— Маловетрие, — сразу подхватил Снегирев. — Слушай, отклонился ведь я от генерального курса. Так вот, заснул в семь, разбудили в одиннадцать, клади на сон пять часов… Сколько раз просил буфетчицу будить ровно без четверти двенадцать, так нет, нашей Зине что об стенку горох. В голове одни женихи. — Снегирев неожиданно рассердился: — Напрасно дамский пол на кораблях держат, все неприятности от них, морское товарищество гибнет, склоки, дрязги… Одним словом, шерше ля фам… На берегу и я всегда приятной дамочке ручку поцелую, а на корабле, извиняюсь, видеть их не хочу… Не знаю, что министр смотрит… Я бы…
— Ты… Бодливой корове бог рог не дает. Напиши министру, глядишь — и поможет, — ответил Падорин, усмехнувшись. — Болтаешь много, оттого и спать некогда… Шопенгауэр.
— Ладно, все ясно, вахту принял, — отмахнулся Снегирев и, сунув руки в меховые рукавицы, вышел на мостик.
Оставшись в одиночестве, Падорин, облокотясь на штурманский стол, задумчиво глядел на карту сахалинского берега. Но сейчас его волновали отнюдь не навигационные дела.
Случайный заход ледокола на остров был радостным событием. В Александровске жила Танечка Скворцова, девушка, с которой он собирался связать свою жизнь. Свадьба намечалась летом, во время отпуска. Раньше этого срока Саша и не мечтал о встрече. И вдруг… Узнав о заходе на Сахалин, Падорин решил во что бы то ни стало увидеть девушку. Теперь же, после разговора со Снегиревым, он должен был увидеть ее немедленно. Рыжий фельдшер… Мучительная ревность вдруг охватила Падорина. Горячая волна поднялась к сердцу. Да, ему и раньше казалось, что Танины письма стали сдержаннее, прохладнее, но он не придавал этому значения. Черт возьми, как он не догадывался… Пока он плавает, копит деньги на свадьбу, на разное там обзаведение, хлопочет квартиру, этот рыжий на берегу ведет отчаянную борьбу за Танино сердце, и, может быть, вот в эту самую минуту решается его судьба.
Падорин выпрямился, пригладил дрожащими руками каштановые, слегка вьющиеся волосы.
«Немедленно к старпому. Упрошу, поймет, отпустит. Ведь от этого зависит так много». Не разбирая ступенек, он ринулся по трапу вниз.
Старший помощник, Николай Степанович Глухов, пожилой человек с усталым добрым лицом, приподнялся в кресле и стукнул согнутым пальцем по стеклу барометра.
— Падает, — буркнул он, строго взглянув на Падорина, — прямо валится… Капитан приказал продолжать морские вахты. Машины в постоянной готовности.
Старпом поджал губы, потер в раздумье лысину. У Саши Падорина дрогнуло сердце: неужели откажет?
— Так, невеста в Александровске, надо повидаться… Дело уважительное, — тянул старпом. Николаю Степановичу, доброму и отзывчивому по натуре человеку, очень хотелось отпустить Падорина, но служба… Служба прежде всего. Он колебался, взвешивая все «за» и «против». — Далеко ли отсюда город, не прикинули?
— Около двенадцати километров, Николай Степанович, с карты снял, — поспешно ответил Падорин.
— Гм… Двенадцать… Сегодня вернуться вы не успеете, это ясно, — продолжал раздумывать старпом. — Вот что, Александр Алексеевич, можете быть свободным до завтрашнего полдня. В двенадцать ноль-ноль быть на ледоколе… Ваши вахты я возьму на себя.
Падорин от радости чуть не бросился обнимать старпома.
— Николай Степанович, — взволнованно сказал он, пожимая руку Глухову. — Если бы вы знали… я так благодарен.
— Не теряйте времени на благодарности, собирайтесь на берег. — Старпом улыбнулся, одернул старенький китель с потускневшими золотыми нашивками. — И… не забудьте пригласить меня на свадьбу.
Саша не терял времени. Он мгновенно, словно бесплотный дух, исчез из каюты.
Спускаясь по трапу на лед, Падорин внезапно остановился на последней ступеньке. «Гирокомпас… эх, чуть не забыл…» — ругнул себя за оплошность: он был полон сомнений.
За дверями в стальной, наглухо закрытой каюте бешено крутился тяжелый ротор, порождая в себе чудесное свойство отзываться на вращение земного шара. Ротор — это сердце гироскопического компаса. Созданный гением человека, гирокомпас и в ночь и в туман указывает кораблю верный путь. С точностью до десятых долей градуса прибор шлет указания на мостик, к рулевому, в штурманскую рубку, к экрану локатора…
«Что делать? — размышлял Падорин, прислушиваясь к монотонному жужжанию моторов. — Прибор работает. Ледокол в постоянной готовности… Оставить гирокомпас без наблюдения на целые сутки — недопустимо. Спросить разрешения остановить эту деликатную штуковину? — Падорин направился было к старпому, но тут появилась новая мысль: — Николай Степанович, наверное, забыл про гирокомпас и только поэтому так легко отпустил на берег. Стоит напомнить ему об этом — и Таньку мне не видать как своих ушей. А что, если я остановлю без разрешения? — Падорина бросило в жар. Но потом он стал думать иначе: — Ничего не случится, стоим на льду», — успокаивал он себя. Изрядно поколебавшись, Саша вошел в гирорубку и выключил рубильники. В каюте стало тихо, а в душе Падорина — беспокойно.
Закрыв дверь, он опять остановился в нерешительности. Что делать с ключом? По строгим корабельным правилам его надо вручить вахтенному. Но… ключ в конце концов остался в Сашином кармане.
Падорин с отличием окончил в прошлом году курс мореходного училища. На ледоколе он принял в заведование электронавигационные приборы, гордился доверием, оказанным ему, и всегда честно, по-комсомольски выполнял свои обязанности. Но сегодня… сегодня слишком велико было искушение.
…Отыскав домик на окраине города, где жила девушка, Падорин закурил и долго стоял на крыльце, не решаясь постучать.
Дверь открыла пожилая женщина, высокая, в теплом пуховом платке. Взглянув на Падорина, она приветливо улыбнулась и протянула руку.
— Вы Саша Падорин, — сказала она певучим северным говорком, — сразу узнала… по фотокарточке. Я мать Тани — Прасковья Федоровна. Вот не ждали… Радости-то будет! Жаль, нету дочки, в больнице до восьми дежурит… Заходите в дом, чайком погреетесь.
— Спасибо, Прасковья Федоровна… Я к Тане, в больницу… — Голос Падорина дрогнул.
— И думать не моги! Морозец-то нынче… А у Танюши в аккурат вечерний обход — доктора по палатам ходят. Пойдешь — у дверей настоишься. В больницу-то не всякий день допускают.
Подумав, Падорин решил ждать. Раздевшись, он долго отогревался у горячей печки, пил крепкий чай с рябиновым вареньем и, к удивлению гостеприимной хозяйки, часто невпопад отвечал на вопросы.
Прасковья Федоровна, посидев с гостем, ушла хлопотать по хозяйству, а Падорин занялся разглядыванием многочисленных фотографий, украшавших стены комнаты.
Прошел час, Прасковья Федоровна гремела в кухне посудой. Падорин, примостившись в мягком кресле, думал о своем. В комнате было тепло и очень уютно. Мирно тикали стенные часики в деревянном футляре, потрескивали в печке жарко пылавшие поленья. Бархатно мурлыкал кот у Сашиных ног… Казалось, ледокол, вахта, бурное зимнее море остались где-то далеко позади. Скоро придет Таня, он услышит ее быстрые шаги, увидит широко раскрытые, изумленные глаза. Падорин вспомнил Владивосток, вечера, проведенные вместе с любимой. Перебирал в памяти светлое и хорошее, что дала ему дружба с девушкой.
И все же настоящей радости не было. Беспокойные мысли угнетали Падорина, мешали чувствовать себя счастливым. Его не покидало ощущение неловкости или стыда, словно он обманул хорошего друга.
Торопливо и тонко часы отбивали время. Пять часов. Сегодня вторник, вспоминал Падорин, время занятий. Крылатые мысли перенесли его на ледокол. На мостике собрались штурманы, механики, радисты… Капитан рассказывает о приборах: «Работа радиолокатора при плавании во льдах». Да, так, кажется, называется лекция. Капитан большой знаток и любитель локатора, послушать его интересно; он закончил объяснения, встал, подходит к прибору, выключает его… И вдруг Сашу словно опалило огнем: локатор не будет работать. Да, там перегорела лампочка, и он, Падорин, не успел поставить новую. Запасные лампы хранятся в гирорубке, в правом ящике стола. Но кто знает об этом? Даже если подберут ключ к каюте, не найдут. Падорин вскочил с кресла, но тут же опомнился.
— Нехорошо получилось, — пробормотал он, снова усаживаясь, — служить — не в бирюльки играть. А я…
Он выкурил подряд две папиросы, не переставая думать о гирокомпасе, запертом в каюте, об испорченной лампочке.
Время шло. Часы отстукивали бесконечные минуты.
Падорину казалось, что он слышит ритмичное перестукивание динамо, мягкий шум вентиляторов… По стеклам рулевой забарабанили брошенные ветром брызги. И Саша увидел море… Он стоял на мостике ледокола, крепко держась за обледеневший планшир. В темноте шумели волны. Завывал на разные голоса ветер.
Вспыхнул прожектор, синеватый луч медленно пополз в сторону, уткнулся в обломок льда. В ярком свете Саше хорошо был виден песец, метавшийся на льдине.
«Как попал сюда песец?» — едва успел он подумать, а синеватый луч освещал уже темный силуэт судна, идущего на буксире.
Волны бросали корабли с борта на борт, обрушивали на них потоки воды. По морю катилась крутая зыбь. Суда то зарывались носом в бурлящие волны, то оседали на корму. От сильных порывистых ударов буксир то и дело вытягивался струной. «Богатырь», тяжело раскачиваясь, захлебываясь от волн, гулявших по палубе, упорно тащил вперед беспомощное судно.
Когда ледокол сильно кренился, внизу под мостиком, нагоняя тоску, невпопад отзванивал колокол, а в носовом отсеке яростно хлопала забытая дверь. В такт покачиваниям стонало и скрипело судно.
Но вот крупная волна высоко подняла корму ледокола. В то же мгновение на «Рязани» нос стремительно повалился в воду. Опять сильный рывок. И Саша увидел, как ночную тьму прорезала молния — это вспыхнул тысячами искорок рвущийся от страшного натяжения стальной буксир; концы его со свистом разрезали воздух и скрылись в волнах.
Подхваченная ветром «Рязань» быстро удалялась. Поглощенный мраком, скрылся с глаз Саши слабый огонек керосинового фонаря на мачте. Тревога охватила все существо Падорина. Казалось, прошла целая вечность, а ледокол все еще не может отыскать судно, потерявшееся в темноте штормовой ночи. Радиостанция на «Рязани» молчит…