Измотавшиеся в предпоходные дни все члены экипажа спали богатырским сном, оглашая море могучим храпом. Крабик удивлялся его силе и необыкновенности, заковыристости мелодии. Сну не мешал даже невыносимо резкий запах, исходивший из стоящей в кокпите нераскрытой бочки с квашеной капустой (А что же будет, когда ее вскроют?!).
Ноги и спина Крабика занемели. Чтобы снять неприятное ощущение, он сделал несколько движений из программы утренней зарядки, передаваемой по радио. После этого он решил не будить Соснягу, а остаться «на сверхсрочную»: пусть отоспится впрок — у него впереди еще столько бессонных ночей…
За Гогландом, когда щетинистый от сосен хребет острова уже едва виднелся, ветер неожиданно стих. Однако не надолго: через полчаса он задул снова, но… с противоположного направления. И к тому же стал быстро крепчать. Крабику пришлось начать лавировку, то спускаясь на юг к эстонскому берегу, то поднимаясь на север — к финским шхерам.
Усиливаясь, ветер развел характерную для Балтики короткую, но очень крутую волну. Вскоре яхта уже не летела плавно на разделе двух сред, а галопировала, как жеребенок-стригунок, перепрыгивая с хребта одной волны на сипну другой. Скачка подняла на ноги экипаж суденышка, почивавший в кубрике. Малость опухшие от глубокого и сладкого сна, яхтсмены одни за другим высовывались из люка, щурясь на солнечные блики, быстро осматривали горизонт и выползали на палубу, цепляясь за снасти, за поручни, прикрепленные к крыше рубки, за мачту и друг за друга.
Пробираясь мимо Крабика и воротя нос от бочки, ни один из них не удержался, чтобы не заметить: «Вот это запашок!», «Наверное, вонь на всю Балтику!..», «Ну и дух!», «Сила!».
— Что ж ты не мог кого-нибудь разбудить?
Крабик усмехнулся:
— А зачем раньше-то?! Теперь в самый раз.
Хоттабыч посмотрел на туго надутые паруса и звенящие от напряжения шкоты, на слегка вибрирующие ванты, на вытянутый по ветру вымпел и спросил Крабика:
— А не пора ли, батенька, взять рифы? Все уже вроде на пределе для такой площади парусов, не уменьшить ли се?
— Ньет. Сейчас ньет. Только ход потеряем. Вот если еще посвешеет, тогда нужно будет.
— Добро. Так и будем считать, — после короткой паузы согласился Хоттабыч и, повернувшись к своему помощнику всем корпусом, спросил: — Почему это вы до сих пор на руле? Время вашей вахты давно истекло.
— Та. Теперь можно смениться. Кости, кур-р-рат, что-то занемели.
— Вот видите! — оживился Хоттабыч. — А вы мне вчера: «В вашем возрасте…» Нет, батенька… — Не закончив фразу, Хоттабыч повернулся к Сосняге, стоявшему рядом: — Вы что-то хотите сказать, Роман Васильевич?
— Товарищ адмирал, прошу разрешения заступить на вахту у руля.
— Добро.
— Курс видите сами, паруса — тоже, — произнес Крабик, передавая румпель Сосняге. — Итем тлинной лавировкой. При малейшем усилении ветра смените паруса на штормовые. Вот так. Спокойной вахты и ровного ветра.
— Вахту принял, товарищ адмирал.
— Добро.
Крабик внимательно посмотрел на Вячека, обнявшего мачту, и озабоченно, чуть слышно произнес:
— А матрос-то наш что-то не того. Ньет, не того. Надо его рапотой занять.
Хоттабыч молча кивнул в знак согласия. Вскоре Вячек — бледный, с широко раскрытыми глазами, но упрямо сжатыми посиневшими губами — вяло завозил шваброй по мокрой палубе. Чтобы он случайно не упал за борт при очередном резком крене или рывке яхты, Крабик заставил юношу надеть страховочный пояс, привязанный линем к мачте. Хоттабыч, довольно прочно стоявший на широко расставленных ногах, незаметно переместился ближе к родственнику и, не отрывая бинокля от глаз, боковым зрением следил за племянником, еще недавно жаждавшем шторма, шквала и иной морской прелести, а теперь совершенно скисшего от пустячного свежака.
— Вскройте-ка, батенька, свое ужасное, но, видимо, нужное кое-кому приобретение, — поводив носом, распорядился Хоттабыч. — И где вы только его достали?
Крабик, заговорщически подмигнув начальству, спустился в кокпит и одним ударом топора вышиб у бочки днище.
— От та! Ну и аромат! — шмыгнул носиком Крабик и юркнул в люк.
Втиснувшись в крохотный камбуз — выгородку, в которой размещались двухкомфорочная газовая плитка, разделочный столик, являющийся одновременно и крышкой моечной раковины, полочка для кухонных принадлежностей, шкаф для немногочисленной посуды, — Крабик принялся готовить первый после выхода из Ленинграда завтрак для экипажа яхты. Хоттабыч оторвался на мгновение от бинокля и попросил Крабика:
— Если вас не затруднит, батенька, то сделайте мне тарелочку овсяной каши на воде.
Неподалеку от камбуза, в кубрике, за миниатюрным столиком расположился Брандо со своим маленьким приемопередатчиком. Присоединив к нему проводничок, ведущий к антенне, роль которой исполнял один из металлических тросов стоячего такелажа, радист в назначенное для сеансов связи время впервые за рейс послал в эфир свои радиопозывные. На лице Брандо светилось столько азарта, словно он играл в рулетку, а ставкой являлась жизнь. Впрочем, кто знает, что может оказаться впереди и от кого будут зависеть жизни всех членов экипажа?
«Приписная станция» — радиостанция, с которой ему предстояло держать связь во время плавания, — услышала Брандо сразу: не успел он отстучать свои точки и тире и переключиться на прием, как в наушниках раздался ответный писк морзянки. Резко повернувшись, он сказал Крабику:
— Чиф! Вот дают они там. Даже по «ноль три» не отвечают так быстро.
Хитроватое лицо Брандо излучало радость, восхищение, гордость по поводу своего детища. Однако и буря чувств, охвативших его, не помешала завязать короткие разговоры со многими коротковолновиками-любителями, желавшими ему успехов в начавшемся плавании.
Выключив аппаратуру и сняв наушники, Брандо свернул свое хозяйство и, весь сияющий, как новый пятак, вылетел на палубу.
— Мастер, — обратился он к Хоттабычу, как во всем мире моряки обращаются к капитанам судов. — Связь есть! И всегда будет! И притом вполне надежно.
— Добро. С почином, батенька. Обрадовали. Что-нибудь есть нам?
— Только пожелания счастливого плавания, мастер.
Их разговор перебила команда, поданная Соснягой:
— К повороту!.. Поворот оверштаг!
Хоттабыч хотел что-то сказать Сосняге, но яхта уже шустро покатилась вправо, выпрямилась и пересекла носом линию ветра. И в то же мгновение над самой головой Сосняги, чиркнув по макушке, со свистом пронесся гик, перекинувшийся с одного борта на другой. Громко хлопнули паруса, и яхта легла на новый курс, резко накренившись на правый борт.
Вячек, не успевший схватиться за что-нибудь надежное, поехал по мокрой палубе к ее краю Однако его вовремя перехватил Брандо:
— Ты куда, мужик? Работа еще не закончена, а ты? Нехорошо! Скажи спасибо, что чиф не видел, а то бы.. Поэтому драй! А уши держи топориком: команды подаются не для развития легких. Ну, давай, жми!
Немного побледневший от неожиданности происшедшего Сосняга медленно произнес:
— Ишь ты!.. Вроде малость не того.
Хоттабыч поморщился, повернулся к Сосняге и ворчливо заметил:
— Мягче надо, батенька. Мягче. А то вытряхнете за борт.
— Уше, — послышался голос Крабика из люка.
— Что уже? — поинтересовался Хоттабыч.
— Ваша офсянка уше. Тю-тю. Улетела.
Примерно в это же время было установлено, что при крене на правый борт готовить на плитке нельзя из-за того, что перильца для удержания посуды оказались непредусмотренными. Впрочем, чуть позже выяснилось, что если еду нельзя готовить при крене на правый борт, то при крене на левый нельзя мыть посуду в раковине: вода не только не вытекает из нее, но при вынутой пробке даже бьет фонтаном из сливного отверстия, заполняя раковину до краев и переливаясь через них на паелы помещения.
Обнаружив такие непорядки на камбузе, Крабик почесал затылок, сказал: «Так не есть корошо» — и, достав инструмент из своего чемоданчика, принялся колдовать над плиткой.
— Юхан Оттович, что же это вы, не отдохнув после вахты, сразу принялись за работу?
— Та еще успею оттохнуть. А это дело не терпит отсрочки.
К моменту, когда требовалось подумать об обеде, на плитке уже можно было и варить и жарить независимо от крена яхты.
— Та. Вот теперь корошо, — улыбнулся Крабик, раздавая миски с кислыми щами, такими густыми, что в них стояла ложка. — Раковину же притется стелать чуть позже. После вахты.
— Вот именно — позже, — откликнулся Хоттабыч. — А сейчас извольте, батенька, лечь спать. Посуду помоет наш молодой матрос, которому это положено по штату. И ужин приготовит он же.
— Я… — начал было Вячек, но его перебил Хоттабыч:
— Ничего, сможешь. Я тоже в свое время не мог. А потом заставил себя. Да еще боцман помог. Цепочкой от дудки. Будь здоров врезал. Вот и ты, милейший, должен смочь. Ясно?
— Ясно. На физическое насилие — не имеете права!
— Тогда берись за дело.
— Лады. Только можно я буду все делать в кокпите? А то там…
— Устраивайся около бочки. Очень муторно будет — возьми в рот капустки. Возьми. И соси. Поможет.
— Спасибо, капитан…
Собрав грязную посуду в тазик, Вячек, бледный, с тенями под глазами и синими губами, тяжело сел на слани в кокпите. Рядом, словно монумент, возвышался Анатолий Юрьевич, властной рукой сжимавший румпель и попыхивающий ароматным дымком из трубки, зажатой зубами. Чем пахло сильнее — «кэпстэном» или капустой, — сказать было трудно. Во всяком случае, «амбрэ» было не только неповторимым, но и невообразимым.
Брандо, сидевший на крыше рубки, одной рукой сжимал шкоты обоих парусов, а другой — неизменный магнитофон, дрожащий от каскада извергаемых звуков. Глядя на двух яхтсменов, находившихся в кокпите, он подумал: «Удивительно, что они родственники. Это же, как говорят в Одессе, две большие разницы. Хоттабыч ближе Нептуну, чем этому юному искателю морских приключений».
Усевшись поплотнее, чтобы не ерзать по сланям при бросках яхты, Вячек начал осваивать премудрости драйки посуды на качке.