Владимир МатвеевПЕРЕД ПОХОДОМСтихотворение
По-земному в комнате накурено,
Наголо обрита голова…
И не шуткой стали вдруг слова:
«Знаешь, в базе — словно в Байконуре мы»
Маятник размеренно качается,
Чуть хрипит приемник в тишине…
Нет, не скажет человек жене,
Что в походах всякое случается.
Молча оглядит он стены в комнате,
С домом расставаясь и семьей,
С небом расставаясь и землей,
Улыбнется, скажет просто:
— Помните!
И пока подводными орбитами
Он пройдет и тропики, и лед,
Шевелюра снова отрастет.
…Атомники в путь уходят бритыми.
Николай РыжихВЕГАРассказ
I
— Штурман, надо место.
— Я это понимаю, товарищ командир. — Штурман ерошит непослушные волосы. — Я это понимаю.
— Во что бы то ни стало. — Командир склоняется над картой, говорит задумчиво, будто рассуждает вслух. Его брови с напряжением съехались над переносьем, глаза покрасневшие, с набрякшими веками. Последние двое суток он почти не выходил из боевой рубки, спал тоже там. — Хотя бы одну линию положения, ведь где-то рядом немцы прут в Севастополь снаряды, солдат, горючее… хотя бы один пеленжишко.
— Это все ясно, товарищ командир.
— Надежда только на вас.
Подводная лодка лежит на грунте. Немецкие охотники обшаривают море с рьяностью ищеек. Командиру с трудом удается выбрать время для всплытия, чтобы подзарядить аккумуляторную батарею и провентилировать отсеки. Прошлой ночью ее обнаружили. Бомбы рвались рядом, гас свет. Лодка легла на грунт, затихла.
— Всплываем ровно в полночь! — Командир бросил карандаш на карту и закрыл карту калькой. — Готовьтесь к определениям.
— Есть!
— О-о! — Командир посмотрел на штурмана. — Идите-ка спать, в нашем распоряжении почти три часа, спать идите, — мягко сказал он.
— Хорошо, товарищ командир.
Командир ушел.
Штурман сел на остывшую грелку — механики экономят энергию, — привалился к потной переборке. Спине стало холодно, он достал из-под штурманского столика ватник, накинул на плечи. Прикрыл глаза… Было то состояние, когда утомленный мозг путает видения сна, действительность, нелепости фантазии. Глазам стало больно.
Откуда-то донесся одинокий аккорд гитары, секунду, другую повисел в бескислородном, пересыщенном углекислотою воздухе и умер. Гитару, видно, задели случайно. Из-за тумбы перископа доносятся неторопливые голоса. Там, откинувшись к переборкам, сидят подводники: боцман, двое трюмных и рулевой — сигнальщик Стрюков, неутомимый весельчак, любимец всей команды.
— Да-а, — протяжно говорит боцман. Он говорит редко, с сильным белорусским акцентом. (За этот акцент его подчиненный Стрюков прозвал боцмана «ящче хто?». Сейчас Стрюков спит, склонив голову на тонкой шее к плечу.) — Погнал я один раз конив в ночное, — в раздумье продолжает боцман, — значит, попутал их, пустил. Спать ящче рановато, сижу, куру. Удруг они как шарахнутся…
— Да, трудновато сейчас братишкам в Севастополе, — перебивает боцмана трюмный, — на одного по десять фрицев…
— А ящче румынов скока, — вставляет боцман, забыв о конях, и подсовывает под голову Стрюкова телогрейку.
Рот у Стрюкова открыт, дыхание тяжелое — легкие просят кислорода. Лицо в тусклом освещении синее.
— Наш город под немцем, — продолжал трюмный, — сеструха там осталась…
Бритвой по сердцу резануло штурмана, он вскочил с грелки — перед ним стояло нежное, дышащее страстью девичье лицо: «Богя, я тебя буду любить всегда». Вега, Вегочка, где ты?
«…Я буду любить тебя всегда…» Был выпускной вечер офицеров военно-морского училища. Офицеры… вчера еще курсанты, строем ходившие в столовую, на вечерних прогулках певшие строевые песни. А сейчас молодые штурманы и механики, минеры и артиллеристы…
Во время танца Вера (Вера букву «р» произносила как «г», картавила немножко, и он иногда называл ее Вегой) шептала ему:
— Богя, я ского к тебе пгиеду… опять будем вместе.
— Вегочка…
— Не дгазнись.
— Вега.
Была весна. И сама Вера была как весна. Она пьянила его и сама пьянела от его прикосновения.
— Богя, не надо, ведь это непгилично, — томно говорила она, когда он целовал ей руку. — Ну что ты делаешь? — И еще плотнее приникала к нему. — Богя…
Это был последний их вечер. На другой день она уезжала на практику в Ригу — она училась на третьем курсе института инженеров водного транспорта, — он — на службу в Черноморский флот. Она часто говорила: «Ты будешь водить когабли, я стгоить». Но в этот вечер они ни о чем не говорили. Когда кончился танец, замерли без движения — не хотелось отстраняться друг от друга, словами портить настроение.
— Вега, Вегочка, — вдруг вспыхнул он, — пойдем со мной, прошу тебя.
— Куда?
— Идем.
И он потащил ее через танцующий зал. Она умоляюще сопротивлялась, они выскочили в коридор.
— Я ничего не понимаю, — лепетала она, — куда же мы летим?
— Вегочка! — Он потащил ее по лестнице наверх. На четвертом этаже, когда у нее уже подкашивались ноги, подхватил на руки, понес на пятый, на шестой…
— Сумасшедший.
— Вегочка…
На самом последнем этаже он посадил ее на низкий и широкий подоконник чердачного окна и распахнул его.
— Смотри, Вега, — показывал он Вере на глубокое, весеннее, усыпанное мигающими звездами небо, — вон та, синяя, самая красивая звезда — ты. — Он показывал на созвездие, где четыре звезды расположились слегка вытянутым, математически точным параллелограммом, а над верхним углом его сияла пятая звезда. Она была ярче всех. — Это созвездие Лиры, — продолжал он, — а вон та, синяя звезда в этом созвездии, самая красивая во всем небе, называется Вега. Она — ты.
— И за этим ты меня сюда нес?
— Конечно. Показать тебя саму.
— Богя… — Она обняла его и стала целовать. Она приникла к нему всем телом, будто хотела слиться с ним. — Я буду любить тебя всегда…
Уже полгода нет писем.
Война застала Веру в Риге. Ее могли увезти в Германию, она могла погибнуть от бомбежек, но… Он метался по отсеку. Страшная боль жгла сердце, судороги ломали горло и не давали дышать… Недавно наши эсминцы захватили немецкий пароход, шедший в Румынию. Там были девушки всех наций. Самых красивых немцы учили языку, танцам, этике, как сервировать стол. Они предназначались для высшего офицерского состава, Через какое-то время их передавали в простое офицерское отделение, потом к матросам.
Он, задыхаясь, метался по отсеку, мял спичечный коробок; обломки спичек ранили ладонь и пальцы — боли он не чувствовал.
— Ведь что фюрер говорит своим солдатам, — доносится голос трюмного из-за тумбы перископа, — говорит — убивайте и убивайте, я, дескать, освобождаю вас от совести и за все сам буду отвечать, а вы убивайте…
— От гад! — не выдержал боцман.
— И как его только земля держит?
— К всплытию! — разнесся голос командира по отсекам. Этот голос прозвучал приглушенно, будто командир боялся, что его услышат там, наверху.
Трюмные кинулись к маховикам клапанов вентиляции, полусонный Стрюков, натягивая пилотку, полез к командиру в боевую рубку. Боцман спокойно сел на свое место, положил широкие, крепкие ладони на приборы управления горизонтальными рулями.
— Продуть среднюю! — тихо, но непоколебимо звучал голос командира. — Из уравнительной за борт!
Трюмные метались по центральному отсеку, быстро вращая маховики, в клапанах свистел воздух, выдавливая воду из цистерн главного балласта. Лодка качнулась, столбик жидкости на глубиномерном стекле пополз вниз.
— Штурман, — донеслось из боевой рубки, — готовьтесь к определениям.
— Есть!
Лодка закачалась на волнах, стали слышны их глухие удары. Всплыли. С хлюпаньем отдраен рубочный люк, прохладный ночной воздух ударил пьянящей свежестью, сознание на миг померкло.
Ночь черная, на небе ни одной звезды, оно в тяжелых тучах. Командир, штурман осматривались по сторонам. Справа, где должен быть скалистый берег, сплошная темень, слева еле заметна полоска горизонта.
— Черт возьми, — ворчал командир, — ни одного светила. — Затем склонился над люком. — Начать зарядку аккумуляторной батареи!
— Товарищ штурман, звезда! — закричал Стрюков.
Слева, в просвете между тучами, мерцала одинокая звездочка. Штурман навел секстан, но звездочка тут же погасла — просвет затянула бегущая туча.
— Не успели? — спросил командир. — Ч-черт…
Вдруг справа, из темноты, где находился скалистый берег, по холмистой поверхности моря пробежал луч прожектора, а через секунду загрохотали моторы — рядом в дрейфе лежал немецкий охотник. Он, конечно, караулил подводную лодку.
— Всем вниз! — раздельно сказал командир. — К погружению!
Стрюков, придерживая пилотку, полетел вниз.
— Штурман, вниз!
— Одну секунду, товарищ командир. — Штурман, упершись спиной в ограждение рубки, а ногой в откидную банку, целился секстаном в небо — в просвете между тучами опять мерцала звездочка.
— Штурман, вниз!
— Одну секунду. — Он медленно покачивал секстан, пытаясь отраженную в приборе звездочку «посадить» на еле заметную черту горизонта. В это время сноп света резанул темноту рядом с лодкой.
— Штурман!
— Секунду! — Он покачивал прибор.
— Штурман!
Луч прожектора скользнул по корме лодки, моторы грохотали рядом.
— Штурм…
Щелкнул секундомер. Придерживая секстан, штурман прыгнул вниз, ему на плечи сел командир, хлюпнул рубочный люк.
— Срочное погружение!
Воздух рвал клапаны вентиляции, в цистернах клокотала забортная вода, лодка камнем шла на глубину. Над ней, как потерявший добычу хищник, носился фашистский противолодочный корабль.
— Лево на борт! Дифферент на корму! — задыхался командир. Пот сыпался с него градом. Лицо подергивалось белой маской. — Из-за борта в уравнительную!
Штурман ничего не слышал. Он склонился над штурманским столиком: хронометр, звездный глобус, мореходные таблицы, ежегодник и цифры, цифры… цифры…
Минут через сорок командир подошел к столику. Штурман, как обычно, ерошил непослушные волосы, делая последние отметки карандашом.
— Вот место, товарищ командир.
— Аг-ха, — сдвигая брови, склонился над картой командир. — Линия положения легла почти перпендикулярно изобате глубин. Грамотно, грамотно… Нуте-ка, дайте мне измеритель… О! Четыре часа хода, всего четыре часа. К всплытию!
II
Лодка возвращалась в базу. Умиротворенное море тихо и торжественно сияло, расступаясь перед стальным носом субмарины.
Сутки назад она всплыла в предполагаемой позиции. Над ней, чуть не зацепив перископы, пронесся сторожевой корабль. Он не заметил лодку. Это случайность, конечно. Командир поднял перископ — прямо перед окуляром вырисовывался немецкий транспорт.
— Боевая тревога! Торпедная атака! Носовые аппараты, то-о-овсь!
Командир повел лодку в точку залпа. Но в самый последний момент, когда до залпа остались секунды, транспорт сменил курс — он шел противолодочным зигзагом. Атака сорвалась. Застонав, командир повел перископ на корму — прямо на корму субмарины выползала громадина фашистского наливного судна. Отчетливо виден был белый флаг с черной свастикой. Танкер разворачивался лагом к подводной лодке.
— Кормовые… то-о-овсь! — задыхался командир, пот светлым горохом катился из-под перевернутой крабом назад пилотки. — Пли!
Легкий толчок.
— Торпеды вышли! — доложили из кормового отсека.
Командир смотрел на секундомер.
И вот страшный взрыв потряс море. Подводники переглянулись.
— Есть один! — спокойно сказал боцман.
— Из уравнительной за борт! Поднять перископ! — рискуя, командир решил показать экипажу, чем кончилось их нечеловеческое мученье. Подводники поочередно подходили к перископу. Горело все море.
— Вот это здорово!
— Здорово горит!
Лодка шла с легким дифферентом на нос, шла самым малым ходом, в любой момент готовая уйти на глубину. Вдруг Стрюков, смотревший в перископ, испуганно отпрянул и уставился на командира, выпучив глаза.
— Товарищ командир… фашист! — Он произнес это так, как ребенок, увидевший паука, кричит: «Мама, паук!»
Командир приник к перископу, из-за пелены огня выскакивал корабль охранения. Он шел прямо на лодку.
— Носовые аппараты, то-о-овсь!
Секунды тянутся…
— Пли!
Лодка выплюнула навстречу сторожевику торпеды. Через положенное время прогрохотал взрыв, лодку чуть качнуло.
— Ящче один, — прокомментировал боцман…
А теперь субмарина возвращалась домой. Сияющее море ласкало ее крутые борта. Командир стоял на мостике, курил. Он был чисто выбрит, пуговицы на кителе горели, как море на солнечной дорожке. Свежий подворотничок резко выделялся на худой темной шее.
— Штурман, — задумчиво говорил он, стряхивая пепел с папиросы, — идите-ка отдыхать. Вы заслужили это.
— Скоро база, товарищ командир, я хочу почту посмотреть.
— Ждете писем?
Каждый раз, возвращаясь из похода, он ждал письма от Веры. «Богя, я буду любить тебя всегда».
— Признаться, — рассуждал командир, — прошлой ночью вы меня чуть не свели с ума. Я даже не знал, что с вами делать. Кстати, по какой звезде вы определились?
— По Веге, товарищ командир.
— Вега? Это первая звезда в созвездии Лиры?
— Так точно.
— Вега… Вега, — повторял командир, — счастливая звезда. Красиво звучит… Вега.
Они помолчали. Мерно работали дизели, мягко шелестело море, облизывая бока подводного корабля. Командир стал заталкивать окурок в пепельницу.
— Ну, добро, — сказал он, — оставайтесь на мостике, я пойду готовить отчет о походе.
— Есть.
Командир спустился вниз. Проходя мимо штурманского стола, он увидел несколько листков бумаги, испещренной цифрами. Каллиграфически четкие столбцы цифр, видно, что кое-где ломался карандаш. Вдруг мохнатые брови командира озадаченно дрогнули: во всех решениях значилась другая звезда, Беллатрикс, третья звезда в созвездии Ориона.