сумеете возместить.
С высоким уважением к Вашему предприятию
У него была дочь, красавица и, как утверждали лондонские газетчики, девушка незаурядного ума. Но доверить накопленные миллиарды женщине, пусть и единственной дочери, Салвесен считал невозможным, поэтому с малых лет воспитывал племянника Эллиота, которого потом сделал своим секретарем-стенографом и объявил наследником, выделив дочери лишь небольшую ренту.
Худосочный, чахоточного вида юноша с воспаленными от всегдашнего недосыпания глазами старательно записывал все дядюшкины советы и все его деловые разговоры. С блокнотом наготове он следовал за ним весь день, а вечером, когда старик ложился спать, садился за пишущую машинку, все перепечатывал и аккуратно подшивал в очередную папку — кладези салвесеновской мудрости. Каждое слово дядюшки для Эллиота было непререкаемой догмой, высшим авторитетом. Записывая высказывания и просто слова Салвесена, он составлял из них личную библиотеку.
Впечатление оба они, старый и молодой, производили странное. В обтрепанных костюмах, в стоптанных башмаках и какие-то зачумленные. У Салвесена на длинной морщинистой шее с отвислым мешковатым подбородком болтался замусоленный сатиновый галстук. Дрожащей старческой рукой он часто его поправлял, затягивал потуже. Шея при этом выкручивалась вверх, как штопор. Подобная облезлой шее старого пеликана, она делала его похожим на нелепую птицу с давно потухшими бледно-голубыми человеческими глазами.
Деловую жизнь Салвесена окружала тайна. Английские журналисты говорили в шутку: «Легче получить интервью у полярного медведя, чем выудить несколько слов для печати у мистера Салвесена». Газет он никогда не читал и журналистов всячески избегал. Его вообще мало кто видел. Большую часть года он проводил в Антарктике, на своих китобойных флотилиях, а вернувшись в Англию, безвыходно сидел дома. С внешним миром держал связь почти исключительно по телефону или через Эллиота.
Попасть к нему мне помог Бенджамин Хоулс, английский моряк, с которым два года назад я познакомился в Коломбо. Он дал мне тогда свой лондонский адрес и телефон. Время от времени мы друг другу писали. Из его писем я узнал, что он пять лет был помощником капитана на салвесеновской китобазе «Саутерн Харвестер» и миллиардер поручал ему вести какие-то изыскания на острове Скотта.
На мою удачу, Бенджамин оказался в Лондоне.
— Успеха не обещаю, но попробовать можно, — сказал он в ответ на мою просьбу устроить встречу с мистером Салвесеном. — Старик меня помнит, на разговор пойдет, но сначала нужно что-то придумать. Его пунктик — география.
В молодости Салвесен дружил с полярником Эрнстом Шеклтоном и с тех пор увлекался географическими исследованиями в Антарктике. Завладев Южной Георгией и многими другими островами, прилегающими к шестому континенту, он десятилетиями изучал их с завидной скрупулезностью. Конечно, не без практического умысла, хотя признаться в корысти ему, понятно, не хотелось. «Мои занятия географией — следствие нашей дружбы с Шеклтоном, это всего лишь хобби», — говорил он. И при всяком удобном случае сетовал на твердолобость Королевского географического общества, все еще не оценившего его заслуг.
Нелюдимый миллиардер, видимо, мнил себя ученым и мечтал о славе подвижника науки. Ничто так не льстило ему, как похвала его трудов по изучению Антарктики. Но эта похвала не должна была исходить от журналистов.
Бенджамин сказал ему по телефону, что с ним желает встретиться молодой русский географ, якобы работающий над диссертацией об антарктических островах. Миллиардер ответил, что сейчас он занят и принять никого не может, но разрешил позвонить позже, дня через два. Я ожидал, что через два дня он снова скажет, что занят. Но я ошибся. Переговоры о встрече начались. Он долго расспрашивал, что это за русский географ, какие у него вопросы и почему он не обратится к кому-нибудь другому. На легкое согласие мы не надеялись и ко всему были готовы заранее, не зря потратили на подготовку вопросов целую неделю. Словом, своего добились.
Переступив порог огромного полупустого кабинета, я очень волновался, боялся, что не сумею сыграть роль географа до конца. Но хозяин дома, сидевший за массивным дубовым столом, встретил гостя вполне приветливо. Встал, подал руку, предложил кресло. И, на что я уж вовсе не рассчитывал, улыбнулся.
— В России известно мое хобби?
«В России о вас многое известно», — подумал я, обрадовавшись. Все начиналось именно так, как мне предсказывал Бенджамин. Что ж, будем играть, коль по-другому нельзя.
— Я полагаю, мистер Салвесен, — скромно сказал я, — ваши ученые изыскания известны всем географам мира, по крайней мере тем, кого интересует Антарктика. К сожалению, свои работы вы редко публикуете.
Хмыкнув, он озадаченно нахмурился.
— Вы думаете, я могу быть вам полезным?
— Иначе я не приезжал бы в Лондон. Простите за откровенность, но я действительно жду вашей помощи.
Мой категоричный тон вызвал у него взрыв смеха. Даже чуть порозовели его растопыренные замшелые уши.
— Браво! Вы мне нравитесь. Хотите кофе?
— Да, если можно.
— Эллиот, две чашки!
Молча стоявший у окна Эллиот сунул в карман свой блокнот и так же молча направился к дверям. С той самой минуты, когда я переступил порог кабинета Салвесена, и до сих пор он не проронил ни слова. В его воспаленных глазах не было ни проблеска улыбки, ни хотя бы слабого любопытства. Длинный, с узким, как сабля, лицом, он походил на бесстрастного биологического робота — я видел такого субъекта в каком-то фантастическом польском фильме.