Многие улицы вымощены бревнами, а возле домов обегают по всему городу из конца в конец тесовые широкие мостки для пешей ходьбы. По этим мосточкам век бы бегал. Старым ногам спокойно, молодым — весело и резво. Шаг по асфальту и камню отдается в нашем теле, а ступанье по доскам расходится по дереву, оттого никогда не устают ноги по деревянным нашим мосточкам.
Середи города над водами еще недавно стояли угрюмые башни древних гостиных дворов, немецкого и русского. Сюда встарь выгружали заморские «гости» — купцы — свои товары. Потом здесь была портовая таможня. Отсюда к морю берег густо зарос шиповником; когда он цветет, на набережных пахнет розами. Набережные покрыты кудрявой зеленью. Тут березы шумят, тут цветы и травы сажены узорами.
Город прибавляют ко мхам. Кто в Архангельске вздумает построиться, тому приходится выбирать место на мхах — к тундре. Он лишнюю воду канавами отведет и начнет возить на участок щепу, опилки, кирпич, песок и всякий хлам — подымает низменное то место. Потом набьет свай да и выстроится. Где вчера болото лежало, на радость скакухам-лягухам болотным, нынче тут дом стоит, как город. Но, пока постройкой грунта не огнело[13] да мимо тяжелый воз по бревенчатому настилу идет, дом-то и качнет не раз легонько. Только изъянов не бывает. Бревна на стройку берут толсты, долги, и плотники — первый сорт. Дом построят — как колечко сольют; однако слаба почва только на мхах, а у старого города, к реке, грунт тверд и постановен.
Строительный обычай в Архангельске: при закладке дома сначала утверждали окладное бревно. В этот день пиво варили и пироги пекли, пировали вместе с плотниками. Называется: «окладно».
Когда стены срубят до крыши и положат потолочные балки, матицы, опять плотникам угощенье: «матешно». И третье празднуют — «мурлаты», когда стропила под крышу выгородят. А крышу тесом закроют да сверху князевое бревно утвердят, опять пирогами и домашним пивом плотников чествуют, называется «князево».
А в домах у нас тепло!
Хотя на дворе ветер, или туман, или дождь, или снег, или тлящий мороз, — дома всё красное лето! Всю зиму по комнатам в легкой рубашке и в одних чулках ходили. Полы белы и чисты. Приди хоть в кухню да пол глаженым носовым платком продерни — платка чистого не замараешь.
По горенкам, по сеням, по кладовкам, по лестницам, по крыльцам и полы, и стены, и потолки постоянно моют и шоркают.
У печи составы: основание печное называется «нога»; правое плечо печное — «печной столб»; левое плечо — «кошачий городок»; с лица у печки — «чело», и «устье», и «подпечек», с боков «печурки» выведены теремками. А весь «город» печной называется «тур».
«Архангельский город всему морю ворот». Архангельск стоит на высоком наволоке[14], смотрит лицом на морские острова. Двина под городом широка и глубока — океанские трехтрубные пароходы ходят взад и вперед, поворачиваются и причаливают к пристаням без всякой кручины.
С восточной стороны легли до города великие мхи. Там у города речки Юрос, Уйма, Курья, Кузнечиха.
В подосень, да и во всякое время, у города парусных судов и пароходов не сосчитать. Одни к пристани идут, другие стоят, якоря бросив на фарватере, третьи, отворив паруса, побежали на широкое студеное раздолье. У рынков, у торговых пристаней рядами покачиваются шхуны с рыбой. Безостановочно снуют между городом и деревнями пассажирские пароходики. Степенно, на парусах или на веслах, летят острогрудые двинские карбаса.
Кроме «Расписания» и печатных лоций, у каждого мореходца есть записная книжка, где он делает отметки о времени поворота курса, об опасных мелях, об изменениях фарватера в устьях рек.
Непременно на каждом корабле есть компас — «матка».
Смело глядит в глаза всякой опасности и поморская женщина.
Помор Люлин привел в Архангельск осенью два больших океанских корабля с товаром. Корабли надо было экстренно разгрузить и отвести в другой порт Белого моря до начала зимы. Но Люлина задержали в Архангельске неотложные дела. Сам вести суда он не мог. Из других капитанов никто не брался — время было позднее и все очень заняты разными делами. Тогда Люлин вызывает из деревни телеграммой свою сестру, ведет ее на корабль, знакомит с многочисленной младшей командой и объявляет команде: «Федосья Ивановна, моя сестрица, поведет корабли в море заместо меня. Повинуйтесь ей честно и грозно…» Сказал да и удрал с корабля.
«Всю ночь я не спал, — рассказывает Люлин. — Сижу в «Золотом якоре» да гляжу, как снег в грязь валит. Говорю, что застрял с судами в Архангельске, как мышь в подполье. Тужу, что заботится сестренка: время штормовое. Утром вылез из гостиницы — и крадусь к гавани. Думаю, стоят мои корабли у пристани, как приколочены. И вижу — пусто! Ушли корабли! Увела! Через двои сутки телеграмма: «Поставила суда в Порт-Кереть на зимовку. Ожидаю дальнейших распоряжений. Федосья».
Архангельское мореходство и судостроение похваляет и северная былина:
…А и все на пиру пьяны-веселы,
А и все на пиру стали хвастати.
Толстобрюхие бояре — родом-племенем,
Кособрюхие дьяки — большой грамотой,
Корабельщики хвалились дальним плаваньем,
Промысловщики-поморы — добрым мастерством:
Что во матушке во тихой во Двинской губе,
Во богатой, во широкой Низовской земле
Низовщяне-ти, устьяне[15] промысловые
Мастерят-снастят суда — лодьи торговые,
Нагружают их товарами меновными
(А которые товары в Датской надобны),
Отпускают же лодьи те за сине море,
Во широкое, студеное раздольице.
Вспомнил я былину — и как живой встает перед глазами старый мореходец Пафнутий Анкундинов.
«Всякий спляшет, да не как скоморох». Всякий поморец умел слово сказать, да не так красно, как Пафнутий Осипович.
Весной, бывало, побежим с дедом Пафнутием в море. Во все стороны развеличилось Белое море, пресветлый наш Гандвиг.
Засвистит в парусах уносная поветерь[16], зашумит, рассыпаясь, крутой взводень, придет время наряду и час красоте. Запоет наш штурман былину:
Высоко-высоко небо синее,
Широко-широко океан-море,
А мхи-болота — и конца не знай
От нашей Двины от архангельской…
Кончит былину богатырскую — запоет скоморошину. Шутит про себя:
— У меня уж не запирается рот. Сколько сплю, сколько молчу. Смолоду сказками да песнями душу питаю.
Поморы слушают — как мед пьют. Старик иное и зацеремонится:
— Стар стал, наговорился сказок. А смолоду на полатях запою — под окнами хоровод заходит. Артели в море пойдут, мужики из-за меня плахами лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отчеством. На промысле никакой работы не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори… Вечером народ соберется, я сказываю. Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет. Вечера не хватит — ночи прихватим… Дале один по одному засыпать начнут. Я спрашиваю: «Спите, крещеные?» — «Не спим, живем! Дале говори…»
Рассказы свои Пафнутий Осипович начинал прибауткой: «С ворона не спою, а с чижа споется». И закончит: «Некому петь, что не курам, некому говорить, что не нам».
Я охоч был слушать Пафнутия Осиповича и складное, красовитое его слово нескладно потом пересказывал.
Вячеслав КузнецовВЕЧНЫЙ КОРАБЛЬСтихотворение
Памяти экипажа подводной лодки «Л-19»
Они ушли в такие дали,
нелегкий проложив маршрут,
что день их ждали,
месяц ждали;
их на земле
поныне ждут.
В их честь
матросы-одногодки,
не забывая о былом,
воздвигли монумент, а лодку
назвали вечным кораблем.
Корабль тот мертв,
он в землю врезан,
но полночь вызвездит — взгляни:
на двух бортах его железных
вдруг зажигаются огни.
Не раз смотрел я, пораженный,
как до утра они горят,
как к кораблю
приходят жены
и с ним безмолвно говорят.
Их тот поймет,
кто был любимым.
И как-то веришь в этот час,
что все ушедшие в глубины
живут незримо среди нас.
Александр Осин«Тревога! Тревога!..»Стихотворение
Тревога!
Тревога!
Тревога! —
Над пирсом взлетят ревуны…
И вздрогнула мачты тренога —
Разбиты матросские сны.
По палубам грохают ноги,
Осколки хрустят тишины…
В тревоге
совсем без тревоги,
Спокойны глаза старшины.
Он смотрит спокойно и строго —
Он к схватке со смертью готов…
Мористее ляжет дорога —
Обрублен последний швартов.
Виктор УстьянцевРОДНЯРассказ
1
Катер был совсем дряхлый. По ночам даже в тихую погоду он кряхтел и стонал, точно жаловался кому-то на свои старые раны. Этих ран у него было много: несколько треснувших ребер-шпангоутов, скрипящих особенно противно; пробоина в моторном отсеке в свое время была залатана наспех и сейчас дает течь; многочисленные вмятины и царапины на бортах, точно морщины на старом теле, никак не удается разгладить. И если бы однажды катер вот тут же, прямо у причала, затонул, это никого не удивило бы.
Всех удивило другое: на катере неожиданно поселился боцман со «Стремительного» — мичман Карцов. Уволившись в запас, он не поехал, как многие другие, куда-нибудь южнее, а остался здесь, в небольшом, затерянном среди сопок заполярном городке, про который даже в песне поется, что тут «двенадцать месяцев зима, остальные — лето».
В маленьких городах о каждом знают все. Поэтому всем, от мала до велика, было известно, что мичман Карцов, несмотря на свои пятьдесят два года, холост и квартиры никогда не имел, поскольку все двадцать девять лет своей службы прожил на кораблях.
С квартирами тут всегда было туго. Жили и по две-три семьи в одной комнате. Лишь в последние годы поставили целую улицу двухэтажных домов, и кое-кто даже получил отдельные квартиры. Например, старшина трюмных корабля Шелехов. Между прочим, он первый и предложил Карцову:
— Ты вот что, Степаныч, перебирайся ко мне. Замерзнешь в этой старой калоше. А у меня две комнаты и всего на пять душ. Так что не стеснишь.
Иван Степанович поблагодарил Шелехова, но от его предложения отказался.
Проснувшись, Карцов первым делом посмотрел на нижнюю койку у левого борта. Она была пуста. Значит, Митька не приходил. На верхней койке спал моторист Сашка Куклев. Он и во сне был румяным, как свежее анисовое яблоко. По-детски припухлые губы полуоткрыты, на них светилась улыбка. Должно быть, снится что-то хорошее. Сашке всегда снятся хорошие сны, и он любит за завтраком рассказывать о них. А вот Ивану Степановичу сны почти никогда не снятся — привык за многие годы службы спать мало, но крепко.
Два маленьких блюдца-иллюминатора едва процеживают в кубрик тусклый полярный рассвет. Угадать, сколько теперь времени, невозможно, однако Карцов мог с точностью до пяти минут сказать, что сейчас половина седьмого. Вот уже почти тридцать лет он просыпается в одно время, независимо от того, когда ложится спать. И, конечно, не приучен нежиться в постели.
Он встал, быстро оделся и по крутому трапу, ведущему прямо из кубрика, поднялся в рубку. Дверь долго не поддавалась — ночью пронесся снежный заряд, и на палубе возле рубки намело большой сугроб.
Карцов достал из ящика лопату и принялся сбрасывать снег за борт. Он уже очистил почти всю палубу, когда наверх в одних трусах и тапочках выскочил Сашка.
— Дядь Вань, почему не разбудили? — с упреком протянул он. — Я бы сам очистил.
— Без сопливых обойдется, — сердито буркнул Карцов.
Он сердился не на то, что Сашка проспал, а на то, что вот так к нему обращается: «дядя Ваня». Конечно, Иван Степанович не требует, чтобы его называли, как раньше: «товарищ мичман». Но хотя бы по имени и отчеству.
Однако долго сердиться он не умел и уже через минуту ласково сказал:
— Иди в кубрик, застудишься.
— Ничего, я закаленный. — Сашка сгреб ладонью снег с рубки, помял его и кинул комок в воду. — Смотрите, не тает. А я вот могу нырнуть. Хотите?
— А ну ныряй в кубрик! — опять сердито сказал Карцов. — И чтоб через полчаса был готов завтрак.
— Ладно. — Сашка нехотя полез в рубку.
Карцов тяжело вздохнул. Никак он не может привыкнуть к этим штатским разговорам. Он не дает ребятам особенно вольничать, но и старается не зажимать, хотя и не по душе ему эти «ладно» вместо привычного «есть»!
На завтрак Сашка приготовил картошку с мясной тушенкой и черный кофе. Карцову поставил банку сгущенного молока — мичман любил кофе с молоком.
— На Митьку рассчитал?
— А как же? Сейчас явится.
И верно, не прошло и пяти минут, как Митька скатился по трапу в кубрик.
— Салют! — бодро сказал он.
— Явление пятое, картина вторая. Те же и Эм Савин, — торжественно объявил Сашка. — Откуда изволили возникнуть?
— Много будешь знать, скоро состаришься. — Митька сел на край рундука поодаль от стола.
— Прошу! — Сашка широким жестом обвел стол и поклонился Митьке. — Вам котлету «де воляй» или судак «орли»?
По части всяких мудреных названий блюд Сашка был большой специалист. К сожалению, этим его кулинарные способности исчерпывались, готовить он не умел. Сашка рос в Москве, в обеспеченной семье, откуда удрал сюда, на Север, чтобы попасть на полюс. До полюса не дошел, завяз здесь и до осени ждал призыва на флот.
— Садись, Дмитрий, ешь. До рейса сорок минут осталось.
— Разве что про запас, — великодушно согласился Митька и подвинулся к столу.
Сначала он ел как бы нехотя, но голод взял свое, и за какие-нибудь пять-шесть минут Митька уплел две тарелки картошки. Аппетит у него был поистине флотский. Впрочем, ничего другого флотского Карцов за рулевым не приметил. Митька был неповоротлив и ленив, дело знал плохо, рулевое устройство держал в беспорядке. То и дело приходилось ему напоминать, чтобы прибрал в рубке, зачехлил компас и прочее.
Вот и сейчас Карцов напомнил:
— Проверь штуртросы.
— Вчера смотрел, все в порядке.
И тут врет. Что с ним делать?
Карцов махнул рукой и полез наверх.
На кораблях шла физзарядка. Кто-то в мегафон покрикивал: «Жив-вей! Ать-два, ать-два!»
Карцов отыскал взглядом свой эсминец и оглядел его стройный корпус — медленно и придирчиво, как это делал многие годы. Но теперь ему казалось, что там все не так, как надо. «У левого трапа борт помыть надо бы с содой. И леера вон обвисли. Заведование Барохвостова».
Беда с этим Барохвостовым. Вчера опять номер отмочил: плохо закрепил штормтрап, и флагманскому минеру пришлось выкупаться. Из-за этого командир всю боцманскую команду оставил на две недели без берега. Погорячился, конечно. Вся-то команда тут ни при чем…
Что-то рыбаки сегодня толкутся в гавани; похоже, не выпускают их. В море штормит, даже сюда заходит довольно крупная волна. «Наверное, и нас не выпустят». Хотя ходу тут всего два часа, но катеришко старенький. И пассажиров-то на каждый рейс в будни набирается всего трое-четверо, но все по делам. А кто и в отпуск. Тоже спешить надо.
На всякий случай Карцов все-таки сходил к дежурному по гавани. Тот сказал, что все выходы отменены, к вечеру шторм еще более разгуляется.
— Отдыхайте, — разрешил дежурный.
Но отдыхать некогда. Отсюда регулярно ходит всего один катер, и передышки у него выпадают редко. А коль не выпускают сегодня, надо этим воспользоваться. Сашка давно предупредил, что в моторе надо притереть клапана. Вот пусть и притирает. Митьке тоже работа найдется. Что касается самого Ивана Степановича, то дел у него всегда оказывалось по горло. Надо будет сходить выписать накладную, потом пойти на склад ГСМ. И на «Стремительный» надо заглянуть, сказать насчет борта…
К подъему флага торопились на корабли офицеры. Все они, за исключением молодых, пришедших осенью из училищ лейтенантов, хорошо знали Карцова и сейчас отдавали ему честь. Карцов тоже смущенно козырял в ответ. Хотя ему и очень льстило такое внимание, но он и тут усматривал непорядок: во-первых, он не при форме, а во-вторых, по званию он младший и должен отдавать честь первый.
— Как поживаете, Иван Степанович?
Это штурман с плавбазы Хворостов, хороший парень, башковитый, только в базе зря сидит, ему надо на боевой корабль идти. Жена у него красивая, вот и, наверное, не хочет надолго оставлять ее одну. База же выходит в море редко и ненадолго.
— Спасибо, живем — хлеб жуем. А что у вас нового?
— Жену вот отвел в родильный дом, а тут на службу надо.
— Ну, теперь она и без вашей помощи справится. Кого ждете-то?
— Сына.
— Первую лучше девочку. Матери помощница по хозяйству, да и следующих нянчить будет.
— Какие уж там следующие! На одного-то едва решилась, — сказал Хворостов и заторопился.
Да, теперь как-то не в моде заводить большую семью. А зря. В большой семье как раз и вырастают лучшие дети. И неизбалованные, и умеющие помогать друг другу.
А Хворостов теперь, наверное, уйдет с базы…
— Иван Степанович, можно вас на минутку?
Это помощник капитана капитан-лейтенант Власов.
— Боцман у меня, Горпищенко, тоже в запас надумал. Кого бы посоветовали вместо него?
— Поставьте Уткина. Хозяйственный мужик. И с матросами ладить умеет.
— Пожалуй, верно. А я вот о нем как-то даже и не подумал. Незаметный он какой-то.
— А работящие — они всегда не очень заметные. Крикуны — те всегда на виду.
— Тоже верно. Спасибо, Иван Степанович.
— Не за что. А с Уткиным не прогадаете.
А вот и командир. Карцов вытянулся:
— Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга!
— Здравствуйте, Иван Степанович. Вижу, давно на ногах. Тоже хлопот хватает?
— Да есть маленько. Посудина небольшая, а догляд за ней нужен. Да и за ребятами.
— Как этот, полярник-то?
— Сашок? Ничего, добрый моряк выйдет. Технику любит. Осенью ему призываться. Вот просил походатайствовать, чтобы на наш корабль взяли.
— Добро. Сегодня же попрошу военкома.
— Спасибо.
— Что-то давненько не заходили к нам.
— Да ведь все некогда.
— Все-таки заходите.
— Загляну как-нибудь.
Разговор, казалось, закончился, но ни командир «Стремительного», ни Карцов прощаться не торопились. Карцову хотелось напомнить насчет того, чтобы помыть борт, но он не знал, хорошо ли это будет, не подведет ли нового боцмана. Да и про Барохвостова сказать бы не мешало. Мол, неправ командир, что всю команду наказал. Но как об этом скажешь? Командир есть командир, его приказания не должны обсуждаться. И хотя капитан третьего ранга вдвое моложе и сам когда-то служил у Карцова матросом, но сейчас он командир корабля.
За двадцать девять лет службы у Карцова были разные командиры. И хорошие, и плохие, и просто средненькие. Их могли любить, уважать или, наоборот, не уважать, но им всегда беспрекословно подчинялись. И это годами воспитанное чувство беспрекословного повиновения командиру осталось в Карцове, видимо, на всю жизнь и сейчас мешало ему высказать то, что надо было бы сказать. «Ладно, пусть ему скажет начальство, которое повыше его», — решил Карцов.
Но командир заговорил сам:
— Слышали, как наши боцмана оскандалились?
— Насчет всех не слышал, а вот про Барохвостова рассказывали.
Капитан третьего ранга смущенно потупился. Потом махнул рукой:
— А чего тут юлить — ошибку я допустил. Сгоряча всю команду без берега оставил. Меня тоже надо понять: «флажок» пожаловался комбригу, а там пошли склонять по всем падежам весь корабль. Как будто и не было у нас отличной стрельбы, приза главкома! Обидно стало. Меня тоже по-человечески понять надо.
— А вас так и поняли, поэтому боцмана и не обижаются. Хотя вы и поступили не по справедливости, извините за прямоту.
— Но не отменять же мне теперь приказ?
— А почему бы и нет?
— Да ведь скажут, что, мол, за командир: сегодня так, завтра наоборот. Авторитет командира должен быть непререкаем, иначе на корабле все пойдет кувырком.
— Простите меня, товарищ капитан третьего ранга, но не знаете вы своих подчиненных.
— То есть?
— А вот так и не знаете, раз не доверяете им. Поверьте, они лучше вас поймут, если вы им вот так прямо и скажете: ошибся, мол, сгоряча рубанул, а теперь должен исправить ошибку. И авторитет ваш от этого только поднимется.
— Вы думаете?
— Уверен.
Командир внимательно посмотрел на Карцова, задумчиво сказал:
— Ну что же, убедили. Спасибо за науку, Иван Степанович. Извините, должен спешить, до подъема флага восемь минут осталось. Заходите, буду очень рад. И вообще жалею, что отпустил вас.
— Я и сам жалею, что ушел. Да ведь когда-то надо же уйти…
Командир крепко пожал руку и заторопился. Карцов долго смотрел ему вслед. «Что горяч — это не беда. Главное — не за себя, за дело переживает. А ошибки у всякого могут случиться. И если человек захочет, то всегда сумеет их исправить. Никакой тут науки нет»…
2
К вечеру шторм не утих, а, наоборот, усилился. В толчее мелких волн, доходящих до причала, катер бился, как рыбешка в неводе.
Карцов с Митькой повесили еще две автомобильные шины, заменяющие кранцы, и стали заводить дополнительные швартовые. За этим занятием и застал их помощник дежурного по гавани.
Видно, он всю дорогу бежал и поэтому долго не мог отдышаться. Карцов прочитал радиограмму и, сложив ее вчетверо, вернул помощнику дежурного.
— Когда начались схватки?
— А кто его знает? Только сейчас радировали, значит, недавно.
— Сашок! — Карцов нагнулся над люком, ведущим в моторный отсек.
Из люка высунулась перепачканная маслом физиономия.
— Что, дядь Вань?
— Как у тебя там?
— Минут через сорок закончу.
Карцов взглянул на помощника дежурного и виновато развел руками:
— Вишь, мотор еще не в порядке. Как думаешь, сколько это дело может продолжаться?
— Какое?
— Ну, эти схватки.
— А черт их знает! Хотя погоди-ка. Когда у меня Женька родился, я Наталью часов в шесть утра отвел в больницу, а родила она только в двенадцатом часу ночи. Так что время еще есть. Погода вот только…
— Да уж погодка! — вставил Митька. — Куда в такой чертолом пойдешь на этой старой лохани?
— Тут до острова рукой подать. А там, понимаешь, гидролог рожает. Принять некому, вот врача надо доставить, — начал убеждать Митьку помощник дежурного.
— Что ты его уговариваешь! — сказал Карцов. — Надо — значит, надо. Вот только мотор.
— В больнице тоже пока соберутся, да что. К тому времени управитесь. Если «скорая» подойдет, примите врача. А то у меня еще дел — во! — Помощник чиркнул ладонью по шее.
Едва он ушел, как подкатила «скорая». Из нее вышла девушка с чемоданчиком.
— Вы поедете со мной на остров? — спросила она у Карцова.
Значит, новенькая. Здешние никогда не скажут «поедете», а обязательно «пойдете». Да и обличье незнакомое. Худенькая, плащишко тоже жиденький, на косынке две лошадиные головы. Вот тоже мода пошла! «Только из институтам — решил Карцов. Личико миловидное, хоть и без румянца. Понимает ли она что-нибудь в этом деле? Небось тоже в первый раз.
Карцов хотел подать сходню, но Митька опередил его: легко подхватил девушку и поставил на палубу, на тоненькие каблучки. «Как на бал собралась», — неприязненно подумал Карцов.
— Спасибо, — поблагодарила девушка Митьку.
— Придется немного подождать, мотор еще не в порядке, — сказал Карцов. — Дмитрий, проводи доктора в кубрик.
— Прошу сюда!
Сашка управился через полчаса. Вот в отсеке громко чихнуло, потом стрельнуло, и катер задрожал как в лихорадке. Из люка выскочил Сашок:
— Дядь Вань, порядочек! Куда пойдем?
— На остров. Докторшу вот надо туда доставить.
— А где она?
— В кубрике.
— Можно посмотреть?
— Погляди.
Вот тоже, как в зверинце! Ладно, пусть смотрит, мотору все равно надо прогреться.
Сашка влез в рубку, сунул голову в кубрик. Потом обернулся, подмигнул Карцову:
— Митька-то соловьем заливается! Ну, я ему сейчас подсуроплю! — И крикнул в кубрик: — Мить, выдь-ка на минутку! Тут тебя спрашивают.
— Кто?
— Да твоя Матрена. Проводить, говорит, пришла своего ненаглядного в дальний боевой поход.
— Какая еще Матрена?
— Ну та, что пельменями тебя кормит.
Сашка не стал дожидаться и нырнул в моторный отсек. Сбавил обороты и, высунувшись, крикнул:
— Дядь Вань, можно! Слышите? Как часики работает!
— По местам стоять, со швартовых сниматься! — скомандовал Карцов.
Митька нехотя вылез из рубки и пошел на корму.
Едва вышли из гавани, как начало мотать. Карцов проверил, хорошо ли задраены люки, не протекает ли где. Едва он вернулся в рубку, как Митька попросил:
— Иван Степанович, постойте на руле, я за сигаретами спущусь.
Ясно, за какими сигаретами. Черт с ним, пусть развлекает докторшу. Идти не меньше часа, еще укачается.
— Ладно, иди. Да погляди там за докторшей. Если укачается, веди сюда.
Митька шмыгнул в кубрик.
Катер швыряло то туда, то сюда, трудно было удерживать его на курсе. Если бы идти прямо против волны, то еще ничего, а тут надо наискось, волна как даст в левую скулу катера, так и разворачивает его чуть ли не на двадцать градусов. Как бы еще руль не заклинило. То и дело обнажается винт, мотор быстро развивает обороты, аж визжит. Не угляди — тоже разнесет. Но Сашок управляется хорошо.
Карцов уже много раз ловил себя на том, что испытывает к Сашке нечто похожее на нежность. Одно только он не одобрял в парне: его холодное отношение к родителям. Иногда Карцов чуть ли не силой заставлял Сашку написать им хоть пару слов. Правда, и те писали не часто, видно, не могли простить сыну его бегства из дому.
Так в жизни и получается. Казалось, чего не хватало парню? А вот поди ж ты — убежал. «Отцу небось некогда было им заниматься, а матери… Разве они что-нибудь понимают в этом?» Вот он, Карцов, понял бы. И будь Сашок его сыном, никакого конфликта не произошло бы. Тут и понимать-то особенно нечего, все видно как на ладони. А ведь и у него, у Карцова, мог быть такой сын…
Осенью Сашке стукнет восемнадцать. А как раз восемнадцать лет назад Карцов посватал Ксюшку Шилову. По пути в санаторий заехал на три дня в свою деревню да и застрял на весь месяц, так и пропала путевка. Он-то совсем не помнил Ксюшку, до войны она еще сопливой девчонкой была. А как увидел тогда, так и забыл про все на свете.
В то время он был еще молодой и видный парень. Мальчишки так хвостом и тащились за ним, а девчата хоть и прятались за занавесками, но глаз не спускали. И он знал: позови любую, пойдет не задумываясь.
А Ксюшка отказалась. То ли был у нее на примете кто другой, то ли впрямь не соблазнили ее ни флотская форма, ни его тогдашняя стать, ни перспектива сменить деревеньку в Брянских лесах на красавец Севастополь. Только уехал туда Карцов один и вскоре перевелся на Север.
А здесь гнезда так и не свил. Пока вытравил из сердца Ксюшку, годы проскочили. Да и как-то никто больше по душе не пришелся. А просто так, чтобы не остаться бобылем, не захотел жениться. Бухгалтерша из порта, Елена Васильевна, только в прошлом году замуж вышла. Тоже была в возрасте и одинокая. Жила тихо, незаметно. В те редкие вечера, когда Карцов сходил на берег, он иногда заглядывал к ней. Просто так, на огонек. Говорили о том о сем, пили чай. Карцов не отказался бы и от рюмки-другой, но приносить с собой водку считал неприличным. А когда Елена Васильевна предлагала выпить своей настойки, отказывался, хотя знал, что сама она совсем не пьет, а настойку приготовила для него. Знал также, что эту настойку обожал ее муж. Лет десять уже прошло, как он не вернулся с моря на артельном рыбацком баркасе.
Говорят, она сейчас хорошо живет с новым мужем. Да, она любому могла бы составить счастье. Может, зря тогда не сделал ей предложение? Был бы и угол, и жена, и дети.
Жене, гидрологу, которая сейчас рожает, года двадцать два, не больше. И муж у нее тоже молодой, помнится, совсем недавно приходили они сюда регистрироваться — на острове-то никакой власти, кроме начальника метеостанции, нет. Вот и у Хворостова сегодня кто-то родился. День нынче урожайный выдался, сразу двое. А сколько, интересно, по всей стране в один день рождается? Надо будет спросить у Сашки, он все знает…
Наконец показался остров. Недаром его прозвали лысым. На отполированной волнами скале — ни деревца, ни кустика. Только домик метеостанции бородавкой торчит наверху. Издали остров похож на серый берет с шишечкой, такие опять в моду входят.
О том, чтобы подойти к маленькому деревянному причалу, и думать не приходится. Причал — с наветренной стороны, и волны там колошматят по острову, как из пушки, только грохот стоит да каскады брызг выше скалы поднимаются. Придется заходить с подветренной стороны, глубины там небольшие. Может, на острове догадаются и пришлют кого, чтобы принять докторшу?
— Дмитрий! — крикнул он вниз. — Ну-ка, пойди дай семафор, чтобы принимали с южной оконечности.
Из кубрика вылезла и докторша. Видно, ее совсем укачало — бледная как полотно. Надо было давно ее позвать, в кубрике душно, а тут, на ветру, качка легче переносится.
— Как самочувствие? — все-таки спросил Карцов.
— Неважное, — откровенно призналась докторша. — Тошнит.
— Вы голову сюда высуньте, ветерком обдует, оно и полегчает. Только смотрите, чтобы лошадей не унесло.
Девушка сдернула платок, густые каштановые волосы ее рассыпались, ветер подхватил их и начал трепать. Сначала она пыталась придерживать волосы рукой, но никак не могла с ними справиться.
Искоса поглядывая на нее, Карцов видел ее тонкий профиль, эти непокорные волосы, темные, чуть подкрашенные ресницы и думал о том, какие ветры занесли сюда это хрупкое существо. Ей бы где-нибудь на солнышке греться. А тут край суровый, люди крепкого корня нужны.
— Вы сюда по назначению или по доброй воле приехали?
— Сама. На Востоке была, в Средней Азии — тоже, захотелось и тут побывать.
«Ишь ты! — удивился Карцов. — И когда это она успела?»
— Ну и как? — спросил он.
— Здесь интереснее.
— Почему?
— Люди здесь интереснее. Щедрее.
— Это как? — не понял Карцов. — Не скупые, что ли?
— Нет, я не об этом. Душой щедрее. Вот вы идете в такую погоду и не жалуетесь.
— Нам что, наше дело такое. Вы-то идете же.
— Я врач.
— А мы люди.
— Вот это я и имела в виду.
В рубку протиснулся Митька.
— Не отвечают. Должно быть, встречают с той стороны. Что будем делать?
— Попробуем сами. Тут глубина небольшая. Бери-ка отпорный крюк и замеряй. Только смотри, чтобы самого не смыло.
…Он долго шарашился на баке, пока не додумался ухватиться за кнехт.
— Два с половиной… Два сорок… Два…
Карцов перевел ручку машинного телеграфа на «стоп».
— …Метр восемьдесят… Метр семьдесят… — докладывал Митька. — Полтора!
Дальше идти нельзя, грунт тут каменистый. Катер минут десять болтался на волне. Митька залез на рубку и махал флажками. Но с острова никто не отвечал, их ждали с другой стороны.
Докторша туго повязала платок и решительно шагнула из рубки.
— Ну, я пойду.
— Куда?
— Туда. До берега тут метров тридцать. Дойду.
Сразу видно, что она здесь недавно. Эти тридцать метров будут стоить ей жизни. И не только потому, что волна. Главное — вода. Больше трех минут она в этой воде не выдержит.
— Запрещаю! — резко сказал Карцов.
— В данном случае вы подчиняетесь мне! — тоже резко сказала докторша и шагнула к борту.
Карцов схватил ее за рукав:
— Вы это бросьте! Погибнуть хотите?
— Но ведь там двое: мать и ребенок. Они ждут моей помощи. Вы это понимаете?
— Понимаю. Но если вы погибнете, они этой помощи не дождутся.
— Где же выход?
— Обойдем остров, покажем им, чтобы встречали здесь.
— Сколько это займет времени?
— Еще часа полтора.
— Много.
Подскочил Сашка:
— Дядь Вань, я закаленный. Разрешите?
— Ты что, роды принимать умеешь?
— Не, я ее, — он кивнул на докторшу. — Я ее в один миг дотащу!
Это идея. Но у Сашки росту всего сто шестьдесят восемь, воды ему будет по горло. Не дотащит. В Митьке сто восемьдесят три, но он молчит. Даже отвернулся, будто ни о чем и не догадывается.
— Ладно, пойду я, — сказал Карцов. — Смотрите не посадите катер на камни. Как только дойдем до берега, возвращайтесь в базу. Когда утихнет, придете за мной.
— Дядь Вань!
— Приказание поняли? Повторите!
— Есть не посадить катер и возвращаться в базу! — четко, даже как-то обрадованно повторил Митька.
Карцов не стал сразу прыгать в воду, знал, что так может не выдержать сердце. Надо все делать с умом. Он лег на палубу, свесил за борт сначала ноги, потом на животе сполз весь. Его сначала будто ошпарило, а потом схватило холодным железным обручем. Воды было по грудь, но, когда набегала волна, она захлестывала лицо и набивалась в уши. Он попрыгал, чтобы хоть немного разогнать кровь, и крикнул:
— Давайте!
Сашка успел завернуть девушку в прорезиненный плащ, и они с Митькой осторожно подали ее Карцову. Тот принял ее на вытянутые руки и сразу пошел. «Хорошо, что худенькая, — подумал он. — Была бы покрупнее, не унес бы». Ему казалось, что так даже как-то теплее, порожняком он замерз бы совсем.
Он шел хотя и осторожно, но скоро. Знал, что иначе нельзя. Только бы не схватила судорога. Надо иногда чуть приседать, пусть лучше намочит шею, чем закоченеют ноги.
До полпути было сравнительно легко, а потом начали затекать руки. «Вот еще не хватало уронить!» Он заторопился и чуть не упал — под ноги попался небольшой валун.
— Ой! — вскрикнула девушка. Должно быть, зачерпнула ногой воду — ему не было видно.
— Сейчас, уже недалеко, — успокоил он ее, но теперь не торопился. Когда воды стало по пояс, он переложил девушку на плечо.
Он увидел, что от метеостанции к ним кто-то бежит. «Это хорошо, значит, мне можно будет вернуться».
Но когда добрались до берега, сил уже не было, да и тело окончательно отказалось повиноваться. Тут еще свело ногу. Поставив докторшу, он присел и застонал от боли.
— Свело? — понимающе спросила докторша.
— Да.
— Сейчас. — Она открыла чемоданчик, порылась в нем и достала длинную иголку. Кольнула ему в икру, и сразу стало полегче. — Растирайте.
Только теперь Карцов заметил, что она стоит босиком.
— Обуйтесь, а то застудитесь.
— А я туфлю потеряла там, когда крикнула.
— Ах ты, беда какая! Второй хоть наденьте.
— Я и ее скинула. Зачем она, одна-то?
Тут подбежал гидролог — Карцов старался вспомнить его фамилию, но не смог.
— Вот спасибо, а я уже думал, не успеете. Пойдемте быстрее, она очень мучается. — Он заговорил быстро, захлебываясь и суетясь без всякого толку.
— Погоди-ка. — Карцов взял его за рукав. — Видишь, туфли вот утопили. Не босиком же ей идти.
Вахрамеев — только теперь Карцов вспомнил его фамилию — сел, быстро сдернул сапоги и протянул докторше.
— Вот наденьте, а я в носках добегу, тут недалеко.
Сапоги были, наверное, сорок третьего размера, не меньше. Они хлябали на ногах девушки, и она едва передвигалась. А Вахрамеев нетерпеливо прыгал возле нее и все тараторил:
— Первенец у нас, по срокам вроде бы еще неделю ходить должна, да, видно, ошиблись. Доктор, я прошу вас, попробуйте поскорее, она очень мучается. Вдруг не успеем?
— Схватки частые?
— Очень!
— Через сколько минут?
— Минут? — Вахрамеев растерянно уставился на докторшу. — Не замерял. Извините, как-то не догадался.
— Ну, а хотя бы воды накипятить догадались?
Вахрамеев ничего не ответил и побежал вперед.
— До чего же беспомощный народ эти мужчины! — вздохнула докторша.
— Это верно, — согласился Карцов. Коснись такое дело лично его, он тоже не сообразил бы.
3
Вахрамеев ходил по комнате и то и дело цеплялся то за стол, то за табуретку — и тут же испуганно вздрагивал.
— Да перестань ты мотаться! Сядь! — крикнул на него бородатый метеоролог, растиравший Карцова.
Вахрамеев сел, но тут же вскочил и подбежал к двери. Прислушался. Прислушались и бородатый с Карцовым. Но в соседней комнате было тихо.
Вахрамеев отошел от двери и опять заходил по комнате.
— Ну, пожалуй, хватит, — сказал бородатый. — Совсем упарился.
Все тело Карцова горело. Бородатый намял его крепко, и сейчас не хотелось двигаться. Хорошо было вот так неподвижно лежать и прислушиваться к тому, как по всему телу растекается какое-то неизъяснимое блаженство. Но бородатый сказал:
— Вот белье, одевайтесь.
Белье было байковое, теплое, но тесноватое. Кальсоны еще ничего, а рубаха совсем узкая. Карцов боялся пошевелить плечами — как бы не лопнула.
— А теперь внутрь. — Бородатый отлил из плоской бутылки полстакана. — Как развести?
— Зачем добро портить? — сказал Карцов и выпил неразведенный спирт. — Это не всякий может, но хитрости большой тут нет — все дело в дыхании.
— А я вот никак не могу научиться, — Бородатый налил себе, развел наполовину, выпил, крякнул и обратился к Вахрамееву: — Может, и ты, молодой папуля, приобщишься за компанию?
— А, что ты понимаешь! — отмахнулся Вахрамеев.
В это время дверь в соседнюю комнату тихо отворилась, и вошла докторша. Карцов шмыгнул под одеяло, а Вахрамеев бросился к ней:
— Как там?
— Еще часа через два, не раньше. Посидите с ней.
Вахрамеев скользнул за дверь. Девушка устало опустилась на стул.
— Как вы себя чувствуете? Простите, не успела узнать ваше имя и отчество, — обратилась она к Карцову.
— Иван Степанович.
— Отогрелись, Иван Степанович?
— Не беспокойтесь, все в норме. Растерлись тут и внутрь малость приняли. Теперь хорошо.
— Ну-ка, налейте и мне, — обратилась она к бородатому.
— Козюлин, — приподнялся тот и поклонился. — Тимофей, а по батюшке — Сергеевич.
— Любомирова, — докторша протянула руку, — Таня. — Но тут же спохватилась и добавила: — Татьяна Васильевна.
— Очень приятно. — Козюлин уже разводил спирт. Получился почти полный стакан.
— Что вы! Мне два-три глотка, не больше.
— А вы пейте, — вмешался Карцов. Небось тоже продрогла, пальтишко-то у нее тощенькое.
Она отпила ровно три глотка и долго не могла отдышаться — видать, совсем непривычная. Даже слезы выступили — крупные, как горошины, прямо в стакан и скатились.
Козюлин подвинул ей тарелку с капустой и банку трески в масле. Потом принес сала, копченой колбасы.
— Поешьте. Чем богаты, тем и рады.
Таня принялась есть.
Они о чем-то говорили с Козюлиным, но Карцов не прислушивался к их разговору. Его вдруг охватило беспокойство: как там дошли Митька с Сашкой? Вдруг забарахлит мотор после переборки? Погода плохая, как бы беды не случилось. За Сашку можно быть спокойным, а вот Митька… Струсил ведь, а ему бы докторшу-то сподручней нести. И рост повыше, и кровь еще молодая. Да, с Митькой надо что-то делать. Списать? А куда он после этого денется? Хорошо, если дружки на буксир пристроят. А если нет? Пропадет парень, характер у него еще не устоялся. Нет, видно, придется с ним помучиться. Что ж, не впервой. За двадцать девять лет через руки Карцова много всякого народу прошло. И ничего, ребята все прочно на ноги встали.
— Слышь-ка, Тимофей, у вас связь с базой есть?
— Есть. Радио.
— Не в службу, а в дружбу: узнай, пришел ли катер в базу. По времени пора бы уж.
— Сейчас — Козюлин вышел.
Вернулся он быстро:
— Все в порядке, пришли.
«Митька небось уже к дружкам улизнул, — подумал Карцов. — Надо будет запретить ему ночевать на стороне».
Однако он успокоился и, разморенный теплом, скоро уснул. Спал он крепко и не слышал возникшей вдруг в домике суеты, его не потревожили ни беготня, ни крики рожавшей за стеной женщины.
Разбудил его тоненький пронзительный крик ребенка. Может быть, в это время приоткрыли дверь в соседнюю комнату или крик прорвался сюда сам, но именно он оказался самым громким. Карцов стремительно, как по тревоге, вскочил, а потом уже открыл глаза. Яркий свет заставил его на минуту зажмуриться. И когда он, теперь уже медленно, разжал веки, то увидел, что к двери в соседнюю комнату прильнули Вахрамеев и Козюлин. А из-за двери доносился этот пронзительный, почти на одной ноте крик.
— Вот и новый жилец на земле! — сказал Карцов, но на него так зашикали, что он тут же умолк.
Так молча они простояли минут десять, а может, и больше. Когда плач ребенка затих, Вахрамеев опять забегал по комнате.
— Почему он не плачет? Нет, я должен пойти! Может, что-нибудь случилось?
— Подожди, — удерживал его Козюлин. — Когда понадобишься, позовут.
Вскоре его действительно позвали. Он выскочил оттуда сияющий.
— Сын! Во мужик! — Он показал большой палец.
— Поздравляю! — Козюлин обнял Вахрамеева, хотел поцеловать, но тот подхватил бородатого под мышки, легко поднял, повалил на кровать и начал молотить кулаками.
— Сын, сын! Понимаешь ли ты, рыжебородое чучело, что у меня родился сын!
Но тут выглянула Таня и сказала:
— Нельзя ли потише?
Вахрамеев отпустил бородатого, сел за стол, взял бутылку и шепотом сказал:
— Ну что, братцы?
Когда налили всем, Карцов на правах старшего произнес тост:
— Пусть он будет здоровым и счастливым!
Козюлин налил еще, но Вахрамеев решительно отказался:
— Мне больше нельзя. Я ведь теперь отец. Как-то даже не верится, хотя целых девять месяцев привыкал к этой мысли.
— Да, брат, это ответственность, — сказал Козюлин и тоже отодвинул стакан. Карцову ничего не оставалось делать, как отставить подальше свой.
Вскоре пришла Таня. Спросила Вахрамеева:
— Имя придумали?
— Решили Иваном назвать.
— Хорошее имя, русское, — сказала Таня.
«Тезка, значит», — отметил про себя Карцов.
— А в крестные я предлагаю Ивана Степановича. Если бы не он, не попала бы я к вам.
— Верно, — согласился Вахрамеев. — Не возражаете?
Карцов смущенно сказал:
— Нет, не возражаю, как же тут можно возражать? Спасибо вам большое. Хотя и не знакомы мы были до этого, а буду как родной. У меня ведь никого нет.
— А крестной матерью я предлагаю Татьяну Васильевну, — сказал Козюлин. — Хоть крестить мы его и не станем…
— Вот это совсем хорошо было бы! — обрадовался Вахрамеев. — Мы вас очень просим!
— Что же, я с удовольствием, — согласилась Таня.
Потом они все, кроме матери и ребенка, сидели за столом. Вахрамеев допытывался у Тани, сколько раз полагается Ванюшку кормить, когда его можно будет купать и какую коляску покупать.
— Да где вам тут разъезжать на коляске-то? — смеялся Козюлин.
Ему тоже хотелось поговорить с Таней, но Вахрамеев не давал.
«А все-таки коляску я им куплю, — решил Карцов. — Пусть будет все как полагается. И еще надо купить приданое: пеленки там разные, распашонки. Вот только где это продают? Наверное, в Мурманске есть. И еще надо будет купить Ванюшке машину. Заводную. Хорошо бы и пароход, но те, что продаются в магазине, никуда не годятся. А между прочим, Барохвостов по этому делу спец, для музея макет «Стремительного» сделал как две капли воды похожий. Попрошу, не откажет…»
Участия в разговоре Карцов не принимал. Он сидел молча, оглядывал поочередно всех сидящих за столом и улыбался. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым и таким нужным. Ему казалось, что всех этих людей он знает очень-очень давно. «Вот и у меня сколько родни сразу появилось. Таня теперь кумой или сватьей мне приходится? Вот, старый дурень, прожил пятьдесят два года, а этого не знаю. Тоже мне «крестный»! И Таня, конечно, тоже не знает. У нее-то еще будут свои дети, а для меня Ванюшка — единственный…»
В эту ночь ему впервые за многие годы снились хорошие сны. Но утром он все их начисто забыл и очень огорчился: было бы что рассказать Сашке.