Океан. Выпуск 1 — страница 9 из 32

ФЛАГИ НА СТЕНЬГАХПовесть

Глава IКРУТОЙ ПОВОРОТ

«Матерьялисты, конечно, правы — бога нет… но чей же светлый разум создал коня?..» Такие странные мысли никогда не приходили в голову подпоручику Давыдову, когда он находился на берегу и провожал взглядом знатока взвод проскакавших мимо гусар или драгун. Эти мысли появлялись тогда, когда Алексей находился в плавании, когда вокруг была только одна вода. Странно еще и то, что, будучи в море, Алексей не чувствовал его безграничности и дыхания простора, наоборот — ощущал какую-то замкнутость пространства, очерченного тонкой линией горизонта.

Когда он сидел в кавалерийском седле, когда конь то взлетал на пригорок, то уносил всадника по дороге, пронзающей рощу, как палаш, Давыдов явственно чувствовал, как высоко поднято над землей небо и как беспредельна сама земля. И то, что взор ограничен бором, синеющим вдали, и деревней на косогоре возле речки, и все, что он видел окрест, как бы говорило, что там, за бором, за пригорками и холмами, такие же леса и поля, такие же извилистые речки и за ними опять то же самое.

А в море тонкий, словно проволочный, обруч горизонта опоясывает твой взор, куда бы ты ни смотрел…

Возможно, это голос крови старинного рода Давыдовых, уходящего корнями своего генеалогического древа в глубокую старину. Возле каждой веточки этого древа стоял конь. Отец, деды и прадеды были гусарами. Даже мать, невысокая, чуть располневшая, медлительная в движениях, любила изредка проскакать верхом.

Для своих прогулок она выбирала такое время дня, когда в усадьбе было мало народу, все находились в поле, видеть ее в седле могли немногие, и еще тогда, когда отец Алексея был в благодушном настроении.

Одетая в черную амазонку, мать становилась изящнее и тоньше и казалась совсем молоденькой. Позже, когда Алексей подсчитал годы, он понял, что мать тогда была действительно молода; она разрешилась им, когда ей едва исполнилось восемнадцать.

С плеткой, прихваченной тонким ремешком к запястью правой руки, мать выходила во двор; у нее возбужденно и озорно блестели глаза, щеки розовели и даже походка становилась иной — легкой, пружинистой; казалось, вот-вот она подпрыгнет, сорвется с места и убежит в поле, как расшалившаяся девчонка.

Мать опускала глаза, чувствуя на себе взгляд отца Алексея, который в этих случаях всегда выходил на балкон и хмуро смотрел на нее, пошевеливая мохнатыми бровями и усами. Глаза его становились суровыми, но в то же время какая-то неуловимая доброта таилась в их глубине.

Укоризненно глянув в сторону застывших в настороженных позах конюхов Якова и Поликарпа, готовых в любой момент подхватить хозяйку, если она чуть пошатнется, мать отталкивала их сердитым взглядом и легко поднималась на коня.

Отец издавал какой-то неясный отрывистый звук — то ли смешок, то ли сдавленный возглас восхищения. Лицо его становилось еще суровее.

Когда кони трогались, вдогонку им с балкона летел необычно свирепый голос:

— Яшка, Полкан! — И отец грозил кулаком.

Всадники скрывались за воротами.

Алексей не помнит, когда сам впервые сел на коня. Даже в самых далеких картинках детства, а они почему-то вставали в памяти всегда в одном цвете, словно на дагерротипном снимке, он видел себя верхом, но не помнит, какой масти был конь, какого цвета был кафтан на Якове, приставленном к Алексею…

Сколько раз он просился вместе с матерью на верховую прогулку, но она всегда отказывала, несмотря на советы отца.

Однажды к ее возвращению отец пришел в мрачное состояние, наорал на дворовых и кому-то пообещал собственноручно свернуть шею. Вернувшись с прогулки, мать спорхнула с коня и счастливая взбежала на крыльцо. Отец встретил ее недоброй, язвительной улыбкой и сказал:

— Алешку не берешь, чтоб свидетеля не было и совесть не мучила?

Мать остановилась, отпрянула, с ужасом уставилась на отца. Лицо ее побледнело, она вскрикнула:

— Павел, что с тобой? Павел Алексеевич, как вам не стыдно! Боже! — и, закрыв лицо руками, побежала в дом, споткнулась, упала, быстро вскочила, оттолкнула протянутые к ней руки отца и закрылась в своей комнате.

Три дня на усадьбе стояла мертвая тишина. Даже половицы не скрипели под тяжелыми шагами отца. Как тени, бесплотно и беззвучно появлялись и исчезали дворовые.

На четвертый день отец и мать вышли к завтраку. Горничная Нюрка так волновалась и суетилась, что разбила чашку, обрызгав кофеем туфли отца и подол платья матери. Отец только покачал головой, сказав:

— Эх, разлапа ты, разлапа…

После завтрака он сам проводил мать во двор и помог ей сесть в седло. Его обычный крик вдогонку: «Яшка, Полкан!» — был еще свирепее и громче.

Тогда Алексей молча сорвался с места, вскочил на оседланную для кого-то Брунгильду и пулей вылетел со двора. Всадников уже не было видно. Алексей направился в лес, надеясь выйти встретить мать на перекрестке. Целый час он петлял по лесу от одного проселка к другому, выскакивал на поляны и наконец услышал топот. Он затаился в чаще у дороги и увидел мать. Араке шел галопом, вскидывая голову, довольный свободой, опущенными поводьями и своей всадницей. Алексею показалось, что Араке беззвучно хохотал, скаля свои ярко-желтые крупные зубы.

На розовом лице матери застыла улыбка, а глаза смотрели куда-то вперед, и Алексей ощутил, что взор матери сейчас там, за горизонтом, летит впереди нее, как флажок на пике казака, и она видит что-то очень-очень славное, недоступное ему…

Алексей был настолько удивлен блеском материнских глаз, что забыл о том, что намеревался с гиканьем выскочить из чащи перед ней. Он проводил взглядом мать и скакавших следом конюхов, повернул коня в лес и долго носился, не разбирая дороги, через чащу напролом, рискуя оставить свой вихрастый скальп на первом же суку.

…Хорошо думается в спокойную погоду в открытом море, под однообразный скрип уключин, журчание воды у форштевня и легкое поскрипывание такелажа.

А мысли и воспоминания, словно сами по себе, летят из-за горизонта с полей далекой срединной России и, преодолев огромное расстояние, становятся особенно чистыми и ясными. Даже щемящая сердце горечь и та становится прозрачной, но не менее горькой…

Однажды под ритмичный стук конских копыт и свист ветра в ушах Алексей увидел такой же, как у матери, блеск в глазах Полиньки Кургановой. Дальняя родственница соседского помещика, она изредка наезжала к нему погостить летом на месяц-два. Алексей встретился с ней через несколько лет после первой мальчишеской влюбленности, когда поехал к соседу с письмом от отца.

Алексей был на летней вакации у себя в Давыдовке. Отец не очень ладил со своим соседом, и было удивительно, что он послал к нему сына с письмом. Алексей не предполагал встретиться с Полинькой, но поехал с радостью, так как это было актом примирения с отцом.

Когда Алексей заявил, что хочет поступить в университет, отец, бывалый вояка, участник крупных сражений 1812 года, пришел в неистовство. Он грозил всеми небесными и земными карами вплоть до отцовского проклятия и лишения наследственных прав. Мать не вмешивалась и упорно молчала, Алексей тогда даже обиделся на нее: ведь она в разговоре наедине соглашалась с его выбором. Потом Алексей понял ее тактику.

Она совершала обходный маневр, выжидала, когда неистовая и неорганизованная атака отца захлебнется, и ударила с фланга.

— Воюют не числом, а умением, Павел. Для умения нужны знания, а лучшие знания дает университет.

Отец был не из тех, кто сдается. Перестроить свои ряды он, конечно, не успел, но оборонялся отчаянно, подавляя противника непрерывными контратаками.

Мать тотчас переходила к обороне и отвечала на контратаки короткими меткими вылазками, успевая вставить в серию отцовских залпов одно-два слова: «А топография?.. А артиллерия?.. А тактика?.. А машины?.. А телеграф?.. Разве все это не нужно в современной войне?..»

Выждав, когда контратаки стали редкими, мать методично перешла в наступление. Усы отца вздрагивали, топорщились, а брови изумленно подпрыгивали.

Только сейчас Павел Алексеевич узнал, что его жена внимательно читала все книги по военному делу, которые он выписывал из Петербурга и из-за границы.

Контратаки совершенно прекратились, отец сердито бурчал в усы, фыркал, качал головою и пожимал плечами. Но когда, видимо желая окончательно сломить противника, мать произнесла на память фразу из последней книги английского адмирала, отец снова бросился в контратаку:

— Откуда вы, Елена Сергеевна, изволили это узнать, когда сию книжку я еще не разрезал?

Мать смиренно склонила голову.

— Я ее разрезала, в чем и прошу прощения у владельца.

— Но она же на английском!

— В нашей библиотеке много словарей.

Отец развел руками и, подняв кверху голову, воскликнул:

— Чудны дела твои, господи! — Дальше выскочило откровенное гусарское ругательство, и это окончательно подорвало боевой дух отца.

Мать вспыхнула, вскочила и сжала у подбородка кулачки:

— Павел Алексеевич, как можно при ребенке!

Отец схватился за голову и заорал:

— Прости, Элен, о господи! О, черт вас всех подери!

И выбежал из комнаты, так ударив плечом в дверь, что ее створки с треском разлетелись и грохнулась на пол фарфоровая ваза, стоявшая на подставке в углу.

Мать тоже ушла.

Алексей слонялся по комнатам и случайно, заметив приоткрытую дверь, заглянул в библиотеку.

Мать кривым турецким кинжалом торопливо разрезала страницы книги английского адмирала, часто прикладывая к губам порезанный палец.

Двое суток в усадьбе снова стояла душная, гнетущая тишина. Потом отец приступил к длительной осаде сына по всем правилам стратегии и тактики. Он говорил спокойно, обдуманно и часто косился на мать, сидящую у окна. Она читала крохотную французскую книжку и в разговор как будто не вникала.

Алексей ни стратегии, ни тактики не знал и чтением книг по военному делу особенно не увлекался. Ему нравились точные науки. И поэтому вместо обороны и гибкого маневрирования он сам полез на рожон. Отец словно этого и ждал.

— Так ты мне перечить? У меня голова седая, а у тебя молоко на губах не обсохло — и туда же! — И пошел, и пошел…

Мать, уронив на колени книжку, сокрушенно смотрела на сына: по своей неосторожности он развалил почти все, что было сделано ею. Она вскочила, обняла отца и перешла на его сторону.

— Алексей, разве можно возражать, когда сам еще ничего в жизни не узнал?

— Вот-вот, Элен, смотри, любуйся, это твое воспитание. Какова пошла молодежь, ничего не признает!

— Ты прав, Павел, очень глупо отрицать то, чего сам не знаешь.

Она гладила отца по руке, плечу, а тот рычал:

— Книжек разных начитался, знакомства всякие заводит…

— Полинька Курганова очень милая девушка, — вставила мать, не переставая гладить руку отца.

Он оторопело посмотрел на нее, и голос его пророкотал, как удаляющаяся летняя гроза:

— Так я же не о ней говорю…

— Все верно, ты прав, ты прав, а Алексей пусть уйдет и подумает.

За три дня до отъезда Алексея в Москву отец сказал:

— Выбор твой не одобряю, но жить тебе и решать тебе. Все возлагаю на твою совесть и честь.

Алексей поступил в университет. Первые годы учения его богатый отец присылал сыну денег в обрез. Алексей порой подумывал, не взяться ли репетировать балбесов гимназистов, сынков московских богатеев, как это делали бедные студенты.

Последние годы учения отец, словно возвращая недоданное, стал щедро снабжать сына деньгами, и Алексей довольно быстро прославился на всю Москву кутежами. Порой он задумывался, почему это отец вдруг раскошелился. То ли он понял и полюбил упорство сына, отстаивающего свое, то ли изменил свое мнение.

Когда Алексей приезжал на каникулы, отец встречал его довольно холодно, но не враждебно. Почти все время каникул ежедневно после ужина они ожесточенно спорили. Мать занималась вышиванием, краем уха слушала разговор, и только изредка на губах ее появлялась довольная улыбка.

— Ну отлично, отлично, — говорил отец, размахивая трубкой с длинным чубуком, — отлично, что от Москвы к Петербургу построили железную дорогу. Теперь тянут ее на юг. Но это же нитка, хоть и чугунная! А кругом Россия! Города, села, деревни, леса, реки, буераки. На полсвета и дальше — до британских владений на американском материке. Аляска! Кто, кроме коня, осилит этот простор? А чтоб к каждому городу чугунку провести, никакого чугуна не хватит.

Алексей уже кое-что понимал в тактике и стратегии и научился правильно держаться в споре.

— Во-первых, папа, позволь возразить, железные дороги должны связывать только крупные экономические и промышленные районы. Они явятся как бы стволом дерева, а ветвями будут шоссе и проселки. Во-вторых, есть водные и морские пути. А в-третьих, если паровоз может ходить по рельсам, то когда-нибудь научатся делать такие, которые смогут катиться по шоссейным дорогам. Подобные экипажи уже пытались строить в Англии и Франции. Да зачем за границей, я видел книгу, она вышла у нас лет десять назад, господина Гурьева «Об учреждении торцовых дорог и сухопутных пароходов в России»…

Мать вдруг вскочила, отбросив пяльцы, стремительно выбежала из комнаты и вскоре вернулась с журналом в руках.

— Милые мои спорщики, — сказала она, торопливо перелистывая страницы, — позвольте прочесть вам одно стихотворение Федора Глинки.

Отец недовольно засопел и отвернулся. Мать стала читать:

Тоскуя полосою длинной,

В туманной утренней росе

Вверяет эху стон пустынный

Осиротелое шоссе…

А там, вдали, мелькает струнка,

Из-за лесов струится дым:

То горделивая чугунка

С своим пожаром подвижным.

Шоссе поет про рок свой слезной:

«Что ж это сделал человек?!

Он весь поехал по железной,

А мне грозит железный век!».

Но рок дойдет и до чугунки:

Смельчак взовьется выше гор

И на две брошенные струнки

С презреньем бросит гордый взор.

И станет человек воздушный

(Плывя в воздушной полосе)

Смеяться и чугунке душной,

И каменистому шоссе.

Мать протянула к отцу с сыном руку, и голос ее торжественно зазвенел:

Так помиритесь же, дороги, —

Одна судьба обеих ждет,

А люди? Люди станут боги,

Или их громом пришибет.

Алексей зааплодировал, а отец отмахнулся:

— Фантазерство одно…

— А вот и нет, — запальчиво возразила мать. — Почему фантазерство? На воздушных шарах летают? Летают. И давно. Помнишь, Павел, еще в двадцать восьмом году у нас в Москве русская женщина госпожа Ильинская поднималась на шаре, наполненном, как писала газетка, простым дымом от аржаной соломы… На целую версту поднималась! А ежели к этому шару приделать машину с каким-нибудь… — мать закружила в воздухе рукой, и страницы журнала затрепыхались, словно крылья пойманной за лапы птицы, — колесом или чем-нибудь вроде мельницы. И лети куда хочешь. Не надобно никаких дорог. Будет так?

— Будет, мама! — воскликнул Алексей.

Отец вздохнул и угрюмо заметил:

— Может, и будет лет этак через двести. До чего ж тогда докатимся? — И повернулся к Алексею: — А ты пришли мне из Москвы с первой же оказией эту книжку и, если найдешь другие, тоже присылай.

— Ладно, папа, — ответил Алексей и после некоторого молчания, когда мать снова уселась в кресло и взяла в руки пяльцы, сказал: — Чугуна, папа, в России хватит на всех и на торговлю с заграницей останется, если по-другому строить хозяйство и промышленность и вообще всю государственность…

— Это что? — вдруг взъярился отец и, словно клинком, ткнул трубкой в пространство: — Как там, в Европе, с революциями?

— Не знаю как, папа, — спокойно ответил Алексей, — но так, как это делается у нас сейчас, дело далеко пойти не может.

И тут стремительно вмешалась мать:

— Господа, вам мало дня? Ведь уже за полночь. Павел, Алеше надо отдыхать, он еще наспорится вдоволь в университете.

Отец покряхтел, неприветливо взглянул на сына, встал, усмехнулся и с порога сказал:

— Как это там у господина Пушкина сказано?.. Да, вспомнил: «И заведет крещеный мир на каждой станции трактир». — И с хохотом удалился в свою спальню.

Летом, приезжая в Давыдовку, Алексей замечал всё новые и новые книги в библиотеке отца, не только те, которые Алексей посылал из Москвы, но и другие, которые отец выписывал сам из Петербурга и из-за границы. Споры с отцом становились все спокойнее.

И вот однажды он послал Алексея к соседу с письмом. И Алексей, добросовестно исполнив поручение, неожиданно встретился с Полиной. Встретил и ахнул: до чего же она хороша! Голос у нее стал с какими-то волнующими, ласковыми переливами. Они вспомнили свои детские шалости и игры, встречи, клятвы, все это было забавным, и об этом было так приятно говорить… Если бы только не торчал возле Полины высокий круглолицый корнет, тоже приехавший погостить. Он раздражал Алексея, все время вертелся подле них и непрерывно вмешивался в разговоры. Его звали Юрием, а фамилию Алексей тотчас постарался забыть. Корнет разбудил дремавшую в Алексее ревность. Вначале Алексей презрительно разговаривал с ним и насторожил Полину. Тогда, взяв себя в руки, он стал с Юрием изысканно учтивым и чутким. Он очень вежливо возражал порой, но чаще соглашался со всем, что говорил корнет, только чуть-чуть его подправлял. Куда было этому одуревшему от муштры корнету до эрудиции и остроумия студента Московского университета! Юрий не понимал, насколько он глуп и пошл в своих рассуждениях и шутках, но тоже, обуреваемый ревностью, уверенный в своей неотразимости, он часто пускался в длинные рассуждения и даже порой закрывал глаза, как весенний глухарь. И его, как глухаря, Алексей подстреливал меткой репликой, глухарь падал в снег и снова как ни в чем не бывало воскресал и закидывал в самозабвении голову кверху.

Даже тетка Полины Евдокия Акимовна Штерн, сопровождавшая племянницу, уж на что была тупая женщина и то смеялась над Юрием от души, а тот считал, что смеются над его остротами, а не над ним. Только один раз Алексей не удержался от резкого выпада, но повод был уж очень соблазнительный. В ожидании Полины Алексей сидел в библиотеке и внимательно просматривал новый журнал, поглаживая другой рукой рыжего сеттера Филиппа. Тот, жмурясь от удовольствия, нюхал переворачиваемые Алексеем страницы журнала. В это время вошли Полина и Юрий. Увидев забавную сцену, Юрий расхохотался, крикнув:

— Учись, Филька, учись, инженером будешь!

— А недоучишься — в офицеры пойдешь, — невольно вырвалось у Алексея.

Но тут Полина быстро заговорила о чем-то постороннем, и ссора миновала.

Наконец Алексею удалось встретиться с Полиной наедине. Кони бежали бок о бок и часто мотали головами — то ли ссорились, то ли баловались. Темп скачки нарастал, и уже невозможно стало разговаривать. Взоры были устремлены вперед, тело напряжено, и только короткие беглые взгляды друг на друга радовали душу.

Глаза у Полины светились все ярче и ярче, и вдруг Алексей увидел в них блеск глаз матери, подсмотренный им в детстве, когда она лихо мчалась верхом по дороге…

Спустя много лет Алексей поймет, что когда человек любит, он в объекте своей любви видит то, что хочет видеть, а не то, что есть на самом деле. У Полины блестели глаза от быстрой езды, не было в ней той одухотворенности, которую подметил однажды Алексей в глазах матери.

…Были поцелуи, осторожные прикосновения, волнующие душу… Были сбивчивые объяснения, полные намеков и недоговоренных фраз. И однажды Полина вздохнула:

— О, если бы вы, Алексей, стали гусаром!

— Почему именно гусаром, а не драгуном или уланом? — изумился он.

— Не знаю. Но мне так этого хочется!.. Прощайте! — И она повернула коня домой.

Даже отец обратил внимание на взвинченное состояние Алексея. Мать, конечно, сразу догадалась и все объяснила мужу. Потом за завтраком, обедом или ужином отец мешал разговоры о политике с разными забавными любовными историями, слышанными им от знакомых и друзей. О некоторых он рассказывал так живо и ярко, что мать болезненно морщилась и глаза ее наливались грустью. Она догадывалась, что отец предавался собственным воспоминаниям.

Москву, когда к осени Алексей вернулся в университет, как и все города России, уже охватывало предвоенное возбуждение. Слухи о войне с Францией и Англией, а возможно, с Австрией и Пруссией, ползли отовсюду. Голоса газет становились тревожнее и тревожнее. Турция отказалась обеспечивать права христиан, проживающих на территории ее владений. В ответ на это в июне 1853 года русская армия заняла Молдавию и Валахию. Турция начала военные действия на Кавказе и Дунае.

Осенью она объявила России войну. В ноябре черноморская эскадра адмирала Нахимова наголову разгромила главные силы турецкого флота в беспримерном сражении у Синопа. Тогда еще никто не знал, что этот бой войдет в историю не только как образец флотоводческого искусства и мужества, но и как последнее в истории большое сражение парусных флотов.

Были в России люди, стоявшие на различных ступеньках ее сложной иерархической пирамиды, которые понимали невыгодность военного, экономического и политического положения государства, но молодежь верила в быструю победу, и на выпускном университетском вечере с удовольствием повторяли эпиграмму, успевшую облететь всю страну:

Вот в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон

Поражает Русь на карте

Указательным перстом.

В этот вечер мозг работал как-то особенно бодро, в памяти вставали прежние споры с отцом, Полина не выходила из головы… Алексей вдруг вскочил на стул, широко помахал рукой, заставляя притихнуть разгулявшуюся компанию, потом объявил, что немедленно поступает волонтером в гусары и через два дня приглашает всех на прощальный ужин. Это заявление было встречено восторженным ревом и звоном посуды.

Алексей намеревался неожиданно явиться в Давыдовку в гусарской форме, но отец как-то узнал о его решении раньше. Он приехал в Москву рано утром в день назначенного ужина.

Долго тискал сына в объятиях, а потом перевернул и перекроил всю программу ужина. Пригласил на него своих московских друзей, нашел отличных поваров. За ужином вперемежку с юными темнели суровые лица бывалых вояк и кутил.

Потом отец сбросил сюртук, засучил рукава белой рубашки и вызвался сам готовить жженку, а на всех, невзирая на чины и возраст, кто пытался лезть к нему с советом, сердито рявкал.

Потухли свечи, распространяя запах обгорелых фитилей, и бледное синеватое пламя стало единственным источником света. Вздрагивающие тени на стенах приняли причудливые очертания и поднялись до потолка. Все молча смотрели на пламя, смотрели, как роняют горящие капли куски сахара, лежащие на лезвиях клинков; капли гасли в чаше с легким коротким шипением, словно кто-то непрерывно предупреждал: «Тс-с… Тс-с, тс-с!»

Неяркое пламя жженки отражалось у каждого в глазах по-своему, и каждый сидящий за столом в этот момент думал о своем…

Утром отец растолкал Алексея, заставил наспех выпить крепкого чаю и сам повез сына в полк.

В декабре Англия и Франция ввели свои флоты в Черное море, а в марте объявили России войну. К ним присоединилась Сардиния.

Гусарский полк, стоявший в старинном русском губернском городе, устраивал прощальный бал.

В городском саду до рассвета играл духовой оркестр, музыканты часто сбивались с такта, но играли непрерывно и от души. Парк, как и весь город, был расположен на холме и заканчивался высоким обрывом над излучиной широкой тихой реки. За ней простирались всхолмленные дали. На горизонте раскинулось село. Его церковь с высокой звонницей и пятью луковками куполов на тонких основаниях четко вырисовывались на предутреннем небе, образуя вместе с силуэтами деревьев радующий душу узор.

Город был разделен надвое оврагом, настолько глубоким, что столетние деревья, росшие на дне, едва достигали половины его глубины. Через овраг проходил каменный виадук. Он поражал приезжего своей громадностью. Римский виадук в центре России — такое вряд ли еще где увидишь!

Недалеко от оврага в бело-малиновом каменном особняке с пузатыми, как самовары, колоннами, в котором, как гласило предание, останавливалась Марина Мнишек, коптя, догорали свечи.

Подперев руками голову, в одной рубахе сидел за столом Алексей, смотрел на занимающуюся за распахнутым окном зарю и думал о том, как много в жизни неожиданных поворотов. В кармане хрустело недавно полученное от Полины письмо, полное лукавых намеков. Сегодня утром Алексей ей ответил, снова негодуя на свой развалистый, неустойчивый почерк. В окно доносились пьяные песни, выкрики и женский смех.

А там, на юге России, на берегах Дуная, уже лилась кровь и армада вражеских кораблей готовилась к высадке десанта в Крыму…

Утром Давыдова неожиданно вызвал к себе полковой командир.

С мокрыми, только что причесанными волосами, со стекающими за шею каплями холодной колодезной воды, Алексей вошел в кабинет, мельком заметил, что у полкового командира еще кто-то сидит…

Полковник улыбнулся:

— Познакомьтесь, подпоручик.

С дивана поднялся одетый в поблекшую гусарскую форму отец.

Встреча была настолько неожиданной, что Алексей растерялся и не знал, что делать. Отец быстро сказал:

— Потом, Алеша, потом успеем поговорить. Прежде дело надо решать.

Полковник нахмурился, посмотрел на лежащую перед ним бумагу с витиеватым штампом военного министерства и спросил:

— Алексей Павлович, оказывается, вы знакомы с генералом Майевским?

Давыдов озадаченно поднял брови, подумал и ответил:

— Я раза два был на лекциях профессора Михайловской академии Николая Владимировича Майевского и раза два говорил с ним о его теоретической работе по устойчивости полета вращающихся продолговатых снарядов… Но вряд ли профессор мог меня запомнить.

— Значит, запомнил. Он рекомендует перевести вас хотя бы на время войны в распоряжение морского ведомства старшим артиллерийским офицером. Отпускать мне тебя не хочется, но не уважить просьбу военного министра я тоже не смею. Решай сам, гусар.

— Афанасий Никитич, дайте, ради бога, подумать.

— Полк уходит через четыре часа. Отпускать тебя с марша совсем не резонно.

Алексей щелкнул каблуками и твердо сказал:

— Сейчас война. Решайте сами и… — Он посмотрел на отца.

Тот сидел в раздумье, потом усмехнулся, иронически покосился на сына, что-то вспомнив, хотел съязвить, потом снова нахмурился и вымолвил со вздохом:

— У союзников пароходов много, даже железные есть. Ружья с коническими пулями, пушек полно. Палашом тут много не сделаешь. Тут умом воевать надо, умом. А на Петербург они свой флот двинут непременно.

…И вот ритмично скрипят уключины, потрескивает такелаж, весла гонят воду, она за каждой лопастью закручивается глубокими воронками. Лопасти выходят из воды, сверкнув на солнце, поворачиваются плашмя, улетают вперед, поворачиваются вертикально, разом окунаются в воду. Крутятся воронки. Журчит вода, проволочный обруч горизонта неподвижен, словно сколько ни плыви, а с места не сдвинешься.

На кормовом дощатом помосте рядами стоят круто просмоленные бочонки. Они тщательно и туго остроплены, стропы у днищ соединены с просмоленными тросами. Тросы свернуты в бухты и другими концами прихвачены к чугунным отливкам мертвых якорей.

Четверо матросов стоят возле бочонков и не спускают с них глаз, готовые в любую секунду подхватить их, не дать опрокинуться, упасть.

Это мины.

Ранним летом 1854 года гельсингфорский отряд Шхерной гребной флотилии контр-адмирала Епанчина 2-го выходил на первую в истории постановку минных заграждений.

Глава IIЗДРАВСТВУЙ, БАЛТИКА!

Всю дорогу из Москвы в Петербург Алексей видел из окна вагона пьяных рекрутов в истасканной крестьянской одежде, в набухших от грязи лаптях. Возле рекрутов теснились, кричали бабы, видно, матери, жены… Урядники размахивали руками и пытались перекричать эту орущую и рыдающую толпу.

Петербург встретил Алексея пасмурной ветреной погодой. Сырой воздух спирал дыхание. Давыдов задержался в столице на одни сутки, навещая знакомых отца. Его поразило не столько разнообразие встреч и знакомств, сколько беспечное отношение к начинавшейся войне. Только бывший однополчанин отца князь Кекуатов, повадками и манерами очень похожий на Павла Алексеевича, дал ему брошюрку, вышедшую в Берлине под названием «Почему мы должны соблюдать нейтралитет». Давыдов прочитал абзац, отчеркнутый крепким, как стамеска, ногтем Кекуатова:

«…Экспедиция в Балтийское море предпринимается с чисто истребительной целью и, что ни говорили бы о ней, направлена единственно против процветающего русского флота. Русский флот давным-давно у Джона Буля бельмо на глазу. Англия почитает необходимым для себя помериться силами с противником, который вполне достоин ее…»

Потом Алексей жадно просматривал последние петербургские и иностранные газеты, которых у Кекуатова было предостаточно.

Во многих газетах прославлялся решительный и энергичный английский адмирал Нэпир, которого некоторые газеты фамильярно называли «Карлушей», а в одной газете было прямо сказано, что Нэпир отправляется завтракать в Кронштадт, а обедать — в Петербург…

Кекуатов бесцеремонно отнял газеты от Алексея, заявив, что все это дребедень, рассчитанная на обывателей и сплетниц всех стран, возрастов и сословий, и протянул другую газету:

— Вот здесь читай. Вот эту статейку. Это, батенька мой, уже не болтовня.

В статье сообщалось, что в Балтийское море будут направлены две английские дивизии в составе 44 кораблей, из которых 33 паровых, при 2200 орудиях и 22 000 матросов. К англичанам присоединится французская эскадра из 23 вымпелов при 1250 орудиях и 10 000 матросов. Таким образом, весь союзный флот, нацеленный на Финский залив, состоял из 67 боевых кораблей при 3450 орудиях с общим числом команд 32 000 человек. Этому флоту, кроме того, придавались обслуживающие вспомогательные корабли и транспорты, парусные и паровые. А император Наполеон III выделил в распоряжение союзного флота пехотную дивизию в 12 000—14 000 штыков.

— Видал миндал? — спросил князь, когда Алексей медленно опустил на стол газету. — Пишут: расцветающий русский флот, а курочка-то еще в гнезде. Сейчас спохватились, носятся с глазами навыкате. Оставайся еще на сутки у меня, познакомлю с офицерами из канцелярии морского министерства, порасскажут, какие дела там творятся. Тебе-то надо знать…

— Мне в Кронштадт надо, к месту службы, — коротко ответил Алексей.

Одурев от впечатлений, Давыдов решил пройтись по городу.

Дул западный ветер, он ерошил на Неве короткие, злые, лохматые волны. Кренясь и оставляя за собой пену, шли вверх по реке грузовые барки.

Их грязные залатанные паруса были так сильно надуты, что казалось, вот-вот лопнут с грохотом пушечного залпа.

Проведя около часу на набережной, вдыхая щекочущий ноздри ветер, Давыдов направился на Большую Конюшенную, в гостиницу Демута, и в одном из переулков увидел странную картину.

Толпа человек в двенадцать окружала высокую крепкую женщину, видимо прачку. На ней была белая от многих стирок холщовая рубаха. В широком вырезе ворота виднелись ключицы и крепкая шея. Лицо ее было матово-бледным, с глубоко запавшими глазами, голова повязана линялым платком. Женщина держала корзину с бельем. Она смотрела перед собой, и глаза ее светились одновременно и гордостью и тревогой.

Возле этой толпы, придерживая одной рукой шашку и приложив вторую к уху, стоял городовой с побагровевшей от натуги шеей.

Подойдя вплотную, Алексей услышал дыхание людей и слабый, запинающийся детский голосок. Давыдов приподнялся на носках и заглянул через головы.

Возле женщины стояла маленькая девочка в холщовом залатанном платьице и в больших стоптанных ботинках. В руке она держала газету. Лист трепыхался на ветру, и его придерживал парень в кожаном фартуке.

Девочка читала по складам, сбивалась и, встретив незнакомое слово, поднимала на мать глаза. Та торопливо бросала:

— Не знаю, доченька, читай дальше.

Девочка читала сообщение с Дунайского театра военных действий.

Заметив офицера, городовой отпрянул назад, вытянулся во фрунт и со свистом вдохнул воздух, намереваясь рявкнуть: «Разойдись!»

Торопливым жестом Давыдов остановил полицейского, городовой снова нагнулся и приложил ладонь к уху.

Глаза женщины заблестели ярче, она вытерла их концом платка и пробормотала:

— Сама научилась… у постояльца-студента. Пятеро детишек-то у меня.

На женщину цыкнули и зашептали девочке:

— Читай, читай, голубушка.

Осторожно позвякивая шпорами, Алексей обошел толпу. На углу обернулся. Прачка стояла в той же позе, а ее окружала толпа слушателей.

Ночь Алексей спал плохо. Он думал о многом виденном и слышанном, думал о судьбах своих товарищей по университету и по полку, о том, что прочитал сегодня у Кекуатова… Но все время перед глазами появлялась рослая крепкая прачка в застиранной рубахе и маленькая девочка с большой газетой в руке. На душе становилось пронзительно тоскливо.

Кронштадт встретил Давыдова суетой и грохотом. На стапелях визжали пилы и стучали топоры. Ветер разносил черные клочья пахнувшего смолою дыма, он смешивался с запахом моря и казался удивительно приятным. Громыхали телеги, груженные лесом, бухтами тросов. Дюжие матросы в брезентовых робах, сгибаясь под тяжестью, катили просмоленные бочки, несли на плечах бревна и какие-то непонятные Давыдову корабельные снасти.

Под дружные крики: «Раз, два — взяли!» — толпа матросов протащила чугунную пушку.

Выйдя на заваленную ящиками и бочками стенку гавани, Алексей оторопел: на воде покачивались, словно сошедшие со старинных гравюр, три галеры. На их палубах сновали матросы, и ветер доносил их голоса.

— Что это? — вырвалось у Давыдова. — Галеры времен Петра Великого?

Услышав это, стоявший невдалеке мичман быстро обернулся, окинул взглядом Давыдова, подошел и, отдав честь, сказал раздраженно:

— Уж коли гусары в Кронштадте появились, так чего же удивляться галерам? Знатная будет морская война.

— Благодарю за любезность, господин мичман, но я назначен в Шхерную гребную флотилию, — сухо ответил Давыдов.

Мичман еще раз осмотрел Давыдова с ног до головы серыми с желтинкой глазами, его худое остроносое лицо было неподвижным, потом он рассмеялся, не изменив тоскливого выражения глаз:

— Дожили! Вам бы, господин подпоручик, на пароход, там хоть лошадиные силы есть, а на Шхерной флотилии один мужицкий пар, ну, а седло можно к бушприту принайтовить.

Давыдов вскипел и шагнул к мичману вплотную. Тот спокойно и горестно посмотрел ему в глаза и снова усмехнулся. Сдержав гнев, Алексей ответил:

— Пушки стреляют одним и тем же порохом в поле и на море. Я определен старшим артиллерийским офицером.

Мичман отвернулся и махнул рукой.

— Простите великодушно, я сразу все понял, но, ей-богу, тут, — он ткнул себя большим пальцем в грудь, — настолько перебурлило… А впрочем, вскоре сами все поймете. Да, забыл представиться: мичман Папа-Федоров Василий Васильевич.

Алексей назвал себя, офицеры пожали друг другу руки, после этого мичман показал на галеры:

— Со времен Петра вряд ли они, скорее с царствования Анны Иоанновны или Екатерины Великой.

— И мне на них придется служить?

— Наверное, нет. На этих «коровах», как их прозвали матросы, будут обучать гребцов, а может, и пустят в дело, если нужда припрет. — Мичман вскинул голову и показал рукой: — Вон что нам надо!

Из-за мола, оставляя за собой полоску дыма, нацелив вперед длинный бушприт и чуть наклонив назад мачты, легко рассекал воду своим изящным черным корпусом корабль; под кормовым свесом шапкой клокотала пена. Корабль плавно развернулся, и Алексей прочитал на корме название: «Полкан».

— Винтовой фрегат, — с гордостью пояснил мичман и тут же огорченно вздохнул: — Построен и второй — «Кастор». Тоскует на стапеле большой винтовой корабль «Орел», готовый к спуску… но «Кастор» к этой навигации не успеет. А для «Орла» машина заказана в Англии, она конфискована Джоном Булем. Завидная доля у нашей России — начинать первой, а заканчивать последней с протянутой для подачки дланью. Еще сорок лет назад ходил по линии Петербург — Кронштадт пароход «Елизавета» с кирпичной дымовой трубой. Спустя двадцать лет мы удивили Европу пароходом «Геркулес» с безбалансирнои паровой машиной в двести сорок лошадиных сил. А еще спустя двадцать лет, то есть ныне, когда паровой флот союзников встал на пороге Финского залива, мы вытащили эти «коровы», да и суда вашей Шхерной флотилии ничуть не резвее «коров». Еще десять лет назад у нас были мины профессора Якоби, а сейчас мы покупаем мины втридорога у купца Нобеля. Своих не догадались заготовить.

Вызвавшись проводить Алексея до штаба, Папа-Федоров по дороге сообщил, что английская эскадра адмирала Нэпира стоит у острова Нарген близ Ревеля в ожидании французской эскадры. Наше командование считает, что неприятель главные удары нацелит на Гельсингфорс, Свеаборг и Кронштадт.

Далее мичман сказал, что Шхерная гребная флотилия под командованием контр-адмирала Епанчина 2-го уже покинула Кронштадт и готова к действиям в Финских шхерах. Сейчас в Кронштадте идет спешная достройка еще нескольких судов, на которых, видимо, придется служить Давыдову.

Командование всем флотом, расположенным в. Кронштадте, высочайшим приказом возложено на восьмидесятилетнего адмирала Рикорда, начальником штаба к нему назначен контр-адмирал Истомин Константин Иванович; его брат, тоже контр-адмирал, Владимир Иванович, служит на Черном море в Севастополе. Старший брат Андрей погиб в 1842 году при крушении у шведского берега корабля «Ингерманланд». В семье Истоминых еще два брата, и тоже моряки. Константин Иванович лейтенантом отличился в Наваринском бою и полюбился командиру корабля Михаилу Петровичу Лазареву, с которым прослужил семнадцать лет.

Старик Рикорд, растроганный до слез монаршим доверием, проявляет недюжинную энергию, с утра до ночи мечется по кораблям. Но настоящая забота лежит на плечах Истомина.

Состав Балтийского флота большой и насчитывает 217 вымпелов, при 3374 орудиях, но колесных пароходо-фрегатов только 9, есть еще 12 малых вспомогательных пароходов, но они без орудий.

Офицеры шли по прямым, продуваемым ветром от берега до берега улицам Кронштадта, непрерывно козыряя снующим нижним чинам. Папа-Федоров, словно желая загладить нелюбезное начало знакомства, был откровенен. Он рассказал, как перед самой войной император Николай I послал флигель-адъютанта обследовать Балтийский флот и тот вернулся с унылым докладом. Во время учебной стрельбы на линейном корабле «Полтава» разнесло орудие; были убиты девять, ранено пятеро матросов. У другого орудия отлетела дульная часть. Пришлось стрелять уменьшенными зарядами.

На большой верфи в Петербурге спешно начали строить 64 канонерских гребных лодки по чертежам контр-адмирала Шанца; 10 лодок построил купец Громов. Каждая лодка вооружена двумя 24-фунтовыми пушками или единорогами. Одно орудие на корме, другое на носу. На гребле эти лодки очень тяжелы, и даже при легком ветре маневрировать ими невозможно.

Недавно Николай I провел смотр флоту, опиравшемуся на Кронштадт. Больше всего интересовался флагманским кораблем «Император Петр I». Спустившись в лазарет, Николай I приказал разложить весь хирургический инструмент и стоял над ним в раздумье так долго, что свита встревожилась. После смотра императрица прислала флоту от своего имени корпию, которую тотчас распредилили по кораблям.

— Извольте заметить, господин подпоручик, — остановившись, сказал мичман, — что в это же самое время перед отплытием английской эскадры со Спитхэдского рейда адмирал Нэпир поднял на своем флагмане «Веллингтон» сигнал: «Всем кораблям, отправляющимся в Балтийское море, взять с собой двойное количество хлороформа против обыкновенного». Не очень веселое напутствие.

В штабе Давыдову сказали, что ему надлежит немедленно с первой же оказией следовать в Свеаборг в распоряжение контр-адмирала Епанчина 2-го.

Оказия подвернулась только на вторые сутки.

Крохотное посыльное судно отчаянно шлепало по воде плицами гребных колес. Дул ровный и плотный западный ветер, он раскачал увесистую зыбь.

Раньше из книг и рассказов Давыдов знал, что в море существует бортовая и килевая качка, но этот пароходик имел еще и «горизонтальную» качку. Когда волна набегала на его левую скулу, в машине раздавался скрип, и нос парохода катился вправо, затем, когда пароход сходил с волны, его стремительно разворачивало влево. Это происходило потому, что в воду зарывалось или обнажалось то одно колесо, то другое. И так всю дорогу, пока не открылись песчаные острова в шхерах близ Котки.

На следующий день пароход шел шхерами, и его не качало. Стояла прозрачная солнечная погода. Вода была ярко-голубой, как небо. Гранитные острова, то похожие на исполинских спящих носорогов и черепах, то на милые сердцу речные островки срединной России, беззвучно проплывали мимо. Курчавые сосенки и березки росли прямо из камня.

Острова уплывали за корму, а навстречу надвигались другие, и каждый островок был не похож на предыдущий. От этой безмятежной картины, от безлюдья на островах на душе у Алексея стало как-то особенно отрадно, и мысль о войне казалась нелепой и ненужной.

В Свеаборге Алексей представился начальнику штаба флотилии контр-адмиралу Глазенапу. Это был довольно молодой щеголеватый брюнет, его баритон приятно переливался, и Давыдов невольно подумал, что этот адмирал из придворных. Так и оказалось: он был причислен к свите его величества.

Начальник флотилии контр-адмирал Епанчин 2-й был высокий тощий старик, на его загорелом черепе, как на шхерном островке, курчавились редкие кустики седых волос. Все лицо адмирала состояло из вертикальных морщин и складок. Лицо с длинным увесистым, как перезрелая груша, носом было строгим и надменным. Говорил он коротко, отрывисто, грубо, короче говоря — изысканностью речи не отличался. Он сказал, что подпоручику Давыдову надлежит следовать на остров Сандгам и заняться его укреплением, а также обучением артиллерийскому делу финских ополченцев.

В крепости Свеаборг стояли шум, гам, грохот и треск. Спешно ремонтировали крепостные стены, разбивали деревянные постройки, могущие стать очагами пожаров. Пока на складе Алексей принимал орудия, боеприпасы, шанцевый инструмент, он успел ознакомиться с положением в крепости.

Этой весной великий князь Константин Николаевич получил письмо. Его автор, отставной капитан, писал, что если неприятель пожелает занять Гельсингфорс и Свеаборг, то может совершить это в двадцать четыре часа, так как большой остров Сандгам, прикрывающий восточную сторону Свеаборгского рейда, не вооружен. Неприятель может легко его занять и, действуя оттуда, переходить с одного острова на другой, тогда проливы будут в его руках; дальнейшее завершит вошедший с моря через проливы флот.

Великий князь тотчас доложил об этом государю, тот вызвал флигель-адъютантов Аркаса и Гершентцвейга и повелел им немедленно подробно осмотреть Свеаборг. Флигель-адъютанты тотчас помчались в Гельсингфорс. Прибыв туда, они долго не могли найти командующего войсками в Финляндии генерала Рокасовского и наконец обнаружили его в загородном парке на веселом пикнике. На руках у флигель-адъютантов были предписания с царской подписью, и пикник пришлось прервать.

В этот же день генерал Рокасовский вместе с вице-адмиралом Лермонтовым, командиром Свеаборгского 4 порта, осмотрели крепость. Картина была удручающей.

Вновь сооружаемые батареи были так неправильно установлены, что в голову невольно приходила мысль о том, что все ли в порядке с рассудком начальников. Там, где по элементарной логике должны были стоять пушки, их не было. Главные части Густавсвердских укреплений были до того ненадежны, что из них боялись вести даже учебную стрельбу. Крепость была не достроена и без всякого ухода простояла более сорока лет.

Энергичный Аркас захотел посмотреть, как стреляют артиллеристы. Этому воспротивился комендант крепости генерал Сорокин, заявив, что при первом же выстреле стены обрушатся.

— Тем лучше! — воскликнул флигель-адъютант. — Пусть теперь, нежели когда они нужны будут против неприятеля.

Только после ссылок на высочайшее повеление комендант разрешил стрельбу. Генерал Сорокин ошибся. После первого выстрела стены устояли, но после седьмого залпа обрушились на значительном протяжении.

Аркас приказал доставить со 120-пушечного корабля «Россия» все запасные паруса и использовать их в качестве фигового листка, прикрыв ими развалины крепости. А на работу по ремонту стен было отряжено более тысячи рабочих, солдат и матросов.

Материалов под рукой не было. Скудного леса хватило только на фашины. Песок пришлось возить баркасами и подводами издалека. Стали сооружать верки и батареи из дерева. Бревна возили из Гельсингфорса, делая из них обвязку, а пространства между стенами засыпали не песком, а битым камнем, сознавая при этом, что от удара не только бомбы, но и сплошного ядра этот щебень превратится в разящие все вокруг осколки. Но другого выхода не было.

Ежедневно с рассветом, ежась от сырости, Давыдов выскакивал из палатки; рискуя сломать ноги на камнях, спускался к воде. Мыло не давало пены, и скоро лицо и руки Алексея стали пепельно-бурыми от ветра, солнца и гранитной пыли.

Угрюмые, медлительные финские добровольцы и русские ополченцы с крестами и якорями на фуражках до позднего вечера таскали на себе, перекатывали на бревнах огромные камни, сооружали укрепления по методу, известному с времен египетских фараонов. Долбили в камнях ряд дыр, забивали туда сухие деревянные клинья и поливали их водой. Дерево разбухало и раздирало гранит. Он лопался со звуком ружейного выстрела. Некоторые камни обкладывали валежником и поджигали; когда камень раскалялся, на него выливали бочку воды, и гранит трескался.

Почти ежедневно Давыдов спорил с командиром свеаборгской инженерной команды полковником Пасынкиным. Тот требовал устанавливать батареи строго по утвержденной диспозиции. Тогда получалось, что одно орудие должно стоять в яме, а другое — на валуне. Давыдов решил ставить батареи, учитывая условия местности, нарушая уставные интервалы между орудиями. Пасынкин яро противился. Но в это время стало известно, что французская эскадра соединилась с английской и союзный флот изготовился к действиям. Полковник стал сговорчивее.

По вечерам измотанные за день ополченцы сидели на валунах перед кострами, и кисти их натертых до крови рук безжизненно свисали. Русские и финны не знали языка друг друга, но о чем-то медленно переговаривались, мрачно глядя в костер, попыхивая трубками и самокрутками. Да много ли надо знать слов, чтоб поговорить о земле, семье, работе и войне?

Финны с каждым днем становились все мрачнее и мрачнее и работали с каким-то упрямым остервенением.

Давыдов, как и многие русские, достаточно наслышался о медлительности финнов и сам подмечал ее и в работах, и особенно когда приступил к обучению стрельбе из орудий, но потом, проверяя по часам действия орудийных расчетов, понял, что эта медлительность кажущаяся. Вроде как действия были и неторопливыми, но настолько рассчитанными, что темп стрельбы в конечном итоге получался высоким.

Озлобленность финнов была вызвана действиями союзников.

Ожидая окончательного объявления войны, английский флот провел весь март в датских водах. В конце марта, еще не получив известий об объявлении войны, адмирал Нэпир направил несколько крейсеров в Балтийское море и Финский залив, приказав захватывать русские купеческие корабли.

Командиры кораблей, верноподданные владычицы морей, за это дело взялись очень ретиво. Но поскольку русский торговый флот к этому времени уже почти отказался от морских перевозок, то корсары с британским флагом на гафелях стали захватывать финские шхуны с салакой, корюшкой и лесом.

Англичане учиняли захваченным финским шкиперам допросы, пытаясь разведать удобные фарватеры на подходах к Свеаборгу и Аландским островам.

Почти все шкиперы давали англичанам неверные показания, уверяя, что проливы, на которые они метили, очень узки, засорены мелями и рифами. Англичанам за всю войну удалось найти только одного-двух изменников.

Затем англичане устроили на острове Готланд складочную базу угля, и адмирал Нэпир с главными силами стал на якорь в Ботническом заливе у Эльфснабена, в четырех милях от Стокгольма. А для корсарских действий в Финский залив уже был направлен отряд крейсеров под командованием контр-адмирала Плумриджа.

Команды английских кораблей были недовольны своим положением. Они мучились от холода и сырости, с озлоблением смотрели на серые волны Балтики, на бледное небо, не меркнущее даже по ночам, на низкие лесистые берега, где, казалось, за каждым деревом таилась опасность.

Иностранные газеты, прежде восхвалявшие подвиги адмирала Нэпира, теперь стали говорить о его нерешительности.

Пока английская эскадра стояла у Наргена в ожидании французов, крейсера рыскали по Финскому заливу в надежде встретить русские корабли и потрошили финские торговые шхуны.

Впоследствии сэр Чарльз Нэпир, отстраненный в конце 1854 года от командования союзным флотом, заявил в парламенте, что с ним в поход на кораблях отправили всех мошенников, всех кабацких героев Лондона, что еще никогда не бывало на флоте столь отвратительных личностей. На многих судах матросы едва были способны крепить паруса и боялись лазить по реям.

Так это было на самом деле или нет, но на корсарские набеги у англичан мужества и умения хватало.

Серьезность войны на Балтике была настолько очевидна, что король Дании накануне объявления войны России отказался принять адмирала Нэпира под предлогом болезни.

Война была объявлена 15 марта. Французская эскадра под командованием вице-адмирала Парсеваль-Дешена подошла только в мае.

В первых числах июня вся союзная эскадра сосредоточилась в Барезунде и от него двумя колоннами направилась к острову Сескар. 14 июня вражеские корабли появились на горизонте Кронштадта.

Английское правительство торжественно объявило, что торговля и выгоды частных лиц будут, насколько возможно, пощажены войной; что английский король и его августейший французский брат приняли все меры, что ядра и бомбы будут направлены только против главных виновников всех бед — русских.

В газетах Великобритании было опубликовано, что в течение четырех месяцев со дня объявления войны все торговые суда могут свободно возвращаться домой…

На самом же деле даже рыбацкие лодки не были пощажены корсарами.

Финская газета «Абоские известия» подсчитала, что в первые месяцы войны Финляндия потеряла более 37 судов.

Следует заметить, что корсарскими действиями преимущественно занимались английские моряки; французы в отношении мирных жителей вели себя сдержанней.

Английские фрегаты и корветы высаживали небольшие десанты на острова, где жители пасли скот и заготовляли впрок сено. Матросы гонялись за козами, овцами и коровами, упражнялись в стрельбе и штыковых приемах на крестьянах.

Английская и французская пресса уверяла весь мир, что война продлится от силы два-три месяца, что Севастополь быстро падет, а все приморские города на Балтике будут стерты с лица земли. На самом же деле английские десантники высаживались на незащищенных финских берегах близ хуторов и деревень и стреляли по разбегавшимся в панике жителям.

Вот поэтому на батареях Сандгама финские ополченцы становились все мрачнее и озлобленнее и все тщательнее учились наводить орудия.

Многие историки союзного флота в Финском заливе все неудачи объясняли нерешительностью адмирала Нэпира. С этим согласиться трудно. Английский флотоводец прекрасно понимал обстановку на Балтике.

На Черном море Севастополь, отрезанный от России бездорожьем и страдавший от бездарности царских чиновников, фактически вступил в единоборство с двумя великими державами, имевшими большой военный и транспортный флот, свободно курсирующий между метрополиями и Крымом. По разбитым крымским дорогам тащились деревенские подводы с боеприпасами для Севастополя, везя по одному-два ядра на телеге. А в Балаклаве разгружались военные транспорты союзников водоизмещением в тысячу тонн.

На Балтийском море дело обстояло иначе. Петербург был связан с глубинами страны железной дорогой, он стоял у начала разветвленных внутренних водных путей. Путь с моря к нему преграждал Кронштадт, напротив него, на южном побережье, врос в берег форт Красная Горка, между ним и Кронштадтом на двух островах высились каменные форты «Александр» и «Павел».

Все водное пространство к северу от Кронштадта изобиловало мелями и камнями; еще прозорливый и неутомимый Петр I приказал насыпать здесь подводные каменные ряжи, сделав таким образом этот район и по сей день опасным для плавания даже легких спортивных судов.

По всему побережью Финского залива русские могли широко маневрировать сухопутными силами. И если отдельные кратковременные десанты союзников проходили безнаказанно, то любому было понятно, что если начать крупный затяжной бой, то русские успеют подбросить казаков, конную артиллерию и пехоту.

В июне 1854 года в лондонской «Таймс» была помещена статья.

«Предположим, — писал корреспондент, — что мы нападем на Гельсингфорс и уничтожим стоящий там русский флот. Известие об этом получат в Петербурге через несколько часов. Тогда выйдет кронштадтский флот из 20 линейных кораблей, несколько 50-пушечных фрегатов и других судов меньшего размера… Несмотря на наше искусство и храбрость, мы можем потерять несколько лучших кораблей. По-видимому, сэр Чарльз Нэпир вполне понимает все это, иначе уже предложил бы что-нибудь… Нам скажут: для чего не разрушили форта Ганге? Но что выиграем мы от этого? Если мы убьем у русских тысячу человек, они тотчас же могут их заменить другими».

Этот вывод корреспондента, видимо, считали убедительным, коли министерская газета «Глоб» почти дословно перепечатала статью, добавив от себя, что адмирал Нэпир человек сильный, но не сумасшедший.

Впоследствии выяснилось, что союзники считали наше побережье гораздо сильнее укрепленным, чем это было на самом деле. Однако принципиального значения для всего хода событий это не имело.

Но в Англии помнили заявления адмирала Нэпира, сделанные им перед войной: он обещал истребить все русские приморские пункты, включая и Кронштадт. Общественное мнение Англии и Франции, взвинченное перед войной, было трудно успокоить.

В это же лето морские силы союзников численностью в 10 кораблей вошли в Белое море. 22 июля отряд комендора Оммана приблизился к острову Мудьюг для промера фарватеров, ведущих к Архангельску, выслав вперед шесть вооруженных шлюпок. По фрегату и шлюпкам открыли огонь две полевые батареи, и с выскочивших навстречу шлюпок затрещали ружейные залпы. Англичане бесславно отошли.

Затем союзники решили взять Соловецкий монастырь. Монахи, подоткнув рясы, ответили на бортовые залпы кораблей из своих двух небольших орудий и подбили один пароход англичан.

Потом союзники высадили на побережье Онежского залива десант, который вступил в бой с крестьянами деревни Пушлаты. Потеряв пятерых убитых и таща на себе раненых, десантники вернулись на корабли. На этом операции союзников на Белом море и закончились.

Затяжка военных действий и огромные потери в Крыму заставляли англичан отважиться на решительные действия, чтоб поддержать пошатнувшийся престиж Великобритании.

Вскоре английская и французская пресса стала засыпать союзников остротами и эпиграммами. Журнал «Пунш» советовал своим землякам заняться хоть ловлей салаки, дабы не пропали огромные запасы соли, сделанные флотом перед войной.

Осенью английский флот вернулся в Англию. Адмирал Нэпир был заменен Дондасом. Только на следующий год английский флот снова появился на Балтике и соединился с французским.

Эскадра в шесть крупных боевых кораблей при 218 орудиях направилась к берегам Камчатки и в августе вошла в Авачинскую бухту, открыв огонь по гавани Петропавловска-на-Камчатке.

Этот самый дальний русский порт обороняли 44-пушечный фрегат «Аврора» и 10-пушечный транспорт «Двина». Их поставили за косой Кошка левыми бортами к выходу из бухты, а орудия правых бортов были сняты и установлены на береговых батареях. Всего на кораблях и батареях Петропавловска-на-Камчатке было 67 небольших пушек, а в обороне города участвовало 1016 человек, включая команды кораблей и добровольцев-камчадалов.

Несколько раз эскадра обстреливала порт и город; наконец после сильного артиллерийского огня англичанам удалось высадить десант в 300 человек. Отряды матросов и добровольцев-камчадалов, подпустив десант, внезапной штыковой атакой опрокинули его в море.

Спустя четыре дня город был вновь атакован; высадили десант в 850 человек. И опять матросы и камчадалы столкнули врага в море, захватив в качестве трофея знамя английской морской пехоты.

Сэр Никольсон направил в английский парламент рапорт, в котором заверял, что далекий Петропавловск-на-Камчатке эскадрой не взят потому, что он по своим укреплениям является вторым Севастополем.

В июне союзный флот двинулся на Петербург, попутно высаживая мелкие группы на побережье. Матросы возвращались к своим шлюпкам, таща на плечах бараньи и свиные туши.

…Подгоняемый западным ветром, союзный флот шел на Кронштадт, и по мере приближения его к цели настроение на кораблях портилось. Берега залива медленно и неумолимо сжимались, словно собирались раздавить шедшие вглубь корабли. Тусклая вода, странное свечение неба по ночам и молчание; только свист ветра в рангоуте и озлобленные, отрывистые, как пистолетные выстрелы, удары волн в борта да тоскливо-тревожные крики чаек.

На ходовом мостике головного корабля «Мерлин» стояли одетые в просмоленные плащи вахтенные сигнальщики. Матросы на палубе прятались от ветра за надстройками, часто курили, переругивались, проклиная это море, это небо, эту жизнь…

И вдруг палуба больно ударила в ноги, корабль подскочил. Тяжелая бочка с салом, стоявшая на носу возле обреза с водой, где курили матросы, подлетела кверху и запрыгала, как резиновый мяч. Вода в обрезе взметнулась фонтаном. Команда в растерянности забегала по палубе. В это время второй удар потряс корпус корабля; он накренился, затрещал, с грохотом рухнули мачты. Матросы хватали спасательные пояса и бросались за борт в холодную воду.

С трудом прекратив панику и видя, что корабль пока не тонет, командир «Мерлина» послал осмотреть корпус.

В это время шедший сзади фрегат «Файрфляй» тоже подпрыгнул, но тоже остался на плаву. Поспешившие на помощь пароходы «Вельчур» и «Бульдог» тоже подорвались на минах. Эскадра остановилась.

Осмотр показал, что «Мерлин» только чудом держится на воде. Шпангоуты и бимсы его набора поломаны, все грузы внутри перемешались, и помпы едва успевали откачивать из трюмов воду. На других пострадавших кораблях положение было не лучше. Оставалось только одно — как можно скорее отбуксировать эти суда в Англию для капитального ремонта.

Так впервые английские моряки познакомились с русскими «адскими машинами» — минами.

Вскоре одной из канонерок удалось различить в воде мину и с огромными предосторожностями поднять ее на борт. Потом ее доставили на флагманский корабль адмиралу Сеймуру. Тот подошел к матросу, державшему на руках цинковый бочонок высотою в полметра и диаметром сантиметров сорок, увидел какую-то торчавшую деталь и дотронулся до нее концом своей трости…

Раздался взрыв. Адмирал отделался ожогами лица и потерей глаза, окружавшие поплатились серьезнее.

Это была мина профессора Якоби с трубкой профессора Власова, содержавшая небольшой заряд черного пороха. При ударе о борт корабля стеклянная трубка лопалась, заключенная в ней кислота выливалась на бертолетову соль, та от реакции воспламенялась и зажигала пороховой заряд.

Союзный флот остановился перед Кронштадтом в недосягаемости огня его батарей.

Навстречу вышел пароход «Владимир», снял поставленные английскими канонерками буйки, обменялся с эскадрой несколькими выстрелами и вернулся на свое место.

По дороге из Петербурга на Ораниенбаум тянулись экипажи, двигались пешеходы. Любопытные петербуржцы не могли усидеть дома и спешили посмотреть на самый сильный в мире Британский флот.

В одном из своих писем Федор Иванович Тютчев писал:

«Великолепная картина. Чтоб создать ее, неприятелю пришлось прийти издалека с большими издержками. Враждебности в нашей толпе не наблюдалось; напротив, благодушная насмешка играла здесь и там на лицах. Особенно много смеялись, вспоминая известие, будто Петербург в ужасе, будто все население бежало и на защиту столицы приведены 40 000 башкир… Это весь Запад пришел на Россию, чтоб убить ее и заградить ей будущее. Чувствовалось, что присутствуешь при одном наиболее торжественном событии всемирной истории».

Уж на что не отличался воинственностью Иван Сергеевич Тургенев, но тогда, приехав из Парижа в Петербург, он снял себе дачу между Ораниенбаумом и Петергофом. К нему приезжали завтракать Алексей Константинович Толстой, Николай Алексеевич Некрасов и другие гости. После завтрака они ехали на Красную Горку, чтоб полюбоваться панорамой стоящего перед Кронштадтом флота союзников.

Погода в течение лета была чудесной.

С палуб неприятельских кораблей было видно, как русские баркасы и пароходы устанавливали дополнительные заграждения и новые минные поля.

Адмирал Дондас отправил в Лондон депешу:

«Союзный флот при настоящем своем составе не может предпринять ничего решительного. Борьба с могучими укреплениями Кронштадта подвергла бы только бесполезному риску судьбу кораблей».

Газета «Дейли ньюс» писала:

«Великолепнейший флот, какой когда-либо появлялся в море, не только не подвинул вперед войны, но возвратился, не одержав ни одной победы».

Французский адмирал Пено писал в то время:

«Мы стоим против неприятеля, умеющего усиливать средства и наносить нам вред».

Среди молодых офицеров все чаще раздавались призывы к активным действиям. Но правительство приняло постановление, подписанное генерал-адмиралом великим князем Константином, генерал-адъютантом Литке, вице-адмиралом Балком и вице-адмиралом Замыцким, в котором, в частности, говорилось:

«Так как, вероятно, главная цель неприятеля есть нанесение нашему флоту поражения, то нам паче всего должно пещись о том, чтобы не допустить его исполнить это намерение. Если он должен будет оставить наши воды, не успев в главном предмете экспедиции, то эта неудача для него будет чувствительнее потерянного сражения».

Русский воздухоплаватель Мацнев предложил наносить удары по вражеским кораблям с воздуха, используя для этого свободные, а не привязные аэростаты. Рассуждения аэронавта были довольно резонными. Финский залив в этом месте узок. В нем господствуют постоянные ветры западной четверти. Нетрудно рассчитать и выпускать с одного берега залива аэростаты, чтоб они приземлялись на другом берегу. И когда аэростат поплывет над кораблями неприятеля, можно бросать с аэростата бомбы и зажигательные снаряды. Противник же, кроме ружейного огня, не сможет ничем бороться с аэростатами, так как корабельные орудия не приспособлены для стрельбы вверх.

Это предложение было поддержано рядом энтузиастов-воздухоплавателей и военных лиц, однако Николай I, узнав об этом намерении, назвал его нерыцарским способом ведения войны и запретил его осуществление.

Как курьезный пример «рыцарского великодушия» Николая I следует упомянуть то, о чем писал полковник Мошин в 1901 году в своей книге «Оборона финского побережия». Оказывается, адмиралу Нэпиру из Кронштадта на русском катере ежедневно доставляли свежую пищу и зелень, чтобы он не испортил желудок солониной и не заболел цингой.

Пока главные силы союзников топтались перед Кронштадтом, остальные соединения союзного флота пытались уничтожать приморские финские города.

Двухтрубный фрегат и парусное судно с гребным баркасом впереди направились к городку Экенесу. Этот маленький зеленый городок охраняла рота финских ополченцев, две роты гренадер и дивизион полевой артиллерии.

Засевшие за камнями солдаты подпустили врага поближе и открыли ружейный огонь. Баркас успел уйти обратно только на двух веслах. Затем град пуль захлестал по кораблям, сбивая с палуб и вант матросов. Корабли, отстреливаясь из пушек, ушли и переночевали в море.

На следующее утро корабли, ведя отчаянный орудийный огонь по полевым батареям, направились к городу. Пароход, неудачно сманеврировав, сел на мель; второй корабль, чтоб помочь ему, захватил стоявший на рейде с грузом соли финский парусник и, ведя его под бортом, прикрывался, пока полевые батареи не перестали стрелять. На этом штурм Экенесу кончился. Англичане, как писали газеты, захватили трофей — корабельное орудие. На самом деле это был маленький фальконет, установленный на носу финского «купца» для сигналов и салютов, который мог унести один человек.

Несколько раз флот пытался разрушить форт на Гангуте. Эти попытки обошлись союзникам повреждением трех кораблей и огромным расходом боеприпасов.

Три фрегата подошли к городку Брагестаду, который не имел никакой обороны. Высадившись на набережной, английский офицер спросил жителей, есть ли в городе войска. Ему ответили, что нет ни одного солдата. Тогда офицер заявил:

— Жаль. Будем жечь.

В пламени погибла частная верфь, 13 купеческих судов, множество бочек с дегтем, солью и рыбой, при этом сгорел шведский парусник, один русский и множество материалов, закупленных ранее английскими купцами.

Впоследствии Фридрих Энгельс писал об этом:

«Осадная эскадра занялась жалкими атаками на русские и лопарские деревни и разрушением жалкого имущества нищих рыбаков. Это позорное поведение английские корреспонденты оправдывают естественным раздражением эскадры, чувствующей, что она не может сделать ничего серьезного. Хорошая защита!»

После поджога Брагестада англичане направили свои корабли к Улеаборгу. Они несколько раз пытались прорваться к городу, но, не зная фарватера, натыкались на мели и рифы. И только сумев использовать лоцмана Михельсона, выгнанного со службы за пьянство, четыре корабля приблизились к городу, имея на борту более 1000 штыков пехоты.

Депутация города встретила англичан на пристани и заявила, что войск в городе нет.

На руках у адмирала Плумриджа было письменное указание о том, что флот должен… «истреблять только крепости, военные снаряды, корабельные припасы и собственность императора России». Ничего подобного в Улеаборге не было. Англичане разграбили купеческие амбары, и только начавшийся ливень помог жителям справиться с пожарами. Возмущенные вероломством англичан, жители стали готовиться к бою, но англичане уже покинули берег.

Известный финский деятель и публицист (впоследствии сенатор) Снельман направил в Лондон протест по поводу действий англичан, и вскоре в печати появились сведения, какими подвигами отличалась эскадра адмирала Плумриджа. Палата общин сделала запрос первому лорду адмиралтейства Джему Грегэму, на что он ответил, что, возможно, некоторые сожженные товары принадлежали англичанам.

Поджоги и разбой были учинены еще в некоторых прибрежных финских городах, совершенно не защищенных войсками. И как бы печать ни расхваливала подвиги союзников на Балтийском море, становилось ясным, что флот не решается на серьезные действия против главных русских баз флота и прикрывает свою нерешительность грабежом и разбоем в купеческих городках Финляндии.

Все это подтачивало авторитет Великобритании, настораживало Швецию и озлобляло финское население.

Вести из Крыма тоже радости не приносили. На выжженной добела солнцем каменистой севастопольской земле шли изнурительные затяжные бои. Все заявления о том, что этот город не укреплен с суши, обернулись против союзников.

Город, сухопутные подходы к которому прикрывали два крохотных укрепления, возведенные по собственной инициативе и на личные средства купца Малахова и инвалида-поручика Ильина, их защитники превратили в крепость, отражающую натиск армий трех держав.

Все эти обстоятельства давали основания полагать, что рано или поздно англо-французский флот на Балтике должен решиться на более серьезные действия.

После того как батареи на острове Сандгам были установлены и прислуга была обучена стрельбе, подпоручика Давыдова вновь вызвал к себе контр-адмирал Епанчин.

В это время в Свеаборг прибыл штабс-капитан Сергеев с письмом от генерал-лейтенанта Рокасовского вице-адмиралу Лермонтову, в котором командующий сухопутными войсками просил спешно подготовить в Свеаборге склады для мин и помещения для гальванических и пиротехнических мастерских (в те годы береговая оборона находилась в ведении не морского, а сухопутного командования, и в организации ее много было противоречий и упущений).

Возвратившись от Лермонтова, Епанчин пригласил Давыдова и заявил ему:

— Вот что, подпоручик, ты университет имеешь. Мины — это дело мудреное, я так и не мог понять, почему они взрываются, а гальванизм — это вообще какая-то чертовщина… Ступай на помощь штабс-капитану Сергееву.

Сергеев распаковывал свой чемодан, отыскивая что-то на его дне. Поздоровавшись, он извинился за то, что встретил его не одетым по форме, и снова стал копаться в чемодане, рассказывая о том, как трудно оборонять побережье Финского залива с его громадной протяженностью и плохой связью. К тому же электромагнитный телеграф так и не успели провести, пользуются семафорным, а его станции с моря хорошо видны. Это же будка и мачта с сигнальными досками и шарами. Сергеев вытащил шкатулку и вдруг громко расхохотался. Давыдов удивленно посмотрел на шкатулку. Перехватив его взгляд, Сергеев сказал:

— Я не по этому поводу. В шкатулке табак. Еду сюда от Рокасовского берегом верхом с двумя казаками. Вижу — станция сигнального телеграфа. На крыше, на помосте, сигнальщик дежурит, а у дверей будки большой барабан лежит. Спрашиваю, для чего барабан. Сигнальщик отвечает, мол, так и так, ваше высокоблагородие, сие для самообороны телеграфного поста. Мы с напарником уже одну атаку отбили. Смотрим — корабль подошел и две шлюпки, битком набитые солдатами, прямо к нам. Мы схватили ружья — и в ближайший овраг. Напарник изо всех сил бьет на барабане сбор и тревогу, а я во все горло разные команды подаю: «Третья рота, оврагом в обход бегом марш! Пятая рота, приготовиться к штыковой атаке! Седьмая рота, на берег. Захватить шлюпки неприятеля!» Англичане не дошли до поста шагов двести, остановились, дали залп по деревьям — и обратно в шлюпки. Мы залпом из двух ружей по ним. А я ору: «Не стрелять. Дать подойти!» А у тех весла от натуги трещат и гнутся, словно лучины…

Вдоволь посмеявшись над изобретательным телеграфистом, штабс-капитан покурил и стал вводить Алексея в курс дела. Познакомил с устройством новой мины профессора Якоби. Это дубовый бочонок в форме усеченного конуса, внутри его помещается цинковый или медный котел с порохом. Пространство между деревянным и медным корпусом заполнялось смесью смолы и сала, чтоб вода не могла проникнуть внутрь. Запальное устройство состоит из двух плоских, как блюдца, медных тарелочек, опрокинутых одна на другую с воздушным зазором между ними. На дне нижней тарелочки свободно лежит медный шарик. К обеим тарелочкам припаяны провода от запала и гальванической батареи. Мина устанавливалась на мертвом якоре под водой.

Когда корабль ударялся о нее своим корпусом, мина накренялась. Шарик на нижней тарелочке скатывался к ее краю и касался верхней тарелочки. Замыкалась электрическая цепь, и мина взрывалась.

Сергеев рассказал Давыдову о том, что на юге минированием устьев Днепра, Днестра, Дуная и Буга руководит 24-летний поручик Михаил Боресков. Его работу поддерживают генералы Тотлебен и Шильдер. Боресков создал несколько типов плавучих, якорных и донных мин. При этом он ухитрялся изготовить запалы из подручных и самых неожиданных материалов, поскольку всегда, как дело доходит до снабжения, нужного материала как раз и не оказывается.

Боресков уже взорвал плавучей миной двухмачтовое судно. В Галаце он с помощью солдат гальванической роты изготовил 20 мин и перекрыл ими судоходный Сулинский рукав в устье Дуная. Эти мины были стационарными и взрывались от включения тока с береговой минной станции. Поэтому при движении своих судов по рукаву эти мины опасности не представляют.

Сейчас Боресков для своих новых мин изобрел гальванические запалы, проще и дешевле которых невозможно придумать. Голь на выдумки хитра.

Приходили солдаты, посыльные, Сергеев отдавал им распоряжения, что-то объяснял по чертежам. Давыдов пытался вникнуть в разговор, но он шел о практических делах: как изготовить ту или иную деталь, куда поставить бутылки с кислотой, где выкопать пороховой погреб, и так далее. Короче говоря, этот спокойный штабс-капитан держал в своих руках все минно-гальваническое хозяйство Свеаборгской крепости. В перерыве между деловыми разговорами и распоряжениями Сергеев рассказал Давыдову еще о других типах мин Якоби, Борескова, Нобеля. Сообщил о том, что намедни получил известие о том, что на Буге при подходе к Николаеву Боресков заложил мину невиданной силы, с зарядом пороха в 52 пуда.

Затем разговор пошел о балтийских делах, и по всему было ясно, что адмирал Нэпир, хочет он того или нет, но вынужден перейти к активным действиям. Весь свой флот и многочисленный десант он легко может собрать в кулак и ударить в одном месте, а нам нужно в ожидании этого удара готовить к обороне чуть не все побережье, по крайней мере наиболее важные его пункты. Поэтому после долгих споров и раздумий командование решило: установить минные заграждения на морских фарватерах Ревеля, Гельсингфорса, Свеаборга и Кронштадта.

— У меня нет людей, — признался Сергеев, — хотя начальство предлагает тысячу человек. А что они умеют? Заряжать ружье и держать лопату. А мне нужны медники, гальваники, аптекари, ну, по крайней мере, хоть грамотные люди. А их нет. Даже офицеров, кроме штабс-капитана Зацепина, который сбился с ног, добывая в Петербурге и Гельсингфорсе необходимые материалы, у меня нет. Офицеры есть, но они могут командовать, а надо толково и терпеливо объяснить неграмотному солдату, что такое химическая реакция и основные законы гальванизма, да так, чтоб он после этого мог кое-что самостоятельно делать. Поэтому я очень рад, Алексей Павлович, что вас прислали сюда. Но скажу откровенно: дело наше опасное, начальство на него смотрит недоверчиво и корысти и карьеры от него не предвидится.

— Я в вашем распоряжении не только по приказу, но и душой, — твердо ответил Алексей и, увидев, что Сергеев смотрит через плечо, обернулся.

На пороге стоял рассыльный штаба. Он доложил, что контр-адмирал Епанчин срочно вызывает к себе подпоручика Давыдова.

Глава IIIБОМАРЗУНД И АБО

Из Гельсингфорса вышел отряд в пять пароходов: «Граф Вронченко», «Ястреб», «Адмирал», «Рюрик» и «Летучий». Пароходы вели на буксирах гребные канонерские лодки Шхерной флотилии. Отряд направлялся в Або для усиления его обороны. Отрядом командовал капитан-лейтенант Владимир Романов. Перед выходом он собрал командиров кораблей и предупредил, что если столкнутся с численно превосходящим противником, то гребным канонеркам идти на абордаж, а пароходам — на таран. В случае если корабль сцепится с кораблем противника, то самим без промедления взрываться вместе с неприятелем.

На этом инструктаж командиров кораблей закончился, они спустились к шлюпкам и отправились на свои корабли.

На одной из канонерок шел старшим артиллерийским офицером подпоручик Давыдов.

Он смотрел на синеющее вечернее небо, на гладкие пологие волны, — казалось, упади на них, и не утонешь, настолько упруга и шелковиста их поверхность, — и думал о войне на море.

Земля, какой бы она ни была — замерзшей, покрытой грязью или травой, каменистая, песчаная или болотистая, — все равно земля. Она примет упавшего без сознания раненого, прикроет его от вражеских взоров и пуль, продержит его на своей груди, пока он не придет в сознание или не найдут его санитары…

Море безжалостно. Упади, потеряв память на секунду, оно ворвется в легкие, задушит, как палач, скрутит судорогами руки и ноги, даже не даст простонать — поглотит в своей пучине. Море стремится просочиться в крохотные щели в бортах, оно врывается водопадом через пробоину. Дорого моряки платят морю за то, что оно носит их на своей поверхности.

Поэтому так дружны моряки, поэтому в бою держатся вместе до последнего дыхания. На корабле судьба у всех одна; она не считается с табелем о рангах. Море поглощает матросов из крепостных крестьян и адмиралов из знатного рода.

В полевом бою кто-то может отсидеться в яме или за камнем, укрываться за стволами деревьев, держаться не впереди, а сзади. Трус даже может убежать с поля боя незамеченным…

В море с корабля никуда не убежишь, и во время боя сидеть в трюме ничуть не безопаснее, чем находиться на верхней палубе; на корабле негде и не к чему прятаться. На корабле в бою, смелый ты или трус, остается одно: сражаться вместе с товарищами, сделать все так, чтоб враг потонул скорее, чем твой корабль, иначе — гибель. Вот поэтому, послужив на кораблях, моряки особенно дружны и превыше всего ценят товарищество. Вот поэтому в бою они дерутся как черти, зная, что, если они успеют победить, уцелеют товарищи, если они опоздали, погибнут все — и товарищи и он сам. На корабле, как нигде, человек чувствует, что судьба всего экипажа зависит от одного человека, а судьба каждого человека зависит от действий всего экипажа.

Отряд подходил к Поркалаудду. Оттуда по телеграфу сообщили, что в море на горизонте — отряд неприятельских крейсеров.

Романов приказал потушить все огни, а кочегарам перестать шуровать в топках, чтоб уменьшить искры и дым. Отряд в кильватер шел по шхерному лабиринту, лишенному опознавательных и навигационных знаков. Все держалось только на интуиции командиров и рулевых.

Вот вышли из шхер. С моря накатывалась пологая гладкая зыбь. Канониры и гребцы дремали, прижимаясь друг к другу и ежась от ночной сырости. А ночь была предательски светлой.

Давыдов смотрел, как плавно вздымается и опускается нос канонерки с установленным на нем орудием. Заинтересовавшись, Алексей присел у единорога, следя, куда смотрит ствол. Ствол смотрел то в небо, то в ближайшую к носу волну. Вот и попробуй метко стрелять, когда орудийный ствол не стоит на месте, а все время ходит вверх-вниз, вправо-влево. Неужели ничего нельзя придумать? Канонир не может на глазок определить момент выстрела, когда орудие какое-то неуловимое мгновение смотрит на цель.

Вытащив записную книжку и карандаш, Алексей стал чертить схему прибора. Сначала изобразил маятник, вернее отвес, а от него — систему рычагов к прицелу. Схема обрастала всё новыми и новыми деталями и наконец получилась громоздкой и ненадежной. От первого же выстрела все эти рычаги и коромысла разлетятся и поломаются, а отвес от качки и сотрясений орудия превратится в сбесившийся маятник. Он будет врать больше, чем стрельба на глазок.

Когда Алексей с раздражением засунул книжку в карман, отряд огибал Поркалаудд и лег курсом на Гангут. На горизонте четко рисовались силуэты неприятельских кораблей. В минуты опасности зрение становится острее, и вражеские корабли казались ближе, чем они были на самом деле. И невольно в голову приходила мысль: чего они медлят? Что они задумали?

А на самом деле гардемарины английских кораблей, уверенные в своей силе и не допуская мысли, что русские решатся на такое сумасбродство — пройти у них под носом, то ли дремали, то ли «травили»: вели бесконечные разговоры, в которых невозможно отличить правду от вымысла. Они так и не заметили, как, прикрытые тенью берегов, вблизи их прошли пять русских пароходов с канонерскими лодками на буксире.

Генерал Моллер, комендант крепости Гангут, отбивший уже несколько атак кораблей союзников, спокойно следил за маячившими на горизонте кораблями. До утра, пожалуй, можно спать спокойно. Утром, вероятно, англичане снова подойдут к форту и опять начнется огненная потеха. Генерал не поверил, когда сигнальщики доложили, что со стороны шхер к форту приближается без шума большой отряд пароходов. Этого комендант никак не ожидал ни от англичан, ни от французов.

Раздался сигнал тревоги. Уже привыкшие ко всему комендоры бросились к орудиям, и через несколько минут дружный залп встретил внезапного противника.

Капитан-лейтенант Романов стоял на мостике и думал, что предпринять. Стрельба форта уже привлекла внимание неприятельских кораблей. Их командиры сейчас в недоумении: кто это решился атаковать форт? Это неплохо — выигрывается время. Если сейчас дать сигнал генералу Моллеру, что идут свои, неприятель догадается, в чем дело, и пойдет наперехват. Можно еще больше запутать союзников, открыв огонь в сторону форта, но тогда форт усилит огонь и будут напрасные жертвы. Романов решил, не отвечая, идти к форту, подняв на гафелях флаги и жертвенно принимая огонь своих же батарей.

После третьего залпа форт замолчал. Сигнальщики разглядели силуэты своих кораблей, а наиболее зоркие в свете белой ночи различили андреевские флаги. Вскоре с форта донеслось «ура», и ему ответили с палуб кораблей.

В десятом часу утра следующего дня отряд без всяких потерь и происшествий прибыл в Або, пополнив незначительные силы его защитников, находившихся в тягостном ожидании нападения огромного флота союзников.

Снова открытое море, тихая погода и легкая зыбь. Три гребные канонерские лодки вышли в дозор. В городе кто-то распространял слухи, что союзники захватили на острове Большой Аланд русскую крепость Бомарзунд.

С головной лодки, на которой находился Давыдов, обнаружили в море одинокую шлюпку. С нее подавали какие-то сигналы, размахивали не то флагом, не то тряпкой. Вскоре канонерка подошла к шлюпке. На дне ее вповалку лежали обросшие, изможденные люди, обмотанные окровавленными лохмотьями. Шлюпку двигал парус, сшитый из матросских рубах и солдатских шинелей. На руле и на веслах сидели измученные усталостью и голодом русские солдаты и финские ополченцы. Это были защитники Бомарзунда.

Оказав первую помощь, напоив и накормив пострадавших, отряд канонерок повернул к Або. Теперь следовало ожидать неприятеля и здесь.

Финский ополченец с забинтованной головой медленно жевал краюху хлеба, глотал с трудом, так что вздрагивал острый заросший кадык, равнодушно смотрел на Давыдова белесыми глазами и редко кивал в такт словам соседа. Тот тоже жевал, подставив ладонь к подбородку, чтоб не потерялись крошки, и рассказывал не спеша, спокойным голосом. Лицо его, заросшее рыжей щетиной, было темным и, казалось, ничего не выражало. Звали солдата Иваном Ерыгиным. Он был родом из Рязанской губернии и служил канониром на Бомарзунде.

Еще в январе 1809 года генерал от инфантерии Барклай де Толли, занимавший тогда должность командующего войсками и начальника края, донес военному министру графу Аракчееву, что будет весьма полезно разместить на Аландских островах гарнизонный полк для надзора за почтовой конторой и другими гражданскими учреждениями, но прежде всего — для обороны островов… «особенно ежели будет построена на Большом Аланде малая крепостца».

Местом для главной крепости Барклай де Толли выбрал Бомарзунд, наиболее удобный для стоянки флота. В 1812 году последовал приказ Александра I взамен временных укреплений возвести постоянные. Был сооружен деревянный редут с батареями, который простоял до 1847 года; со временем дерево сгнило, и стены стали обваливаться.

Только в январе 1854 года Николай I распорядился усилить аландские укрепления.

По плану крепость должна была состоять из главного форта и трех башен «C», «I» и «L». Предполагалось соединить башни с главным фортом крытыми ходами сообщений, возведя вспомогательные укрепления. Осуществить это не успели, и укрепление к началу войны не представляло единого сооружения.

Для вооружения главного форта было привезено 139 орудий, но забыли доставить для них лафеты. Поэтому на позиции было установлено только 66 пушек; стволы остальных лежали во дворе крепости, как дрова. Сам форт не был достроен и стоял, топорщась мокнущими под дождем лесами. В трех готовых башнях находилось 46 орудий. Таким образом, весь Бомарзунд располагал 112 пушками.

Гарнизон крепости насчитывал более полутора тысяч человек и состоял наполовину из военно-рабочих, солдат арестантских рот, ссыльных и штрафников. Гарнизоном командовал полковник Бодиско.

Для штурма Бомарзунда Наполеон III направил из Булонского лагеря пехотную дивизию в 12 000 штыков, а всего в штурме острова участвовало 32 000 человек при десятикратном перевесе в артиллерии. Флот располагал более мощными орудиями, чем крепость, к тому же на бортах нескольких кораблей были доставлены тяжелые осадные пушки и мортиры.

Неприятельские корабли несколько раз проводили разведку фарватеров и подходов к крепости, вступая с фортами в редкую артиллерийскую перестрелку. Затем на остров был высажен 12-тысячный десант. Отряды финских стрелков, матросов и солдат ничего не могли сделать с этим полчищем, поддерживаемым густым огнем корабельной артиллерии.

Видя, что форт и башни разрозненны, союзники первый удар сосредоточили на башне «C». Ее защищали 140 солдат, 3 офицера. На башне стояло 10 орудий.

В течение ночи башня «C» огнем своих пушек мешала противнику копать траншеи и устанавливать батареи. Огонь защитников был настолько меток, что к вечеру следующего дня башня уничтожила почти все неприятельские осадные сооружения. Тогда союзники подбросили дополнительные силы, и за ночь им с огромными потерями удалось установить несколько батарей. С утра их огонь обрушился на башню.

Строители башен не предусмотрели вентиляцию казематов, и артиллеристы, чтоб не угореть от порохового дыма, часто были вынуждены прекращать огонь и выскакивать во двор башни, ожидая, пока не рассеется дым. А неприятель все усиливал и усиливал огонь. Орудия защитников башни выходили из строя одно за другим. Пороховые погреба в башнях тоже не были выстроены, и боезапас хранился открыто.

Начальник башни штабс-капитан Теше, видя, что своды казематов вот-вот обрушатся, приказал заклепать оставшиеся орудия и с тридцатью уцелевшими солдатами стал готовить башню к взрыву. В это время по башне начали стрелять еще две батареи. Затем вражеские десантники ворвались внутрь через проломы в стенах и уничтожили последних защитников в рукопашной схватке.

Увидев, что башня «C» захвачена врагом, свой же форт открыл по ней огонь, и вскоре удачным попаданием в пороховой склад башня была взорвана, похоронив под обломками победителей.

Взбешенные отчаянным сопротивлением защитников башни «C», союзники с удвоенной энергией бросились на башню «I». Она отбивалась всеми своими восемнадцатью орудиями. Десять часов подряд бросали в нее ядра и бомбы несколько сухопутных батарей и корабельные орудия. К концу дня верхние этажи башни обрушились, и она отбивалась единственным уцелевшим орудием. Оно стреляло до тех пор, пока не рухнула каменная стена и не завалила последних защитников.

Очередь дошла до форта. Со всех сторон не спеша и без всякого риска стягивались вокруг него вражеские батареи и десантники. 68 орудий форта вступили в единоборство с 800 корабельными пушками, среди которых были орудия калибром в 10 дюймов. Фрегат «Леопард» швырял в крепость 100-фунтовые бомбы.

Фрегат «Пенелопа», попав под огонь форта, шарахнулся в сторону и выскочил на камни у острова Прест-Э. Он был в недосягаемости огня форта, но русские комендоры, рискуя взрывом орудий, увеличили заряды, а под передние колеса подложили плахи, чтоб придать стволам больший угол возвышения. Ядра начали пробивать борта фрегата. Команда его, спасаясь от гибели, стала выбрасывать за борт свои пушки. На помощь «Пенелопе» подошли несколько кораблей, вся эскадра приблизилась к форту и открыла по нему ураганный огонь.

Так в огне и грохоте прошел еще один день.

В течение ночи французы подтащили к крепости тяжелые мортирные батареи и с утра с новой силой начали обстрел, который не прекращался и ночью. Бомбы мортир пробивали легкие крыши недостроенных казематов и блиндажей. Защитники крепости не успевали тушить пожары. Недавняя, неокрепшая кирпичная кладка стен и амбразур стала разваливаться. От стрельбы усиленными зарядами ломались орудийные лафеты.

Четыре дня без сна и отдыха дрался гарнизон форта против 12-тысячного десанта и эскадры кораблей. Враг засыпал форт снарядами, но на штурм идти не решался. Полковник Бодиско решил вступить в переговоры. В одной из амбразур выставили белый флаг. Солдаты крепости, не желая сдаваться, вырвали флаг у офицера и изорвали его в клочья. Потом флаг появился снова, но его охраняли несколько десятков верных коменданту людей. Кто-то сообщил начальству, что у солдат появилась мысль взорвать форт, и пришлось выставить усиленную охрану у пороховых погребов. Возле них закипали отчаянные схватки, солдаты пытались проникнуть к погребам и взорвать укрепление.

Когда крепость спустила флаг, его схватили солдаты и, запершись в каземате, сожгли.

Русские солдаты и финские стрелки закапывали в землю, прятали в камнях свои ружья или бросали в колодцы; кто не успел сделать этого, разбивали свои ружья об обломки крепостных стен.

Тогда несколько канониров во главе с Иваном Ерыгиным собрали группу смельчаков из солдат и финских ополченцев. Внезапной атакой они вырвались из крепости и ушли в глубь острова, надеясь ночью прорваться к берегу, захватить шлюпки или рыбачьи лодки и на них покинуть обреченный остров. Так и поступили. Часть солдат с западного берега острова на рыбацких лодках ушла в Швецию, а группа Ивана Ерыгина, отбив во внезапной атаке вражескую шлюпку, под огнем корабельных орудий сумела уйти в море, держа курс на Финляндию.

Давыдов смотрел, как раненый финский стрелок медленно жевал черствый солдатский хлеб и с трудом проглатывал. Его натруженные большие руки были в ссадинах, мозолях и шрамах. Видно, всю свою жизнь нелегко добывал он себе хлеб. Наверно, война для него, как и для многих солдат, была вроде стихийного бедствия — наводнения, пожара, землетрясения, — и они воспринимали ее безропотно, как наказание, ниспосланное свыше.

Стрелок о чем-то думал, и морщины на его грязном лице медленно шевелились, он кивал головой в подтверждение слов рассказчика, но вряд ли вникал в смысл его слов и вообще, наверно, не слушал, о чем говорил Иван Ерыгин.

Ерыгин дожевал свою краюху, собрал крошки с колен в ладонь и отправил в рот, потом попросил ковш воды, выпил залпом, утерся рукавом и, глядя на пустынный горизонт, продолжил свой рассказ.

После падения главного форта на крохотном островке осталась башня «L». Ею командовал поручик Шателен; в башне было 20 орудий и около сотни солдат. Поручик в камнях на острове велел разместить секреты из солдат и финских стрелков. Искусно замаскировавшись и укрывшись, эти солдаты два раза отбили попытки высадить десант, несмотря на ураганный артиллерийский огонь с кораблей.

Дальнобойная артиллерия английских кораблей вела огонь по башне с большой дистанции. Союзники были поражены тем, что защитники башни не думали о сдаче.

Три корабля — «Леопард», «Гекла» и «Косит», — прикрываясь островком, принялись методично разрушать стены башни тяжелыми орудиями. На башне были искусные комендоры; они ухитрились из пушек, не приспособленных для стрельбы по закрытой цели, вести меткий огонь, и через несколько часов корабли противника ушли из-за острова, таща на буксире фрегат «Леопард», получивший одиннадцать пробоин, из которых больше половины было подводных. Вся команда фрегата работала у помп, еле успевая откачивать воду.

Тогда вокруг острова выстроилась почти вся эскадра, и под прикрытием ее огня, когда каждый квадратный фут земли обстреливался ядрами, на остров хлынул многотысячный десант. Против таких превосходящих сил горсточка защитников башни с двумя десятками слабых орудий устоять не могла.

О том, что на Бомарзунд готовится нападение, Давыдов слышал ранее. Офицеры недоумевали. Во-первых, зачем этот форт России? А если все-таки он зачем-то нужен, то почему его не укрепляют? Создавалось впечатление, что правительство на него давно махнуло рукой и забыло. Бессмысленно было его удерживать, он сразу же оказался отрезанным от страны и своим существованием никому на Балтийском море угрожать не мог.

Союзники объявили взятие Бомарзунда как великую победу, прикрывая торжественной шумихой свои неудачи под Севастополем. В Лондон и Париж с триумфом были доставлены трофеи: поломанные ружья, медные пушки и ядра, а также куски гранита и колокола. Церковь форта была союзниками взорвана.

После войны, в 1857 году, эти трофеи в лондонском Тауэре осматривали писатели Герцен и Милюков.

«Позвольте! — воскликнул тогда Герцен. — Какие же это русские колокола, когда узор и надписи на них шведские?»

Шумиха вокруг падения Бомарзунда вскоре сменилась недоумением и озадаченностью. Крепость взята, а что изменилось? Какой урон нанесен русским? Флот русский цел, основные базы его не тронуты. Русские потеряли убитыми, ранеными и пленными около полутора тысяч человек; окрестности Бомарзунда покрылись холмами могил солдат союзников, и, кроме того, разразившаяся холера уносила по полсотни жизней в день. Встал вопрос, что делать со взятой крепостью.

Базировать на ней свой флот? Наступит зима, море замерзнет, и с материка по льду придут казаки. Они обложат крепость и скованный льдом флот, как медведя в берлоге. Перерубят шашками экипажи и рангоут кораблей. Если крепость с трудом одолели при десятикратном перевесе сил, то теперь ее, разрушенную, будет взять проще. Русские могли по льду подвести любое число солдат и пушек. Но оставлять без боя взятую такой ценой крепость было неудобно… Тогда союзники решили подарить ее шведам.

Шведское правительство, пристально следившее за ходом войны, подумало-подумало… и, поблагодарив союзников в самых изысканных выражениях, отказалось от подарка.

В августе 1854 года над руинами Бомарзунда снова был поднят русский флаг.

А на юге, захлебываясь в крови и пороховом угаре, один на один с союзным флотом и армиями дрался Севастополь, опрокидывая все стратегические понятия о войнах, крепостях, штурмах и пределе человеческой выносливости.

В Лондоне и Париже все чаще стали говорить о том, чтобы отстранить сэра Чарльза Нэпира от командования союзными силами на Балтике. Адмиралу ничего не оставалось, как направить свой флот к Або.

Среди жителей города ходили различные слухи, но особенной паники не наблюдалось. Все, кто хоть чуточку разбирался в военном деле, понимали, что незачем союзникам высаживаться в Финляндии и переживать там суровую зиму под непрерывными ударами русских войск. К тому же русские могли легко создать зимой в этом районе численный перевес сил. И десант, отрезанный льдом от баз, будет обречен на полное истребление.

Разведка донесла Нэпиру, что в Або стоит 6 русских пароходов и 18 канонерских гребных лодок с восемьюдесятью матросами на каждой. Сам город был расположен в глубине шхер, прикрыт с моря двумя большими островами Рунсала и Хирвисала и группой мелких островов, на которых спешно устанавливались батареи.

Среди множества слухов, бродивших по городу, жителей взволновал своей непонятностью один факт. Русский офицер скупил в магазинах все маленькие дамские зеркальца в оправах. Зачем? Какую ценность представляли эти дешевые безделушки? Уж не собирается ли этот чудак бежать на тихоокеанские острова и там на зеркальца выменивать у туземцев золото?

А на канонерских лодках комендоры были заняты странной работой. Они прикрепляли зеркальца на металлических вилках к орудийным лафетам, а подпоручик Давыдов долго и терпеливо объяснял солдатам, для чего это надо.

Наводчик — первый номер расчета — наводит орудие на цель по стволу, потом отскакивает в сторону, и второй номер расчета прикладывает к затравочному отверстию горящий запальник, порох воспламеняется, раздается короткое нарастающее шипение, и орудие стреляет. Но лодку качает, и за время, пока наводчик отскочит, пока горит порох в затравке, орудие изменяет свое положение, и ядро летит мимо цели.

Чтобы как-то устранить это, Давыдов решил прикрепить на лафетах под углом в 45° к оси ствола зеркала. Второй номер с горящим запальником наготове, стоя сбоку орудия, смотрит, когда в зеркале появится отражение вражеского корабля, и тогда прикладывает запальник к затравочному отверстию. Стремясь сократить время на поджигание пороха в затравке, Давыдов, к новому недоумению обывателей, стал покупать старинные пистолеты и ружья. Он снимал с них замки и устанавливал на орудиях. Теперь вторые номера не пользовались запальником, а дергали спусковые шнуры.

Прикинув и подумав, Давыдов объяснил комендорам, что лучше производить выстрел, когда ствол орудия при качке идет снизу вверх: тогда при задержке выстрела ядра будут лететь выше борта вражеского корабля, но могут при этом поражать его многочисленный рангоут — мачты, реи, паруса, ванты и прочий деревянно-канатный такелаж.

Алексей понимал, что все это полумеры, его бесила собственная беспомощность, но ничего лучшего он придумать не мог.

Командир отряда канонерских лодок капитан 1-го ранга Акулов все это считал ненужной затеей, плодом болезненной фантазии переучившегося подпоручика, который и моря как следует не видел да и пороху по-настоящему не нюхал. Он сказал Давыдову, что если эти финтифлюшки плохо повлияют на стрельбу, то подпоручик будет немедленно отстранен от должности и отдан под суд. На что Давыдов с усмешкой ответил:

— А если орудия будут стрелять точнее, командира отряда наградят.

Вскоре в Або пришли две торговые шхуны, их шкипера и лоцман Петерсен предупредили коменданта Або генерала Рамзая о приближении союзной эскадры.

Два русских парохода и десять канонерских лодок вышли к бонам, перекрывающим фарватер, и вытянулись в одну линию носами в сторону неприятеля.

К Або двигалось пять больших военных кораблей.

На мачтах пароходов и канонерок медленно поднялись военные флаги и замерли у топов стеньг, означая, что корабли принимают бой.

Боже, как долго тянется на море время! Сначала за горизонтом появился дым, потом через час стали показываться мачты, наконец стали видны и корпуса кораблей. А люди у орудий стоят, смотрят и ждут. Корабли увеличиваются в размерах, и вот, дойдя до острова Виткари, на расстоянии более 2000 сажен от бонов они медленно разворачиваются, и теперь видно, как за кормой у каждого вскипают буруны от работающих винтов.

Алексей представил, как стальные шатуны паровых машин ритмично ходят вверх-вниз, вращая толстый коленчатый вал; он соединен муфтой с гребным валом, проходящим через дейтвудную мортиру в ахтерштевне корабля, облицованную торцами бокаута (придумала же природа дерево: оно медленно изнашивается от трения по металлу, а вода служит отличной смазкой). На конце вала насажен гребной винт, он вращается, гонит от себя воду и толкает корабль вперед.

Винт вращается, вращается…

На бортах кораблей вспухли белые клубы дыма, по гладкой воде пробежала рябь, грохот залпа прокатился, ломаясь между островами, и замер вдали. В небе появилось нарастающее разноголосое шипение.

Канонир Иван Ерыгин, тот, которого подобрали в шлюпке, ныне определенный на гребную флотилию, мрачно сострил:

— Кума летит.

Звонко дрогнула вода. Перед носами лодок взметнулись и опали белые столбы. Потом судорожные удары донеслись с глубины. Это взорвались на дне упавшие бомбы.

Еще необстрелянные бородатые ополченцы в папахах нервно глотали слюну, и некоторые украдкой крестились.

Ерыгин проворчал:

— Снова здорово! Ближе не подойдут. Боятся. Будут палить сдалека. Ядер много, пороху тоже, а храбрость надо занимать.

— Уж лучше по нас, чем по городу, — произнес кто-то из гребцов.

На острове Рунсала взметнулось пламя, ударила трехорудийная батарея единорогов, снятых со старых, пришедших в негодность канонерок. Ядра батарей легли с большим недолетом, и батарея огонь прекратила.

Снова борта кораблей окутались дымом, и по шхерам запрыгал грохот. Бомбы упали в воду ближе к канонеркам. Они же, имея слабые орудия, молчали.

Ерыгин пояснил:

— На земле хуже. Кума упадет, крутится, шипит да как ахнет. Хорошо, есть ямка. Лежача она не бьет, а на ровном месте от нее разве крестным знамением защитишься. А здесь бульк — и на дно…

— А как в лодку угодит? — обреченно спросил один из ополченцев.

— Чему быть, того не миновать. Зато бог сразу грехи отпустит.

Снова залп, нарастающее шипение, и головы медленно вдавливаются в плечи. Слышны вздохи и бормотания.

Взлетают и опадают столбы воды. Белеет всплывшая вверх брюхом оглушенная рыба. Бомбардировка длится час, второй. Людей охватывает нервная дрожь. Гребцы начинают ворчать, переругиваться. Корабли стало плохо видно за пеленой порохового дыма. А бомбы все падают и падают возле канонерок, обдавая людей брызгами воды. Вот одна упала возле самого борта и взорвалась под килем. Лодку подбросило…

Ерыгин повернулся и крикнул командиру лодки:

— Ваше высокородие, а что, если выскочить поближе да хоть чуток поговорить по душам? Мочи нет, как коровы на бойне!

Командир канонерки ничего не ответил. Ерыгин непонятно пожал плечами. Гребцы мрачно молчали. Немного позже командир канонерки стал запрашивать у капитана 1-го ранга Акулова разрешение на вылазку. Тот долго размышлял и наконец поднял на рее флаг: добро.

На лодках началась суета, доносились команды, загремели разбираемые весла.

— Весла на воду!

— Навались. И — раз! И — два!

Три лодки вышли из-за бонов и направились к головному кораблю неприятеля. Он тотчас перешел на беглый огонь. Теперь ядра с ревом проносились над головами.

Наконец, когда дистанция до кораблей стала достаточной, канонерки дали нестройный залп, второй, третий. Давыдов увидел, как на флагмане обрушилась брам-рея и по палубе заметались люди. С моря шла зыбь, но ядра канонерок, как показалось Алексею, ложились точнее, чем на прежних стрельбах.

Стоявший рядом с флагманом корабль спешно поднял якорь и, распушив форштевнем белые усы пены, пошел навстречу канонеркам. Вскоре с его носовых орудий брызнула картечь, с канонерки, идущей слева, донеслись крики раненых.

Лодки развернулись и пошли обратно, отстреливаясь кормовыми пушками. В ответ грянул залп со стоявших за бонами канонерок, и вражеский корабль стал разворачиваться. В это время по нему открыли огонь обе батареи острова Рунсала.

Когда лодка Давыдова проходила мимо флагманской канонерки, Давыдов посмотрел на Акулова, тот хмуро покосился на него, приложил к глазу подзорную трубу, опустил, подумал и зычно крикнул:

— Молодцы, ополченцы! По чарке каждому!

В ответ нестройно прозвучало «ура».

После трехчасовой пальбы по русским гребным канонерским лодкам эскадра союзников ушла в море, ведя один корабль на буксире. Во время вылазки на канонерках было четверо убитых и восемь раненых. Больше никаких потерь защитники Або не понесли.

Вскоре последовало высочайшее благоволение, и грудь капитана 1-го ранга Акулова украсилась еще одним орденом, а всем нижним чинам было даровано по рублю.

Лето клонилось к концу, а союзники ничего существенного, кроме штурма Бомарзунда и атаки на Або, больше не предпринимали.

Главные русские базы на Финском заливе стояли спокойно, и гарнизоны их занимались в основном оборонительными работами.

В английском адмиралтействе шли бесконечные разговоры о Свеаборге.

Одни называли его северным Гибралтаром и предлагали присоединить к британской короне. Другие доказывали его неприступность. Третьи настаивали подвергнуть его жесточайшей бомбардировке, с тем чтобы за зиму русские не сумели восстановить разрушений.

Шли прения и дебаты. Затем лорды адмиралтейства предписали адмиралу Нэпиру созвать военный совет, но французские силы уже покинули Балтийское море, и Нэпиру ничего не оставалось, как последовать за ними.

Из Кронштадта вышла эскадра пароходо-фрегатов: «Камчатка», «Храбрый», «Богатырь», «Грозящий», «Рюрик», «Смелый» и винтовой фрегат «Полкан». Они шли открытым морем, надеясь встретить оставшиеся для корсарских набегов вражеские крейсера. Эскадра благополучно пришла в Свеаборг, там к ней присоединились пароходо-фрегаты «Отважный», «Олаф» и «Гремящий». Обследовав весь Финский залив и русскую часть Балтийского моря, эскадра вернулась обратно, доложив, что воды свободны от неприятеля. На этом военная кампания в навигацию 1854 года закончилась.

Англия встретила свою эскадру раздражением и насмешками, все газеты острили кто во что горазд: «Гора родила мышь», «Вместо кита Нэпир поймал салаку», «Пришел, увидел и не победил». Одна газета, видимо под влиянием английских коммерсантов, чьи товары и капиталы пострадали в Финляндии, противопоставила действия Нэпира и деятельность Веллингтона: последний поражал вооруженного неприятеля и щадил частную собственность, а Нэпир щадил вооруженного неприятеля и поражал частную собственность. «Таймс» писала, что «английские пушки не говорили в Балтийском море. Они, правда, шептали под Бомарзундом, но вся Европа ждала того, чтоб голоса их раздались перед Кронштадтом и Свеаборгом… Трудно было нанести военной чести Англии на море более тяжкий удар, чем тот, который нанесли ей события в Балтийском море».

Возмущалась и французская печать: «Шум на Западе, конечно, не соответствовал успеху на Аланде. Награды были несоразмерно велики».

Адмирал Чарльз Нэпир был отстранен от командования флотом и отдан под суд. Ему на суде с большими усилиями удалось оправдаться, но авторитет его был потерян. Вместо него командовать эскадрами были назначены адмиралы Дондас и Пено.

Глава IVСПОЛОХИ

Между островами по гладкому льду ветер струями гонял снег, словно не зная, куда его деть, и наконец наметал причудливые сугробы на прибрежных камнях, облепил борта кораблей, уныло вздымающих в небо куцые мачты со снятыми стеньгами.

Острова голы, безжизненны, под ударами ветра гнутся стволы берез и осин, и только сосны еще борются с ветром, отмахиваясь своими лохматыми лапами.

Сторожевых постов на островах нет. Они сняты. Никто до весны не сможет войти в Финский залив, а по воздуху люди еще летают плохо.

На отлогом берегу высятся над сугробами носы вытащенных на зиму гребных лодок.

Задолго до рассвета в казармах Свеаборга зажигаются фонари. Разносятся в морозном воздухе хриплые голоса унтер-офицеров, выгоняющих матросов и солдат на фортификационные работы, на расчистку от снега крепостных амбразур, палуб кораблей и улиц поселка.

Унтерские крики не смолкают до темноты и на учебном плацу, где солдаты упражняются в строевом шаге, штыковом бою, и в крепостных казематах у орудий.

По всему побережью до Петербурга мерзнут на своих постах 22 офицера и 460 нижних чинов, обслуживающих станции сигнального телеграфа. Со скрипом колышутся на ветру, брызжа ледяной крошкой, поднимаются и опускаются на телеграфных мачтах сигнальные доски и шары, передаются депеши, распоряжения.

Лошади с заиндевевшими мордами волокут на санях деревянные столбы и катушки с медной проволокой. Солдаты и рабочие долбят ломами промерзшую землю, устанавливают столбы, подвешивают к ним проволоку. Это тянут линию электромагнитного телеграфа, за устройство которого взялись только в ноябре 1854 года.

Морозы сменяются оттепелями, оттепели — снегопадами. Тысячи людей не успевают расчищать дорогу. А по дорогам движутся обозы, стоит крик, ругань и часто слышно:

— Куда, братцы?

— Осадные пушки в Ригу из Свеаборга везем.

— А вы откуда с такими же пушками?

— Из Риги в Свеаборг.

В бесчисленных канцеляриях морского и военного ведомств скрипят перья, шелестят бумаги, издаются циркуляры, приказы, распоряжения, инструкции…

Поздно вечером гаснут в казармах огни. Измотавшиеся за день солдаты и матросы валятся на соломенные тюфяки, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, забываются глухим сном. Гаснут огни поселка, и на все вокруг опускается ледяная тоска.

До утра не могут заснуть только маркитанты. В задубевшие от мороза двери их изб то и дело ломятся пьяные денщики, требуя для господ офицеров новые штофы водки.

В офицерских избах стоит густой, как осенний туман, табачный дым. Горят свечи. На бревенчатых стенах колышутся лохматые тени. Где идет карточная игра без азарта, от скуки, озлобленно и равнодушно. Где тренькают на гитаре и клянутся друг другу в вечной любви или, развалясь на топчанах, ведут пьяные разговоры без начала и конца.

И так до утра над казематами, казармами и поселком колобродит злая тоска. Это не только от стужи, ветра и одиночества, хотя это тоже причина. Это от другого… Как бы ни резались в карты, что бы ни пели и ни пили, разговор все время возвращается к Севастополю.

В одной рубахе, накинув на плечи полушубок, за столом напротив Давыдова сидит ротмистр Воронин. Усы его растрепались и походят на старые кисточки для бритья, нечесаные волосы стоят дыбом, голова так отяжелела, что лицо, подпертое кулаком, все перекосилось, словно не имеет костей. Ротмистр смотрит на Давыдова с мутной пьяной ненавистью и, наверно, уже плохо различает своего собутыльника. Здесь же за столом мичман Папа-Федоров, с которым весной Давыдов случайно познакомился в Кронштадте. Летом его назначили на 120-пушечный парусный корабль «Россия», стоявший в Свеаборге.

У Давыдова сегодня тоже тошно на душе. Отец хоть и крепкий, но все-таки старик, он простудился при форсировании Дуная, месяц болел, вернулся домой, кашляет, хиреет, доктора подозревают чахотку.

Письма матери полны тревоги, но что-то она в них недоговаривает. Почти в каждом своем письме Алексей спрашивал, не наезжала ли к соседу в гости Полина — она обещалась бывать там и навещать Давыдовку. Мать писала обо всем, но о Полине ни слова…

Воронин положил руку на стол и показал трясущимся пальцем на письмо:

— Спрячь письмо, Лекс. Все время грустить — и водки не хватит, сам раньше окочуришься. Так я говорю, Папа-Федоров? Вы, моряки, в этом деле разбираетесь.

— Мы в любом деле разбираемся.

— А чего ж в Черное море союзный флот пустили? Турок под Синопом расколошматили? Да! Значит, молодец для овец, а на молодца и сам овца…

— Семен, не надо, — простонал Давыдов.

Папа-Федоров усмехнулся, поднял стакан, посмотрел сквозь него на свечу, опрокинул в рот и, морщась, стал драть зубами вяленую рыбу, выплевывая на пол чешую. Потом вынул из кармана белоснежный батистовый платок, обдав собутыльников неожиданным, забытым запахом дорогих тонких духов, утер губы и ответил вопросом:

— А почему вы к Севастополю чугунку не проложили? На кобылках много не навозишь.

— Дорогу, говоришь, чугунную? Да она уже давно золотая, эта дорога! Каждый помещик ее поближе к своему имению тянет, и купчишки не отстают. Несколько верст рельсов положат, смотришь — а у чиновника новый особняк, как чирей вскочил, и даже не чесалось ни в одном месте.

— То-то и оно-то, господин ротмистр, — ответил мичман, следя, как Давыдов разливает остатки водки по стаканам; задумался и, усмехнувшись, сказал: — Незадолго до войны генерал-адмирал великий князь Константин не одну пару туфель сбил о порог кабинета его императорского величества, деньги на строительство флота просил. Долго упрямился государь и наконец смилостивился, отпустил. — Мичман вытянул вперед сложенные в пригоршню ладони, посмотрел на них и отмахнулся: — Не-ет, в пригоршне их было, конечно, не унести, но, в общем, в фуражку бы уместились. Думал-думал генерал-адмирал, как разумнее сии деньги употребить, со штабными советовался, и порешили отнести их на издание журнала «Морской сборник», ибо ни на что другое их не хватило.

— Отличный журнал… — заметил Давыдов.

В голове у него гудело, словно работала какая-то тяжелая машина… Но вот в памяти появилась Полина. В последнем письме она просила присылать ей письма покороче и интереснее, а то их трудно читать самой, да и в обществе их не понимают. Что же ей писал Давыдов? Никак не вспомнить… да и спорщики за столом мешают сосредоточиться.

— А вот когда жареный петух клюнул, — продолжал Папа-Федоров, — то сейчас на петербургской и финских верфях сорок паровых винтовых канонерок заложили. И деньги нашлись, и машины, и мастеровые… А до этого — на-кася, выкуси. А везде балы, приемы, английские парки, дворцы и мужичье беспортошное. Тьфу! Казнокрад на казнокраде в департаментах…

Давыдов морщился, закрывал глаза. В голове ритмично гудело, и он никак не мог вспомнить, что он писал Полине и почему ей неинтересно читать… Но снова прямо в ухо гудит ротмистр Воронин:

— Дурацкая война! И все из-за склоки греческих попов с латинскими в Иерусалиме? Как бы не так. А толку-то? Ну, взяли Бомарзунд, подержали и сами же оставили. Англия на месте, Франция на месте, Россия тоже, а несколько тысяч наших и ихних мужиков как корова языком слизнула, а заодно двести тысяч бомб и полсотни тысяч пудов пороху. А дальше? Ну возьмут Севастополь, а в Крыму им все равно не удержаться. И они и мы это понимаем… Да что мы, господа, всухую сидим? — И Воронин заорал так, что замигала на столе свеча: — Остап, каналья, спишь? Ко мне!

За дверью в прихожей загремело что-то железное, наверно ведро. На пороге появился заспанный денщик и осовело уставился на пламя свечи. Он, видно, тоже наприкладывался, пока бегал к маркитанту.

— Я плачу́, — заявил Папа-Федоров. — Мой черед.

Взяв деньги, денщик ушел. Вместе с клубами морозного пара в комнату ворвался свежий воздух, и все трое несколько раз жадно вздохнули. Воронин покосился на запертую дверь, на замерзшее окно и произнес мрачно и глухо:

— Может, зря тогда как бараны стояли, подставив лбы? — Он многозначительно кивнул на окно.

— Где — там?

— На Сенатской.

— Я тогда пешком под стол ходил, — ответил Давыдов.

— А я еще на коленях кормилицы лежал, — сказал мичман.

— Ну, а я уже до стола дотягивался, — заметил Воронин. — И что? Все равно за все отвечаем мы. Они лбы напрасно подставляли, а теперь чужие ядра в наши головы летят. Кто бы что ни делал — отвечаем мы. Мы, а не бог и не… а впрочем… — Воронин махнул рукой и стал набивать трубку.

Все трое помолчали, и Папа-Федоров вздохнул:

— Не знаю. Ничего не знаю. Но только вы правильно изволили заметить, господин ротмистр, насчет чирьев, что без почесу вскакивают. Да не на чиновников одних такая напасть. Вся Россия в чирьях, и мы прежде всего, хоть и в душистые платочки сморкаемся.

С грохотом распахнулась дверь, и в клубах пара, как пушечное ядро, влетел Остап, заорав во все горло:

— Ваши благородия! Ой, лихо будэ: знамение на небе! Бачьте сами!

— Какое там, к черту, знамение в этой дыре?

Накинув на плечи полушубки, офицеры вышли из избы. Морозный воздух защекотал в ноздрях, мелкими иголками побежал по телу. Снег был зеленым с фиолетовыми оттенками, а над дальним лесом в огромном, будто простуженном небе пылал призрачный беззвучный пожар. Розовые языки пламени заливали зеленые волны, их сменяли фиолетовые, расходящиеся веером лучи, и вдруг незаметно все переходило в мягкое лазурное свечение.

Постояли, оцепенев, трезвея на морозе, зачарованные музыкой света, потом Воронин проворчал:

— Болван, тоже мне знамение! Сполохи это. Спо-ло-хи. Давыдов, ты ученый, объясни дураку.

Не отрываясь от зрелища, которое он видел впервые в жизни, Алексей сказал:

— Это северное сияние. Про гальванизм, электричество что-нибудь слышал?

— Да, что-то говорили солдаты из гальванической роты.

— Грозу-то, надеюсь, летом видел?

— А як же.

— Так это тоже беззвучная гроза высоко в небе и далеко на севере, как зарницы. В общем, научное явление. У вас на Украине этого не бывает, а здесь часто. Книги надо читать.

— Я по-книжному не разумею…

— А раз не разумеешь — марш к маркитанту! — рявкнул Воронин.

Визжа сапогами по снегу, денщик убежал с задранной к небу головой.

Постояли еще, пока озноб не затряс тело и не застучали зубы. Откуда-то издалека донесся протяжный вопль.

— Кажись, беда: тонет кто-то, — сказал Давыдов.

— Какое там тонет? Лед толще фута и как чугун. Пьяный горланит. Пошли, — ответил мичман.

Распахивая дверь, Воронин признался:

— А порой хочется уйти в лес, где только снег и деревья, сжать кулаки и орать, орать, чтоб искры из глаз сыпались и глохли уши.

Ночь Давыдов спал плохо. Мутило. Гудело в голове. Часто просыпался, видел, как плавало в темноте заиндевелое окошко; оно то серебрилось, то розовело. Наверно, все еще гуляли по небу сполохи.

Алексей никак не мог вспомнить, что писал Полине, а настрочил целых десять страниц своим мелким, развалистым почерком. Потом забылся и увидел сон. Прямо на него, вздуваясь и проваливаясь на волнах, идет огромный корабль. Канонир Ерыгин дергает спусковой шнур, и все осечки. Кто-то вопит: «Таран!» Но в это время корабль подскакивает вверх, его мачты рушатся с треском и грохотом. Он валится набок. Волна подхватывает лодку Давыдова и опрокидывает… Алексей проснулся, сел и вспомнил: он писал Полине, что занимается новым оружием — подводными минами. Почему ей неинтересно читать? А вот ему все нравится в ее письмах, и сообщения, где была, чем угощали, кто кому сделал предложение и кто кому наставил рога, какие забавные собачки у тетки Евдокии Акимовны Штерн… Милые, милые беспечные письма…

Давыдов сейчас вполне может взять отпуск и уехать в Москву, Давыдовку, увидеть Полину. Уезжают же офицеры гулять в Петербург или Гельсингфорс, один даже в Киев отправился…

Снова навалился сон. Ритмично гудит в голове. Машина работает, тяжелая, большая, чугунная… крутится, крутится. Корабельный винт вздымает за кормой бурун. Что-то душит Алексея. Он переворачивается на другой бок, на спину, на живот. Холод покалывает обнажившиеся ступни, а шее душно. Давыдов сел, содрал намотавшееся на шею одеяло и вдруг вскочил, навалился на стол. Зазвенела неубранная посуда.

Гребной винт крутится, крутится, и, если на его пути попадет канат, веревка, он начнет ее наматывать на себя… А если к веревке прикреплена мина, винт затянет ее под корму корабля, и все! И не надо часто-часто ставить мины.

Шарил руками по столу, искал огниво… Не нашел, нащупал вилку и стал царапать ею по доскам стола.

Утром лениво ругал денщика за скверный завтрак, жевал и пытался вспомнить, какая дрянь снилась этой ночью. Потом заметил на столе корявые царапины, вроде как буквы; видно, вчера кто-то, мичман или ротмистр, развлекались. Велел денщику выскоблить стол, а то от него кислятиной несет. И, уже одевшись, от порога снова вернулся к столу, сел и, не снимая фуражки, долго разглядывал царапины и наконец прочел: винт… веревка… мина.

Несколько дней и ночей провел Алексей за столом, рисовал, чертил, писал, рассчитывал. Прохор, денщик его, рассказывал своим дружкам, что у его подпоручика белая горячка, но у господ она проходит не по-людски. Люди обычно чертиков видят, а подпоручик на бумаге волосатых чертиков рисует. Потом полдня ходит по избе, ничего не видит и на стены натыкается.

Узнав, что прибыл с обозом из Петербурга штабс-капитан Сергеев, Алексей направился к нему. Нашел его в гальванической мастерской. В большом деревянном сарае стоял собачий холод и сильный туман. Он образовывался от дыхания людей и ведер с горячей водой, которые приносили в сарай для отопления. Разводить огонь в сарае было строжайше запрещено: в мастерской заряжали мины.

Лицо Сергеева задубело от мороза, веки были такими тяжелыми, что, казалось, закрой он глаза — и тотчас заснет на ходу.

Алексей разложил перед ним свои чертежи и рисунки, долго объяснял. Тот равнодушно выслушал и ответил:

— Возражать тут нечему. Надо проверить. Но когда? Мы сделанные мины снаряжать не успеваем, еще людей надо обучать, как с ними обращаться. Кроме этого, у нас и так уже несколько типов мин. Две мины профессора Якоби, поручика Борескова, несколько типов Нобеля, и все разные: гальванические, пиротехнические, ударные, гальвано-ударные. И с каждой нужно свое деликатное обращение, иначе взорвется в руках. Недавно один купчик, пользуясь высокими протекциями, навязывал еще новую мину — летучую. Она-де будет лететь по поверхности воды, при ударе о борт корабля погружаться ему под киль и там взрываться. За это купец требует кучу денег, после чего обещает приступить к опытам. Для употребления этих мин он предлагает построить пароход, железный внизу и деревянный наверху. Пароход будет погружаться до уровня воды и после по воле капитана всплывать. А как это осуществить на самом деле, купец не объясняет. Деньги требует… за кота в мешке.

— Я же не требую денег, — перебил Давыдов. — Уж если на то пошло, я могу изготовить партию мин за свой счет.

Сергеев закрыл тяжелые веки — показалось, вот-вот заснет, — потом покачал головой:

— Когда ты был в Або, приехал камергер двора статский советник Вонляровский с минами собственного изготовления. Одни надо было сначала прикреплять к корпусу вражеского корабля, вторые — похожи на твою. Мы рассмотрели эти мины, от первых отказались, вторые признали опасными в употреблении, но поскольку они уже были изготовлены, то решили выставить их у Поркалаудда.

— Дай мне людей, я сам изготовлю свои мины.

— Видишь, вон они, люди, в мастерской. С ног валятся. Сейчас один напутает что-либо — и все взлетит на воздух. Надо за их работой следить и следить. Многие еще не понимают, что делают. Темнота. Мы по петербургским и гельсингфорсским аптекам и частным домам пробирки, стеклянные трубки и даже градусники собирали, чтобы запалы делать.

Сергеев встал и, возвращая бумаги Давыдову, сказал:

— Сейчас, пользуясь нашей нуждой, из-за границы проектами засыпают. Недавно моряки еле отговорили великого князя Константина покупать у американца Паско проект плавучих батарей, потому что у нас свои проекты есть не хуже, только бы строить. Француз, понимаешь, француз Трамблан предложил проект какого-то фантастического судна. Свои засыпают проектами. Тоже их понимать надо: хотят помочь родине как могут. Одни в ополчение идут, другие, как граф Алексей Толстой, собирают пожертвования, третьи предлагают свои идеи. А нам сейчас буквально из соплей нужно делать оружие. Ты, Алексей Павлович, в минном деле разбираешься. Помогай, ибо все равно заставлю через адмирала.

Сергеев и Давыдов пошли вдоль столов и верстаков. Возле них, грея дыханием голые руки и танцуя на месте, работали солдаты и мастеровые гальванической роты.

На ходу Сергеев объяснил, что корпуса мин делать толстыми, как пушечные стволы, нельзя, они тонут, а в минах с тонкими корпусами порох не успевает сгореть, как мина лопается, и взрыв получается слабым. Затем штабс-капитан рассказал, что часть мин, устанавливаемых на судоходных фарватерах, делают гальваническими. Они будут взрываться включением тока с береговой минной станции. Расходуется очень много проводов, и нельзя ли один провод заменить морской водой — она ведь проводит электричество?

До самой весны Алексей работал со штабс-капитаном Сергеевым и штабс-капитаном Зацепиным. Благодаря этим трем энтузиастам были усовершенствованы конструкции мин. Сергеев изобрел разъединитель, отключающий взорванную мину от электрической сети остальной группы мин, присоединенных к одному магистральному проводу. Они сумели использовать морскую воду в качестве второго проводника. Они работали, ссорились, спорили, помогали и мешали друг другу, не думая, что многое, сделанное ими, окажется первым в истории. Им было не до этого.

Вся Россия с тревогой смотрела на юг, где пылал главный пожар войны, и успешные действия наших войск на Кавказе и на Дунае не могли облегчить участь Севастополя. Никто не сомневался, что весной, с началом навигации, союзный флот с новыми силами ворвется в Балтийское море, чтоб взять реванш за неудачи прошлого года, чтоб отвлечь внимание от Севастополя.

По ночам Давыдов изобретал, к утру рвал бумаги, денщик собирал и снабжал дружков бумагой для самокруток. Алексей написал адмиралу Глазенапу проект под названием «Легкий очерк способа обороны шхер», в котором предлагал ставить на фарватерах сети с прикрепленными к ним минами, а другие проходы между островами замаскировать щитами на понтонах.

Этот проект так и остался в архиве штаба Глазенапа, и, может, не только из-за бюрократической волокиты, а просто от нехватки сил.

Давыдову удалось изготовить устройство, воспламеняющее заряд мины одновременно в нескольких местах, что ускорило сгорание пороха и усилило взрыв мины. Несколько таких мин было сделано.

Затем Давыдов изобрел бомбическую мину. Это было два толстых чугунных полушария, прочно соединенных друг с другом. Их Алексей собирался устанавливать у берега на мелководье, где возможна высадка десанта. Он вспомнил, как в деле под Або канонерскую лодку подбрасывало от взрывов английских ядер на глубине. Бомбическая мина, затаившись на мелководье, своим взрывом била в корпус вражеских шлюпок, а массивные чугунные осколки вылетали из воды и поражали рангоут и людей. За зиму Алексей несколько раз ездил в Гельсингфорс и Або. Для мин требовались чугун и литейные мастерские. К весне удалось изготовить два десятка бомбических мин. Алексей писал отцу отчаянные письма: просил денег, но хозяйство в Давыдовке приходило в упадок, хотя отец и посылал деньги сыну.

К открытию летней навигации 1855 года от лихого гусара и флотского артиллериста не осталось и следа. В Свеаборге работал усталый человек с закопченным лицом, с черными от чугунной пыли, натруженными руками. Приходилось многое делать самому, а порой, когда и были рабочие, все равно оказывалось быстрее и легче сделать все самому, чем обучить неграмотного парня, знающего за всю свою жизнь только деревянную соху да вожжи.

Больше всего Давыдову помогал Иван Ерыгин. Он оказался очень смышленым мужичком, на военной службе ухитрился обучиться грамоте. Ерыгин был комендором, и, когда стали готовить к спуску на воду канонерские лодки, помогать Давыдову он уже не мог. К тому же командир канонерки и командир отряда на минные приготовления смотрели недоброжелательно, считая это фантазерством. Кроме этого, все солдаты и матросы занимались ремонтом укреплений Свеаборга. Запущенное с 1808 года крепостное оборудование за год восстановить было трудно.

Вновь заграничная пресса подняла трезвон, заявляя, что новый поход союзного флота в Балтийское море благодаря принятым мерам будет походить на увеселительную прогулку больше, чем на боевую кампанию, потому что вновь назначенные адмиралы Дондас и Пено — не чета прошлогодним неудачникам. Человеческая память коротка: издатели газет забыли, что год назад то же самое, теми же словами они писали об адмирале Нэпире.

Как только сошел лед, минеры во главе со штабс-капитанами Сергеевым, Зацепиным и поручиком Давыдовым вручную при помощи самодельных приспособлений установили на подходах к Свеаборгу 994 мины различных систем и назначения, в том числе и давыдовские.

В первой половине апреля английский флот в составе 63 боевых кораблей вошел в Финский залив. В первых числах мая к нему присоединилась французская эскадра.

Пораженные невиданным упорством защитников Севастополя и даже сомневаясь в успешном окончании войны, союзники надеялись посылкой громадных сил в Балтийское море оттянуть русские войска к финским берегам.

От имени своих правительств адмиралы Дондас и Пено объявили блокаду всех русских портов. Флот союзников был пополнен паровыми канонерками, судами с тяжелыми пушками — бомбардами и плавучими батареями.

Осудив перед отплытием прежнюю тактику Нэпира, оба командующих, придя в Финский залив… последовали примеру предшественника. Вновь начались бесцельные блуждания по морю и стрельба из пушек по береговым казачьим разъездам и станциям сигнального телеграфа.

Затем союзный флот подошел и встал на якоре у Кронштадта. Постояв немного, командующий выслал парламентеров с просьбой отвести для англичан нейтральный клочок земли, чтобы экипажи могли предаваться своей любимой игре в крикет, в чем командующему было отказано.

В двух милях от Ораниенбаума союзники обстреляли несколько финских барок, потом попытались подойти к Сестрорецку, но, заметив в воде мины, ограничились вялой стрельбой наугад.

И снова, как в прошлом году, из Петербурга в Ораниенбаум потянулись вереницы любопытных горожан.

Однажды публику привлекло странное зрелище. Один из наших кораблей, стоящий на боевой позиции, поднял флаги расцвечивания, корпус его облепили десятки шлюпок и катеров, потом с его палубы ветер донес звуки менуэта и мазурки. В подзорные трубы были видны на корабле танцующие пары, пестрели платья женщин и развевались перья на их шляпах. Командир корабля устроил на палубе бал.

В перерывах между танцами кавалеры провожали своих дам на полубак и показывали оттуда вражеские корабли. Дамы обмахивались веерами, а кавалеры выкуривали по папироске. Затем капельмейстер вновь взмахивал палочкой.

Озадаченные суетой шлюпок у корабля, англичане послали один пароход на разведку. Танцы на корабле прекратились, прозвенела боевая тревога, из раскрывшихся портов корабля выдвинулись дула пушек.

Немного не дойдя до дистанции пушечного выстрела, пароход остановился, и с палуб наших кораблей можно было видеть на его мостике матросов и офицеров с подзорными трубами. Снова грянула музыка. Постояв немного, пароход вернулся к своей эскадре и стал на якорь.

Вскоре адмирал Пено донес своему правительству:

«Мы стоим против неприятеля деятельного, умеющего усилить свои средства и наносить нам вред. Вы, верно, не оставили без внимания, что паровые канонерки, столь быстро построенные русскими, и которых число вскоре может увеличиться, совершенно изменили наше положение в отношении к противнику. Мы теперь должны думать не только о нападении, но и заботиться о собственной защите, потому что у русских больше канонерок, нежели у англичан».

Английские канонерские лодки были мощнее русских, но имели осадку 12 футов и действовать в шхерах не могли. Их плавучие батареи с 16 орудиями на каждой и с четырехдюймовой броней были грозной силой против крепостей, но имели тихий ход, плохую поворотливость; это затрудняло их плавание в шхерах, а для сопровождения батарей требовались дополнительные суда.

Конечно, сейчас горько читать о бале на корабле, в то время как на юге в крови и огне дрался восьмой месяц гордый Севастополь. И хотя Балтийский флот был сильнее Черноморского, он ничем ему помочь не мог. Введя свои эскадры в Балтику, англичане и французы тоже отвлекли часть своих сил от Севастополя. Выйти в бой с ними в открытое море первыми вряд ли было благоразумным, учитывая превосходство сил союзников. К тому же союзники не проявляли особой активности. Даже победа над ними в открытом бою ничего особенного не дала бы, она повлекла бы с обеих сторон большие потери. В самом лучшем варианте уцелевший после боя русский флот не смог бы дойти до берегов Англии и Франции и тем самым оказать на них стратегическое давление.

Мелкие десанты союзников, как и в прошлом году, грабили прибрежные деревни и искали лоцманов.

В конце мая прапорщик Свериков с полусотней солдат и четырьмя казаками близ Гангута подкараулил большой катер с десантом с английского парового фрегата «Косак», отсек десант от воды и в короткой рукопашной схватке обезоружил его, потом на виду у фрегата потопил катер. На следующий день фрегат вновь приблизился к берегу и, постреляв по Гангуту часа два, ушел, не причинив береговым сооружениям никакого вреда.

В другом месте десант на берегу встретили четыре финских крестьянина с дробовиками во главе с ленсманом Бриксеном. Этот крохотный импровизированный отряд вступил в бой, и противник ушел с берега, оставив на песке шесть трупов своих матросов.

В начале июня была попытка подойти к Выборгу и высадить десант около тысячи человек. В бой с кораблями неприятеля вступил пароход «Тосно» и 8 гребных канонерок. С десантных судов обстреливали остров Равенсари ракетами. После нескольких безуспешных попыток прорваться к Выборгу англичане ушли в море, потеряв несколько баркасов.

В средине июля 14 кораблей приблизились к Котке, жители покинули остров, и только мост, соединявший Котку с островом Ховенсари, охранялся дюжиной казаков. Они-то и вступили в бой с десантниками, поддержанными огнем корабельной артиллерии, ядрами которой был разрушен мост.

Не лучше обстояло дело у союзников и на Тихом океане. Все лето эскадра союзников искала русские корабли «Аврору», «Оливуц», «Двину», «Байкал», «Иртыш» и бот № 1. А их контр-адмирал Завойко увел в Татарский пролив, где отряд наконец был обнаружен флотом союзников. После короткого боя союзная эскадра, решив, что русские корабли заблокированы, отошла. Дело в том, что англичане и французы считали, что Татарский — пролив, не имеющий другого выхода. А корабли адмирала Завойко вышли из пролива к северу, и эскадра союзников осталась с носом. Командующий союзной эскадрой контр-адмирал Прайс покончил жизнь самоубийством.

Но было ясно, что рано или поздно под давлением прессы и руководящих кругов Англии и Франции, недовольных нерешительностью адмиралов Дондаса и Пено на Балтийском море, союзники решатся на серьезные действия.

Глава VСОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ СВЕАБОРГА

В тихие летние утренние часы шхеры представляют собой зрелище, способное взволновать воображение самого уныло настроенного человека. Утренняя, пронизанная солнцем дымка сливает небо с водой, стирает линию горизонта и создает впечатление безграничности пространства. Неба от воды не отличить. Горбатые, скалистые, выпуклые острова, без искажений отраженные в зеркально чистой воде, являют собой миры, парящие в пространстве. Их много, и, наверное, люди, живущие в этих краях, должны обладать дальнозоркостью, потому что взор человеческий, скользя от одного острова к другому, невольно устремляется все дальше и дальше в бесконечность. И, глядя на панораму шхер, ничуть не удивишься, если тебе покажется, что весь этот мир голубого и золотистого пространства с овальными, шаровидными и другими причудливыми материальными телами начнет всплывать вверх, полетит куда-то в сторону или опустится и поплывет беззвучным хороводом. У него нет точки отсчета, у него нет начала и конца ни во времени, ни в пространстве. Находясь в этом мире, невольно отрешаешься от всех земных — срочных и несрочных, красивых и некрасивых, порой кровавых дел.

Алексей Давыдов вместе с командиром отряда гребных канонерских лодок стоял на скалистой вершине крохотного островка. Островок был словно макет знаменитого вулкана Фудзияма, сошедшего в шхеры с японских акварелей.

К востоку от островка были видны гребные канонерки; они выстроились в линию, перегородив собою пролив. Весла положены по бортам; лодки стали похожи на диковинных птиц, дремлющих на поверхности воды.

В тишине, нарушаемой только щебетом птиц, слышен приглушенный говор людей, находящихся на лодках. В этой утренней прозрачности голоса людей доносятся до островка, кажется, независимо от расстояния.

К западу от скалы, на которой стоял Алексей, раскинулся остров Сандгам. Давыдов смотрел на него с таким чувством, будто сам создал этот клочок земли. Ведь там — финские ополченцы-артиллеристы. За островом рисовались мачты 44-пушечного фрегата «Цесаревич», прикрывающего пролив, синели контуры 120-пушечного парусного корабля «Россия». Он сливался с очертаниями зданий и бастионов Свеаборга. За ними в дымке угадывался в виде вытянутого треугольника такелаж 74-пушечного корабля «Иезекииль». Из-за острова Кальф-Хольм поднимался дым парохода «Богатырь», оттянутого в резерв. Это были все морские силы, защищающие Свеаборг.

За две недели до этого в шхеры для рекогносцировки попытался войти английский фрегат «Амфион». Вперед себя он выслал три шлюпки, с которых непрерывно бросали лот, промеряя глубину фарватеров, и впередсмотрящие на носах шлюпок не отрывали взора от воды, пытаясь различить, не таятся ли в глубине мины.

Возле острова Сандгам фрегату пришлось, хоть и в отдалении, пройти мимо шести батарей, в возведении которых участвовал Давыдов. И каждая батарея, как только корабль неприятеля входил в зону огня, успевала дать по нему несколько залпов. Восемь ядер получил корабль, у него загорелась корма, обрушились реи на бизань-мачте. Фрегат отстреливался из новых тяжелых орудий.

Одним ядром была разбита в щепы шлюпка, остальные, даже не пытаясь подобрать плавающих в воде матросов, спешно погребли к фрегату. Тот развернулся и ушел в море.

Сейчас с моря шел союзный флот в 77 боевых вымпелов. Впереди двигались канонерские лодки. На носу каждой была установлена 11-дюймовая мортира. Они тянули за собой канаты четырехсотсаженной длины, концы которых были заведены на пароходы. Это было сделано на тот случай, если лодку подобьют и ее придется вытаскивать из зоны огня, не рискуя пароходами. За ними шли паровые канонерские лодки с двумя гаубицами большого калибра на каждой. Затем малые канонерки, вооруженные ракетами. Медленно ползли четыре плавучие батареи с шестнадцатью орудиями на каждой. За ними высился лес мачт корветов, фрегатов и десятилинейных кораблей. Выделялся флагманский корабль «Веллингтон» со своей высокой белой трубой.

Командир отряда опустил подзорную трубу, развернул карту и воскликнул:

— Куда они идут? В проливе между островами Реншер и Грохарн рифы и скалы!

— Поэтому мы там не поставили мины, — ответил Давыдов.

Действительно, на всех русских картах этот широкий проход между островами был обозначен опасным для плавания судов. Но союзники, видимо, сумели допросить захваченных в плен лоцманов и узнать минную и навигационную обстановку перед Свеаборгом.

Ожидали, что неприятельские корабли пойдут к Свеаборгу с запада, севернее острова Реншер, и там были установлены мины. Другое минное поле прикрывало подход к Свеаборгу с юго-востока.

Сейчас на Сандгаме в блиндаже минной станции следил за неприятельским флотом штабс-капитан Сергеев, готовый в любую секунду дать ток к запалам мин… Но противник оказался хитрее и в этот пролив не сунулся. На пульте подрыва мин запального поля лежали натруженные руки штабс-капитана Зацепина.

— А впрочем, все равно мин бы не хватило, — сам себе вслух сказал Давыдов, и ему стало совестно. Может, мало работали сами и заставляли солдат гальванической роты работать только по шестнадцать часов в сутки, а не по восемнадцать или двадцать? Может, надо было кланяться, требовать и умолять начальство дать дополнительные средства для изготовления мин и, может, зря сам Алексей не очень настойчиво просил отца прислать денег для дела, а не для кутежей? Приближается флот неприятеля, и сейчас начнется огненная потеха.

Не дойдя четырех миль, за пределом досягаемости огня свеаборгских орудий, неприятельский флот начал перестроение. В утренней тишине были слышны лязг цепей кораблей, становящихся на якорь, громкие команды офицеров. Потом шум перестроения прекратился, и донеслось пение псалмов: экипажи служили молебен. Наконец с флагмана ударил сигнальный выстрел. В ответ из Свеаборга донеслись тревожные звуки труб и рокот барабанов.

Бомбардирские лодки выплюнули в небо белые кольца порохового дыма: снаряды, оставляя в воздухе тонкий дымный след, по крутой дуге полетели в крепость. Канонерские лодки выдвинулись ближе бомбардирских и, ведя огонь из своих пушек, стали ходить по кругу, чтоб не попасть под крепостные ядра. Окутались дымом и другие корабли эскадры.

Началась непрерывная ожесточенная сорокавосьмичасовая бомбардировка Свеаборга, о которой впоследствии английский историк Коломб напишет в своей книге «Морская война»:

«Бомбардирование Свеаборга надо считать самым большим бомбардированием из всех, когда-либо предпринятых с моря».

От строя вражеской эскадры отделились два винтовых корабля и направились к острову Сандгам, за ними двигался фрегат. Заметив этот маневр, командир отряда, а вслед за ним и Давыдов поспешили к своим канонеркам. По пути Давыдов думал: как-то встретят финские ополченцы, стоящие сейчас на батареях острова.

А над Свеаборгом уже поднимались столбы пожаров — горели жилые дома.

Три корабля, следуя в кильватер, приблизились к острову и, не сбавляя хода, открыли огонь по батареям. Давыдов уже метался на носу канонерки, пытаясь разглядеть, как стреляют его финны. Батареи острова отвечали дружными залпами, и снаряды ложились или за кормой, или далеко впереди.

«Флот становится паровым, подвижным, а орудия все еще стреляют по методу Андрея Чохова и пушкарей XVI века. Неужели ничего нельзя придумать? Не может быть. Само время обязывает найти новый способ стрельбы. Кто же это сделает первым?» — думал Алексей. Внезапно он заметил, что корабли движутся на минное поле. Это видит сейчас и штабс-капитан Сергеев со своей минной станции… Но корабли, положив руль право на борт, стали обходить минное поле, удаляясь от острова. Может быть, в глубине спокойной, прозрачной, голубоватой воды, пронизанной чуть ли не до грунта яркими лучами солнца, впередсмотрящие различили затаившуюся опасность… Может быть, дело и в том, что большинство мин ставились днем и это нетрудно было заметить какому-либо лазутчику союзников, которые наверняка были на побережье и на острове.

Не пошел же флот союзников западным проходом, где мог обстрелять всеми огневыми силами кварталы Гельсингфорса, а об этом трубила зарубежная печать. Но там было сильное минное поле.

— И все-таки вы задачу выполнили! — сказал Алексей. — Противник скован в маневре, боится высаживать десанты и вообще приближаться к берегу!

Обойдя минное поле, описав широкую дугу, три корабля направились к проливу, в котором стояли канонерские лодки. Теперь все внимание Алексея было сосредоточено на комендорах. Они застыли, как изваяния, у орудий, пристально следя за приближающимся врагом. Отражаясь в спокойной воде, корабли казались вдвое больше и грознее. Вот сверкнули огнем их носовые орудия, и снова для экипажей канонерок, как в деле под Або, началось испытание огнем.

Шипели ядра, на палубы обрушивались столбы воды. Корабли приближались, их пушки стреляли, а на канонерках царило молчание: их пушки были менее дальнобойными.

Особенно нервничали гребцы. Они были вооружены кто старым кремневым ружьем, кто отпорным крюком, багром, кто топором на случай абордажной схватки, да и то через одного. Комендоры держались спокойнее — они были заняты наводкой и подготовкой орудий.

Еще весной Давыдов рассчитал и переделал лафеты кормовых орудий, чтоб они могли стрелять вперед навесным огнем через головы своих экипажей. Правда, при уменьшенных зарядах, так как иначе для стрельбы одновременно из носовых и кормовых орудий канонерки должны были вставать к противнику боком, подставляя под вражеские бомбы весь борт.

И опять пришлось яростно спорить с начальством. Начальство было отчасти право: навесная стрельба уменьшенными зарядами менее точна и представляет опасность для своих экипажей. Капитан 1-го ранга Акулов язвительно заметил:

— Это все-таки корабли, а не гусарские лошадки.

— Это не корабли, это каторги! — вырвалось у Давыдова.

После этого ему удалось спокойно посидеть над расчетами и чертежами: он получил за пререкание трое суток домашнего ареста, но его предложения все же приняли.

Алексей бросал частые взгляды на крохотный скалистый островок, на вершине которого им был устроен дальномерный пост; там был самодельный прибор из подзорной трубы и артиллерийского квадранта, соединенных вместе. Давыдов нашел двух грамотных матросов, которым удалось втолковать немудрые начала прямолинейной тригонометрии — графическое решение прямоугольных треугольников, одним из катетов которого была высота скалы над урезом воды.

— Дистанция? Как там дистанция? — доносились крики с других канонерок.

Давыдов смотрел на вершину острова. Вот на короткой мачте поднялся красный флаг, и Алексей, надрывая горло, крикнул:

— То-овсь! Цельсь!

Флажок исчез.

— Пли!

Словно кто-то поленом ударил Алексея по затылку, перед глазами засверкало, и все померкло. Через несколько секунд его подхватили, поставили на ноги. Давыдов открыл глаза, мрак развеялся. Знакомые лица матросов, за ними белые облака дыма, медленно оседающие к воде.

— Целы, ваш-высокородь? Вы же чуть под выстрел не попали, этак метнулись в сторону.

Один из гребцов, свесившись за борт, отпорным крюком ловил плавающую в воде фуражку. Вытащив ее, он встряхнул и протянул Давыдову; только тогда Алексей догадался, что это его фуражка. У орудий кипела возня, банили стволы, загоняли заряды, закладывали ядра.

Пахнущий сероводородом пороховой туман рассеялся, стало видно, как вражеские корабли, разводя белые усы пены, медленно разворачиваются.

— Держись, братцы, сейчас всем бортом вдарят!

Борта кораблей окутались дымом. Донесся грозовой раскат, зашипело, засвистело, вода брызнула сверху, снизу, с боков. Корпус канонерки задрожал, словно она с полного хода пошла днищем по камням.

Схватка длилась недолго. Корабли поворачивались к канонеркам кормой, но вот один остановился и поднял на ноке реи какие-то сигналы. Второй корабль дал задний ход и начал приближаться.

— Весла на воду! Навались! — без всякого приказа командира отряда закричали командиры лодок.

Неуклюжие артиллерийские каторги, как гигантские сороконожки, поползли к вражеским кораблям, сотрясаясь от выстрелов собственных орудий и разрывов вражеских бомб. Сквозь дым было видно, как от кораблей отлетали какие-то черные куски; над палубой остановившегося судна показался черный смолистый дым.

Взяв поврежденный корабль на буксир, англичане направились к своей эскадре, стараясь держаться подальше от огня сандгамских батарей. Преследовать их на гребных судах было бессмысленно, к тому же на помощь им бросились паровые канонерские лодки. Каторги вернулись в пролив.

Давыдов попросил матросов вылить ему на голову ведро воды. От этого звон в ушах и головокружение стало меньше. «Надо ж, такая глупость! — подумал он. — Всех несколько раз предупредил, чтоб остерегались при стрельбе кормовых орудий, и сам первый и единственный сунулся под ствол! Еще немного — и оторвало бы голову…»

Канонада не смолкала. Весь Свеаборг был окутан дымом, со стороны казалось, что там горят и камень и земля. Но сквозь дым мелькали огни ответных выстрелов. Крепость отвечала скорее не для того, чтобы поразить неприятеля, а для того, чтоб показать, что она держится.

В полдень огромный дымный гриб взлетел над крепостью. Это взорвались четыре бомбовых склада на острове Густав-Сверде. Несколько раз вражеские канонерки пытались приблизиться к крепости, чтоб вести прицельный огонь по казематам, но каждый раз отходили, окруженные всплесками воды. Над водой ползли густые пороховые тучи.

От вражеской эскадры один за другим отделялись паровые буксиры и, подхватив поврежденные канонерки, отводили их в свой тыл.

То на одном, то на другом корабле эскадры поднимался черный флаг, обозначающий, что имеются серьезные повреждения. Затем за четырехсотсаженный канат вытащили из зоны огня осевшую носом бомбарду. Вторую вытащить не успели, и на шлюпках спасали плавающих в воде уцелевших матросов.

Солнце было багровым, словно завтрашний день предвещал бурю.

Канонада не смолкала всю ночь. Свеаборг пылал сплошным гигантским костром. Его отсветы отражались на осунувшихся лицах гребцов и канониров. Свет пожара мешал гребным канонеркам приблизиться незаметно к вражеским кораблям; кроме этого, командир отряда, имеющий строгий приказ не пропускать врага в пролив, боялся, что, увлекшись вылазками, он не заметит подкрадывающегося врага. Вот с пронзительным скрежетом, оставляя огненные следы, в сторону крепости понеслись ракеты. Их яркие трассы отражались в спокойной воде, и казалось, что некто гигантский пытается огненными клещами кусать стены крепости.

— Господи, что это? — раздались голоса.

— Конгревовы ракеты, — пояснил Давыдов. — Трубки, начиненные порохом. Их поджигают с одного конца, они летят за счет отдачи, как орудийный ствол, сорвавшийся с лафета. На конце каждой имеется зажигательное вещество. Летят они очень неточно.

— Но страшно… — вздохнул кто-то.

И снова лица матросов выплыли из темноты, освещенные залпом ракет.

Давыдов еще хотел сказать, что профессор Константин Иванович Константинов сконструировал более сильные и меткие ракеты, но раздумал, решив, что раз сейчас здесь таких ракет нет, то нечего усиливать досаду и так душившую каждого матроса и офицера в этой войне.

Конгревовы ракеты запускали с малых канонерских лодок, пришедших на смену бомбардирским, которые оттянули в тыл для пополнения боезапаса, смены экипажей и ремонта.

Только за первые двенадцать часов боя неприятель бросил на крепость свыше 10 000 бомб, а за ночь — свыше 700 ракет.

С восходом солнца стрельба усилилась. Отдохнувшие и пополненные экипажи бомбардирских кораблей яро взялись за свою разрушительную работу. Связанные канатами со стоящими сзади их кораблями, они знали, что в случае беды их вытащат из огня, и поэтому храбрость и ретивость их была высокой. За ночь, пользуясь прикрытием огня ракетных канонерок и тем, что крепость не имела передовых фортов, французы сумели соорудить на крохотном островке Лонгерн батарею из шести 11-дюймовых осадных мортир, обложив их мешками с песком, привезенным через весь Финский залив с острова Нарген.

Но сколько ни пытались вражеские канонерки зайти в тыл крепости, в каждом проливе они натыкались на решительный огонь либо «Цесаревича», либо «Иезекиили», либо «России». Над облаками дыма высились их мачты с поднятыми на стеньгах флагами.

В самом тяжелом положении оказался 120-пушечный корабль «Россия». Он стоял за крепостью, и все перелетные бомбы доставались ему. Сам же он сделал за весь бой только 350 выстрелов из носового орудия, когда в проливе показывался враг.

Давыдов в подзорную трубу видел, как часто над палубой «России» поднимался дым; из черного он становился белым — значит, пожар потушен и валит пар. Там, в дыму, сейчас мечется мичман Папа-Федоров, а где-то в засаде у танцующих от возбуждения коней стоит штабс-ротмистр Воронин, готовый со своим отрядом обрушиться на десант врага.

В «Россию» попало более 85 бомб, корабль получил 10 сквозных и 3 подводных пробоины. Часто возникали пожары. Корабль превратился в огненный, грохочущий ад. Люди задыхались в дыму и копоти, они высовывали из люков головы, чтоб хоть на секунду глотнуть свежего воздуха, и снова ныряли вниз. По палубе тесного лазарета трудно было ходить: она была скользкой от крови, и ее не успевали окатывать, так как все, кто мог подавать воду, были заняты тушением пожаров, которые возникали ежеминутно.

Потом загорелась крюйт-камера. С воплем: «Все равно, братцы, что наверху, что здесь, коли рванет — всем поровну достанется!» — смельчаки бросились в огонь и сумели погасить его. В борьбе с пожаром мичман Папа-Федоров, уже получивший до этого одну рану, был снова ранен и обожжен.

Отряд канонерок, на которых находился Давыдов, решился на вылазку. Они под огнем неприятеля подошли с фланга к острову Лонгерн и стали палить по французской осадной батарее. На комендора Ивана Ерыгина страшно было смотреть. Волосы на его голове стояли торчком, лицо почернело от копоти, по щеке текла кровь, половина бороды обгорела, сверкали только зубы и глаза. Но он лихо работал у орудия и при этом еще успевал давать подзатыльники двум гребцам, вставшим вместо убитых орудийных номеров. Он орал:

— Шевелись, ребята! Кто прозевал — тот воду хлебал. А ее тут эвон сколько!

Единорог Ерыгина, ахнув, откатывался назад, и тут же всем расчетом его возвращали на место, чуть не теряя сознание от напряжения.

Качки не было, и снаряды канонерок точно падали на французскую батарею. Рвались ядра и крепостных орудий. Огонь батареи стал заметно редеть. Потом раздался грохот — это разорвалась одна из осадных мортир. Вскоре батарея умолкла; было видно, как в дыму мечутся черные фигурки солдат.

Командир канонерки прокричал Давыдову:

— Может, высадиться и захватить остров? Да опасно — камни у берега.

Как выяснилось позднее, французская батарея замолчала не только из-за больших потерь в людях, но и потому, что дали трещины остальные мортиры.

Видимо, догадываясь, что вышедшие из пролива гребные канонерки намереваются захватить остров, по ним усилили огонь вражеские корабли, и несколько паровых канонерок направились в атаку.

Отстреливаясь кормовыми орудиями, гигантские сороконожки вернулись на свое место и снова выстроились в линию между островами.

Донесся грохот — разорвало орудие на одной из бомбард, затем лопнула мортира на другой, на третьей бомбарде возник пожар, и ее спешно потянули за канат в тыл.

Флот противника, как гигантский спрут, стал втягивать в себя свои многочисленные шупальца и вскоре замолк.

Наступила ночь. Она прошла довольно спокойно, только несколько малых канонерок выскочили вперед и дали залпы ракетами.

Постояв двое суток в виду Свеаборга, неприятельский флот, не предприняв больше никаких действий, ушел в море.

В Свеаборге догорали пожары. В огне погибли почти все деревянные постройки: жилые дома, пакгаузы, склады, мастерские. Казематы и бастионы почти не пострадали. При взрыве бомбовых складов погибли четыре человека. Гарнизон крепости потерял убитыми 60 человек и ранеными 200.

На 22 000 орудийных выстрелов крепость ответила только 2385 выстрелами, при этом пришли в негодность 8 орудий. В одной из канцелярий сохранилась запись дотошного писаря о том, что позднее жители Свеаборга собрали осколки бомб, картечи и пуль на сумму 6318 рублей 68 копеек.

Жители Гельсингфорса наблюдали за боем с горы, на которой находилась обсерватория. Ожидая, что неприятельский флот может обстрелять город — действительно, двадцать бомб достигли города, упав в районе Брунепарка, — горожане запрятали в подвалы уникальные книги университетской библиотеки. Банки вывезли валюту в глубь страны, владельцы частных типографий попрятали свои шрифты и машины…

Но союзникам было уже не до бомбардировок. Во время учащенной стрельбы усиленными зарядами разорвалось 16 мортир. Все остальные мортиры дали трещины, и стрельба из них стала бы более опасной для своих экипажей, чем для противника.

Корпуса кораблей были расшатаны от усиленной стрельбы настолько, что встал вопрос о ремонте.

Союзный флот отошел от финских берегов и встал на якоря у острова Нарген.

Чуть позже английская газета «Нейшенал Стандарт» писала:

«Вышколенный и огромный флот, высланный Англией при всеобщих восторгах, вернулся с весьма сомнительным триумфом: свеаборгские укрепления остались нетронутыми, а русские суда не уничтоженными».

Одновременно с бомбардировкой Свеаборга союзники пытались прорваться к Риге, где их встретил огнем в самом устье Двины и отогнал в море рижский батальон гребной флотилии под командованием капитан-лейтенанта Истомина. Гребные канонерки смело бросались в бой на 84-пушечный корабль под контр-адмиральским флагом.

После этого союзный флот фактически прекратил свои действия на Балтийском море.

Вновь на бастионах Свеаборга скрипели тачки, лязгали лопаты и раздавались дружные крики: «Раз, два — взяли! Идет — идет, сама пойдет!» Ремонтировали корабли и казематы, строили жилые дома, рыли блиндажи и землянки.

Солдаты гальванической роты из подручных материалов собирали новые партии мин. Давыдов, Зацепин и Сергеев вновь ночи напролет спорили над чертежами и планами, собираясь закрыть минами все проходы к Гельсингфорсу и Свеаборгу.

Теперь они знали, что мины, созданные их руками, сильны не только своей слепой разрушительной силой, но и умением людей предвидеть замысел неприятеля — выставить мины там, где он вероятней всего появится. И самое главное, к чему пришли Давыдов и его товарищи, — что мин нужно много. И ставить минные поля надо только ночью, потому что главным из свойств мины является скрытность, заставляющая противника все время остерегаться минной угрозы и тратить силы на разведку минных заграждений…

Штабс-капитан Сергеев вернулся из Петербурга взбешенный, не понимая, что произошло с начальством: на изготовление мин отпустили средств меньше, чем перед началом войны.

Из газет стало известно, что в Париже собрался конгресс с представителями Англии, Франции, Пруссии, Сардинии и Турции, с одной стороны, и России — с другой. Они обсуждали главы и параграфы мирного трактата. Война заканчивалась.

Парижский трактат был подписан 18 марта 1856 года. Условия договора были тяжелыми для России. Черное море объявлялось нейтральным. Россия и Турция лишались права держать на нем военные флоты и иметь на побережьях его военные крепости. По особой конвенции Дарданеллы и Босфор закрывались для прохода военных кораблей всех стран. Россия лишалась устья Дуная и южной части Бессарабии. Отменялся русский протекторат над дунайскими княжествами.

Вернувшись из гальванических мастерских, Алексей застал в своей избе ротмистра Воронина. Он сидел за столом, бесцеремонно сдвинув на край книги и чертежи Давыдова. Прохор, застлав освободившуюся часть стола скатертью, расставлял посуду.

Воронин пришел проститься. Его часть переводили в Гатчину.

За столом сидели долго. Говорили очень мало. Слишком много было пережито за эти два года, чтоб выразить это в словах.

— Так-то, брат… — изредка со вздохом произносил ротмистр и хмурился.

— Да, так… — после минуты молчания отвечал ему Алексей.

Настроение у Давыдова было скверное, хуже не придумаешь.

Так бездарно кончилась война!.. А мать присылает непонятные письма. Из них ясно только одно: отец сильно сдал и медленно угасает… А о Полине ни слова, хоть курьера посылай.

Воронин выколотил о край тарелки трубку, продул ее, сунул в карман и, глядя в окно, признался:

— А я, Лекс, думаю покрутиться в Петербурге, осмотреться и, пожалуй, подать в отставку. Коммерцией займусь. Ты думаешь, морская блокада Петербурга только по России ударила? Как бы не так. Она Европе хвост прищемила. Мой кузен в департаменте торговли служит, сказывал, что только в этом году ожидается отправить в Европу через петербургский порт около двадцати миллионов пудов хлеба и еще двадцать пять миллионов пудов сала, пеньки, льна, железа. Ваши и ихние купчишки засиделись на товарах, сейчас рьяно бросятся торговать.

Давыдов, глядя на лежащие у края стола бумаги, рассеянно спросил:

— А ты-то чем станешь заниматься?

— Мы что, хуже этих бородатых полуграмотных торгашей? Да я в своей губернии весь хлеб и лен скуплю, погружу на барки и пригоню в Петербург, а отсюда буду продавать за море.

— Смотри, облапошат по неграмотности. С Калашниковской хлебной биржей тягаться придется. Монахи с Александро-Невской лавры на Неве сорок каменных амбаров возвели.

— А что делать? Мы палашами машем, о чести говорим, они нам в пояс кланяются. Мы разоряемся, а они капиталы наживают. Пора и нам за дело браться.

Давыдов равнодушно повел плечами, взял со стола чертеж и стал его рассматривать. В последнее время ни одной свежей мысли в голову не приходило… Но он мучительно думал, думал… Алексей втянулся в эту работу, привык к визгу ножовок, к осторожному дыханию пиротехников, снаряжающих минные запалы, и не мог уже представить себя без этого.

Воронин тоже взял чертеж, посмотрел его, перевернул и еще посмотрел, бросил на место и спросил:

— Ну, а ты когда возвращаешься в свою часть? Дорожка у тебя неплохая — гусарский его императорского высочества великого князя Константина Николаевича полк. Шутка!

Не отрывая взгляда от чертежа, Давыдов медленно произнес:

— «Одна сажень морского побережья стоит квадратной мили вдали от моря» — так сказал государь Петр Алексеевич. Мудрые слова. — Алексей твердо посмотрел в глаза Воронину и заключил: — В полк я не вернусь. Вот теперь моя служба. — Он встряхнул листом чертежа, и тот глухо зашелестел. — Прощайте, гусары.

Николай Флёров