мне будут сниться паруса,
я знаю.
Виталий КоржиковСТИХИ
ПЛОВЕЦ
Мы шли на юг — в штормах, в дыму.
Мы так давно ушли из дому!
Пять тысяч было к одному,
Чуть меньше — к берегу другому.
Я кончил вахту и сидел.
И вдруг в дали, смурной и рваной,
На мчащем гребне разглядел
Простой кораблик деревянный.
Я даже вскрикнул: «Как он там?!
Он что?! Под ним такая бездна,
Что с ней и взрослым кораблям
Порою спорить бесполезно!»
Но он крепился на волне,
Под стать стальному мореходу.
Что за малыш, в какой стране
Его пустил в такую воду?
Сам спит, поди, десятым сном
И знать не знает,
Сонный зяблик,
Да и не думает о том,
Какой герой его кораблик!
Вода бушует: «Изорву!» —
И с головою накрывает.
А он летит: «Переплыву!» —
И новый вал одолевает.
Волна гудит: «Не пощажу!» —
И, нависая, настигает!
А он бунтует: «Докажу!» —
И на волну опять взбегает.
Он позабудет бедам счет,
Он будет в ранах и в потерях —
Но океан пересечет,
Но вдруг вдали увидит берег
И боком вроется в песок,
И вдруг поймет неторопливо:
Он доказал! Доплыл! Он — смог!
И станет снова ждать прилива.
В ПУТИ
В пути, в феврале,
После качки, усталый,
Стоит на руле
Мой товарищ бывалый.
Стоит, говорит,
Как с дельфинами ладил,
Как ствол эвкалипта
В Австралии
Гладил.
Он видел драконов
И динго в погоне!
Он сам Кенгуренка
Качал на ладони.
Я слушаю друга.
Я плавал! И все же
В Австралию
Сплавать
Мне хочется тоже.
Увидеть бы динго,
Их смелую гонку,
В ладони своей
Покачать
Кенгуренка!
А море за бортом
Бунтует, дичает,
Меня самого
На ладонях
Качает,
И белые волны
Взлетают упруго
И весело прыгают
Друг через друга.
Гудят на ветру,
Затевая игру,
И ветер трубит:
Кенг-гуру! Кенг-гуру!
МЕТЕОР
Перечеркнув
Ночной простор,
Летит над судном
Метеор.
Летит малыш — метеорит!
А в небе — словно сварка.
И смотрят все, как он горит
Размашисто и жарко.
Малек среди небесных тел,
Не мог ко тьме привыкнуть.
И, видно, столько пролетел,
Чтоб хоть на миг, но вспыхнуть!
Он отражается в волне,
Себя испепеляет!
Медузе чудится на дне,
Что и она
Пылает!
Но вот он дрогнул и погас —
Ни искры, ни огарка…
Иллюминаторы у нас
Горят не очень ярко.
Лишь тихо курят моряки,
Да полночью бессонной
Над рубкой тлеют огоньки,
То красный, то зеленый.
И труден рейс, и зыбок путь,
И никого не встретим.
Но может быть, кому-нибудь
И мы порою светим.
К. С. БадигинВЕТЕРРассказ
Широкая полоса ледяного припая казалась мощной, несокрушимой твердью. Однако в заснеженном льду медленно двигался корабль. Он упрямо наползал стальной грудью на твердый ледяной панцирь, давил, разламывал его тяжелым корпусом. Морозный лед крепок и звонок: со стоном и скрежетом поддавался его метровый пласт. Подмятые кораблем льдины с шипением уходили в воду, переворачивались и, разбитые в мелочь, с шумом всплывали позади.
С трудом раздвигая тупым носом ледяное крошево, вслед за ледоколом едва полз потерпевший бедствие транспорт «Рязань». Пароход выбивался из последних сил: угольные ямы его были пусты, а котлы требовали неотложного ремонта.
Корпуса судов, мачты, такелаж закружевели. Палубы обледенели; с мостиков и с поручней свешивались большие сосульки, весело сверкавшие в лучах солнца.
Покрытое обломками льда русло быстро смерзалось, и за кормой кораблей оставался серый шершавый рубец, рассекавший надвое белоснежную поверхность припая.
А впереди виднелся высокий берег, покрытый снегом; дальше в прозрачном воздухе выступали отливающие синевой вершины сахалинских гор. День был солнечный и морозный.
Прибившись к берегу, корабли остановились. Умолк грохот и скрип льда под стальными корпусами, наступила тишина. Где-то далеко, за кормой припая, шумели холодные волны, а здесь одетое в тяжелую ледяную броню море было неподвижно и молчаливо.
Механики на пароходе «Рязань» торопились с ремонтом. Протяжный, хриплый стон нарушил тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забеленных снегом прибрежных утесах. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок. Стон уходящего из котлов пара становился слабее, глуше…
Уткнувшись в торосистую гряду, ледокол «Богатырь» застыл в величавом спокойствии. Казалось, он дремал после тяжких трудов, но дремал сторожко, одним глазом. И если над попавшим в беду товарищем нависнет опасность, ледокол мгновенно оживет. Закрутятся стальные винты, и тяжелый корпус снова начнет крушить и ломать лед.
На ледоколе «Богатырь» отбили четыре двойных удара в охрипший от мороза колокол — двенадцать часов дня. На палубе, в машине, в кочегарке меняются вахты.
Третий помощник капитана комсомолец Александр Падорин, высокий статный юноша, стоя у штурманского стола, заканчивал короткую запись в судовом журнале.
— Приветствую доблестную вахту, — раздался глуховатый голос, — и поздравляю с благополучным прибытием к берегам Сахалина.
Падорин поднял голову. Из проема внутреннего трапа выплыла коренастая фигура второго помощника Снегирева, отменного балагура и шутника.
— Добрый день, Сергей Федорович, — ответил Падорин, пожимая ему руку. — Принимай вахту.
— Торопишься? Хорошая вахта сама стоится, на лед не убежит. — Широкое добродушное лицо Снегирева расплылось в улыбке. — Что ж, выкладывай, задерживать не могу… Кстати, что поделывает «живой труп», эта развалина «Рязань»?
— Стоим в сплошном, неподвижном льду. Ждем окончания ремонта котлов на «Рязани». Простоим двое суток, — лаконично ответил Падорин. Многословием он никогда не отличался.
— Гм, окончания… И не начинали еще небось. — Второй помощник зевнул, закрыв ладонью рот. — А котлы у них, братец, дрянь. Банно-прачечному комбинату готовили, а «Рязани» достались. — Он опять зевнул. — Далеко ли от берега стоим?
— До берега ровно полмили. Вот место на карте, по трем пеленгам. — Падорин показал ножкой измерителя на аккуратный маленький кружок, там пересекались три тонкие линии. — Поправка гирокомпаса — ноль.
Второй помощник покосился припухшим от сна глазом на карту.
— Ты пойми, Саша, нынче с ноля до четырех еле на мостике выстоял, проклятое время, недаром собачьей вахтой называют. Думал, и раздеваться не стану, в чем был спать завалюсь. А сменился с вахты, чайку попил, словечком с товарищами перекинулся, и вроде легче стало. Механик привязался с шахматами, не смог отказать, каюсь. Ну, вкатил ему два мата, — похвалился он с довольным смешком. — Разозлился машинный дух… А я разгулялся, до семи утра сна как не бывало… Какие приказания по вахте? — заторопился Снегирев, увидев нетерпение на лице Падорина.
— Внимательно наблюдать за ветром и льдом. Если ветер возьмется от северо-запада, немедленно доложить капитану. Вахты морские.
— Гм… стоим вроде безопасно… Однако если прихватит хороший ветер, лед разломает, и нам придется тащить госпожу «Рязань» на буксире — вот где начнется морская жизнь… — Снегирев уселся на диван, закинув ногу на ногу. — Попробуй оставить такой пароходишко без помощи, а?! Наперед знаю: через час «Рязань» попадет на камни мыса Жонкьер и превратится в груду железного лома… Вот как, Саша. И людям крышка. В такую погоду не спасешь. Постой-ка, братец, — спохватился вдруг Снегирев, — будто зазнобушка твоя на Сахалине живет, в Александровске? Правда ведь?
— Моя?.. Да, — осекшимся голосом ответил Падорин и потянулся за папиросами.
— Помню, помню, в медицинском техникуме училась, блондиночка, в кудряшках. Носик задорный поднят этак кверху… — Снегирев поднял пальцем свой мясистый нос с пучками черной растительности, торчавшей из ноздрей. — Работать в больницу уехала, мамаша у нее здесь живет, и свадьбу на год отложили… что-то вроде обоюдного испытания чувств.
Снегирев кинул быстрый взгляд на товарища. Падорину все не удавалось зажечь папиросу. Он слишком торопился, и спички гасли.
— Гм… Замерим глубину… — Снегирев включил один за другим два рубильника. Эхолот шумно заработал. На темном циферблате появились вспышки.
Папироса у Падорина наконец загорелась. Он с наслаждением несколько раз затянулся.
— Двадцать шесть метров, — отметил вслух второй помощник, присмотревшись к прибору, — водички под килем вдоволь. Шибко ты переживал тогда, Саша, — снова обернулся он к Падорину. — А соперник твой, помнишь, рыжий фельдшер? Обштопал он тебя… На Сахалин назначение схлопотал, в ту же больницу… Ход конем, братец… А скажи, Сашенька, откуда сейчас ветерок дует?
— Ветерок… — Падорин растерянно смотрел на товарища. На его мужественное, с тонкими чертами лицо набежала тень. Черные густые брови нахмурились, у переносья сошлись две глубокие морщины. Наступило молчание. — Да нет ветра, так, маловетрие, — думая о другом, наконец ответил Саша.