«Локатор!» — мелькнуло в голове. Саша бросается в штурманскую рубку, нажимает кнопку переключателя; слышно, как под палубой хмуро заворчали моторы. Загорелись зеленые и красные огоньки на щите. С медленно вращающихся лопастей антенны в ночной мрак ринулись коротенькие волны, порожденные электромагнитной энергией. Встретив на своем пути препятствие, они тут же вернулись обратно, и все-таки, как ни мгновенно было путешествие электромагнитных малюток, они сумели не только отыскать невидимые глазу берега, затерявшийся в море корабль, но и перенести изображение на экран.
Саша ничего не различал, кроме стеклянного матового диска. Вот экран вспыхнул голубоватым светом, появились концентрические круги расстояний. Неторопливо двинулась по кругу светящаяся линия…
Где-то недалеко от центра голубого поля вспыхнула маленькая яркая звездочка. Ледокол «прозрел».
— «Рязань», — выдохнул Падорин.
Яркая точка светилась, словно звезда первой величины. Вспыхнула извилистая линия берегов с резкими очертаниями скалистого мыса Жонкьер… Неожиданно свет на экране локатора погас. У Саши похолодело внутри. Он открыл крышку прибора, привычными движениями рук ощупывал лучи тонких проводов, проверял контакты.
Прибор не работал. И тут Падорин вспомнил… Лампа.
«А как же «Рязань»?» И словно в ответ на свои мысли Падорин услышал далекий глуховатый голос Снегирева: «Через час «Рязань» попадет на камни мыса Жонкьер и превратится в груду железного лома… и людям крышка. В такую погоду не спасешь…»
От внутреннего толчка Саша очнулся. Непонимающим, растерянным взглядом обвел он комнату… В доме стояла тишина. Ярко горела электрическая лампочка. От раскалившейся печи дышало жаром. Падорин вытащил платок и вытер обильный пот с лица.
Взглянув на часы, Саша удивился. Он был уверен, что прошло очень много времени, а стрелки показывали только половину шестого.
Хлопнула дверь, кто-то долго топтался в сенях, сметая с валенок снег. Падорин не шевельнулся.
— Метет, у-у-у, как метет, — услышал он голос Прасковьи Федоровны, — теперь погоды не жди, час от часу злее. С материка ветер-то. — Появившись на пороге, заслонив глаза от света, она смотрела на Сашу из-под руки.
«Значит, норд-вест, — подумал Падорин. — Самый неприятный ветер… Но мы стоим во льду, в крепком припае, и до открытого моря добрых десять миль. Нет, ничего не случится, ровно ничего», — повторял он, стараясь себя успокоить. Растерянность, колебание, боязнь отражались сейчас на лице Падорина.
«Выйду на улицу, — решил он, — посмотрю, что за ветер».
Всунув ноги в теплые, стоявшие у печки валенки, он потянулся за шапкой.
— О Татьянке не беспокойся, — по-своему истолковала хозяйка Сашино волнение, — ее фершал домой проводит. И попривыкла она, на Сахалине родилась. Ветры-то здесь не в диковинку.
— Фельдшер… — встрепенулся Падорин.
— Дмитрий Иванович… Али знаком? В одной больнице с дочкой работает. Высокий, волосы рыжие.
Падорин с яростью обеими руками нахлобучил шапку на голову…
На улице сухой морозный снег метнулся ему в лицо. В снежном вихре темными тенями расплывались силуэты ближайших домов.
«Да, ветер от северо-запада, — признал Саша. — А если припай… — пронеслось у него в голове. — Нет, это невозможно. А все же, если лед не выдержит…»
И Саша на секунду представил себе, что произойдет.
Он медленно вернулся в дом, надел полушубок, натянул рукавицы, постоял немного, опустив голову.
— Прасковья Федоровна, я на ледокол, — негромко сказал Падорин, не поднимая глаз. — Татьянке скажите. Не могу больше здесь…
— Я-то наготовила… и бутылочку крепенького припасла, — начала было хозяйка, но, искоса глянув на Сашу, тихо спросила: — А что за причина, сынок?
— Гирокомпас без разрешения оставил, Прасковья Федоровна, — с отчаянием ответил Падорин, — и ключ от каюты с собой унес, а там лампы…
— Гирокомпас?.. Невдомек мне, что за штука такая.
— Гирокомпас, Прасковья Федоровна, важный прибор, путь кораблю указывает, без ошибок, — невесело объяснил Саша. — Магнитный компас, тот с ошибками; девиацию надо учитывать, склонение…
— Как же ты так, сынок, опростоволосился, — добродушно сказала хозяйка. — Танечка моя третьего дня бинты по дежурству забыла передать, так всю ночь мучилась, не спала, чуть свет в больницу побежала… Иди, раз надо, не сомневайся, с понятием мы.
Выйдя из теплого дома и сделав несколько шагов, Падорин почувствовал всю силу норд-веста. Он задыхался от порывов упругого ветра, дувшего ему прямо в лицо.
«Темно, — подумал Саша и как-то сразу оробел. — Тащиться ночью, в метель, одному по незнакомой дороге. Уйти, не увидев Тани…» Ему сделалось обидно и жалко себя. Из-за чего он страдает? В конце концов, на ледоколе есть магнитный компас, и раньше прекрасно обходились без всяких там электронавигационных приборов…
Падорин стоял посреди дороги, ветер нес на него снег, сухой и подвижный, словно зыбучий песок. Снег струился тонкими ручейками, они обтекали препятствия, разъединяясь и снова сливаясь. Ручейков было много, словно весь сахалинский снег пришел в движение и наступал на него.
«Ты свободен до завтрашнего полдня, — нашептывал Саше подленький внутренний голос. — На самом деле никто ведь не обязывал тебя возвращаться на ледокол, если задует норд-вест. Что значит на корабле один человек?» — «Верно, — соглашался Падорин. — Я должен остаться. Мне надо увидеть Таню. Никто не посмеет меня упрекнуть». — «Так ли это, ты в этом уверен?»
Нет, Падорин не был уверен. Несмотря на крепкий мороз, ему вдруг стало жарко… И он снова зашагал навстречу темноте, метели и ветру. А ветер успел намести сугробы. В сугробах застревали Сашины валенки. Навевая тоску, ветер уныло гудел в проводах. Бесконечной вереницей из белесой темноты выступали покрытые инеем телеграфные столбы.
Жалкий свет карманного фонарика беспомощно маячил у ног Падорина. За пределами желтоватого пятна темнота казалась еще непроглядней.
Падорин торопился, каждый порыв ветра заставлял его ускорять шаги. Иногда ему слышались тревожные гудки ледокола, он вздрагивал и останавливался. Но это стонал ветер.
Остановившись передохнуть то ли на втором, то ли на третьем километре, он услышал позади себя шаги, хрустящие на морозном снегу.
Падорин обрадовался спутнику.
— Товари-ищ! — позвал он, стараясь перекричать ветер. — Эй, товари-ищ!
Прохожий подошел. Это был высокий бородатый старик с собакой на поводке, осыпанный, словно мельник мукой, мельчайшей снежной пылью. Бороду и усы покрывала ледяная корка. Он казался Саше героем какой-то забытой сказки.
— Далеко ли идете?
— В Титовку.
— Попутчики, вместе идем, — сказал Саша и подумал: «Хорошо, у меня ни бороды, ни усов».
Старик поднял руку: согласен, дескать, и зашагал дальше. Но рядом с ним Падорин не мог удержаться.
В сапогах старику двигаться было куда легче. И собака тянула своего хозяина, он едва успевал вытаскивать ноги из снега.
Падорин сразу отстал на добрые полста метров. Поднатужившись, он с трудом держался на этой дистанции. Но сил хватило ненадолго, и Саша почувствовал, что больше идти не может. Опять пришлось звать попутчика.
Старик остановился.
— Устал, — взмолился, подойдя, Падорин.
— На седьмом километре отдыхать, как раз полпути, — ответил попутчик сердито. — Печенка, што ль, у тебя слаба, за стариком не угонишься?
С проклятиями выдергивая валенки из сугробов, Саша потащился дальше. Сейчас главной движущей силой была мысль о близком отдыхе.
«Забраться бы в барак, раздеться… отдохнуть, а потом чаю: два-три стакана самого крепкого… Камелек докрасна раскалю», — мечтал Падорин, борясь за каждый шаг.
Наконец показались темные тени жилых построек с веселыми огоньками окон. Где-то совсем близко залаяли собаки.
К удивлению Саши, старик, оставив в стороне свет и тепло, направился к берегу. Там, покрытые снегом, зимовали большие баржи, опрокинутые вверх дном.
Призывно махнув Падорину рукой, попутчик с неожиданной резвостью заполз под ближайшую баржу, уложил собаку, лег сам, удобно пристроив голову на мохнатом ее брюхе.
Все еще не веря своим глазам, Падорин подошел к барже.
— Батя, разве здесь отдохнешь? — став на четвереньки, обиженно сказал он. — Пойдемте в барак. Если это шутка…
— Шутка? — удивился попутчик, подняв голову. — Ложитесь рядом. Ежели теперь в барак — дальше нам ходу не будет, разомлеем в тепле, и все тут.
— Ноги поднять не могу, — взмолился Падорин, — как чужие стали…
Голоса разговаривавших гудели под деревянными сводами, словно в пустой бочке.
— Ежели вам не к спеху, молодой человек, идите в барак, а у меня в полночь бригады сменяются, — ответил старик и отвернулся.
Саша не сразу отрешился от мысли отдохнуть в тепле. Постояв в неудобной позе, совсем не убежденный, он покорно влез под баржу, улегся рядом со стариком. Попутчика Падорину терять не хотелось. Положив голову на твердый валун, он погрузился в невеселые мысли.
Яростный порыв ветра ударил по барже, бросил на лежавших людей холодное облако мелкого сухого снега. Под напором ветра деревянный свод зашатался. Гулко заплакал, застонал ветер в деревянной обшивке.
Прислушиваясь к завываниям ветра, Падорин тяжело вздохнул.
Как он мог так глупо ревновать Татьянку? Откуда это взялось? Саша старался вспомнить все до мельчайших подробностей. «Толстомясый циник Снегирев виноват», — со стыдом думал он.
— Эх, если бы не ветер… Сидел бы сейчас в теплой комнате и Татьянку обнимал, — закончил вслух он свои мысли.
— Молодой человек, — тотчас отозвался старик, — разве умные люди в валенках по такому снегу ходят? А позвольте спросить, что, собственно говоря, заставило вас пуститься в столь трудный путь? — В голосе старика слышались иронические нотки.
— Я моряк, батя, — с достоинством ответил Падорин. — А моряки свой корабль в беде не оставляют. Не положено.
— Гм… похвально. А какая беда стряслась, если сие не тайна, с вашим кораблем?